Он полез в сумку за фотоаппаратом, и руки дрожали. Непослушными пальцами он отковырял крышку от объектива. Она выпала из его рук, прокатилась по полу, и Киану поднял ее – и протянул на раскрытой ладони.

– Только если в свитере, ладно?

– Что? – Тахти не сразу сообразил, о чем говорил Киану. – А, само собой. Конечно.

Киану раскладывает книги, и рукава его свитера поднимаются. Он одергивает их так быстро, что Тахти не уверен, действительно ли он увидел то, что увидел. Он надеется, что ему показалось.

Узкие шрамы на запястьях. Следы от швов.

6

***

В комнате Тахти и Рильке набралось столько вещей, что они наползали друг на друга слоями, спускались лавинами. Большинство из них принадлежало Рильке. Он все время притаскивал что-нибудь еще – одежду, технику, гитары укулеле. Недавно притащил неработающий сабвуфер и теперь вечерами валялся рядом с ним на полу, гремел отвертками и костями, пытался починить.

На фоне его половины спальни половина Тахти выглядела пустынной. Полупустой рюкзак под кроватью, пара футболок и штанов на полке в шкафу. Вся его одежда – пара джемперов уголком, из мягкого крученого хлопка, три рубашки поло, слегка выгоревших на солнце, две пары брюк, носки, белье. Зубная щетка и полотенце. Книги он отнес в кафе, остались только библиотечные, которые ему выдали для данного семестра. И ноутбук, который ворчал сонно на тумбочке день и ночь, прямо у самого уха. Вои и все его вещи.

Рильке обклеил свою половину постерами и фотографиями музыкантов. Они все ближе подползали к половине Тахти, той, где стены были пустыми. Тахти не пытался придать своему фрагменту пространства какие-то черты. До сих пор казалось, что он здесь проездом. Ничего личного. Не надолго. Словно он был готов в любой момент сорваться и убежать в аэропорт, на первый же рейс до Верделя.

На самом деле, в их комнате он почти не бывал. До самого вечера он торчал в фотопавильоне и пытался управиться с пилотным светом, чтобы уложиться в диапазон яркостей. На пленку он снимал давно, но никогда раньше не заморачивался возможностями передачи яркостей. И теперь бегал с экспонометром, одолженным у преподавателя, мерил падающий свет, не слишком понимая, что именно должен померить. На полу лежала тетрадь с формулами, и эти формулы ему ни о чем не говорили. Он в итоге снимал больше интуитивно, старался сделать постановочный свет мягче, а переход от света к тени более плавным. Он делал дубли с шагом в половину ступени. Он отдал на этот эксперимент целую пленку.

От киловатников в небольшом помещении становилось душно, жарко. Когда потом он выходил, даже тяжелый воздух коридора казался ему прохладным и свежим. Он выключал электричество с рубильника, запирал дверь, возвращал ключ в учительскую и спускался по лестнице на первый этаж.

Он шел медленно. Старый Zenit заметно прибавлял веса рюкзаку. Камера в металлическом корпусе, в толстом кожаном чехле. Из тех старых камер, к которым чехол привинчивался, и который только открывался во время съемки. И крышка так и болталась на фотоаппарате. Добротная, неубиваемая механика. Хорошая камера. Увесистая. Рильке ее как-то потягал на руке и сказал, что в случае чего ее можно использовать в качестве средства самообороны.

Тахти за день в павильоне напрыгался так, что даже просто идти было тяжело, куда там по лестнице. Он вспомнил про трость, которую спрятал под кровать, пока Рильке не видел. Он мог идти сам. Не нужна ему никакая трость.

Вечером он занавесил дверь в ванную шерстяным одеялом, самым плотным, какое только нашлось в общаге. Чтобы ни один луч света не проникал внутрь. Он делал все на ощупь.

На табуретке стояли в ряд катушки отснятой пленки. Он открывал их, поддевая ножом из столовой. Если получалось не погнуть катушки, он превращал их в многоразовые. В холодильнике пряталось целая бухта черно-белой кинопленки. Теперь он мог резать ее и заправлять в катушки сам, и получалось намного дешевле.

В ванной пахло метол-гидрохиноновым проявителем. На лесках он развешивал сушиться пленки и фотографии. Фотоувеличитель тускло отражал свет и напоминал космический спутник. Стопка бумаги в черном, не пропускающем свет пакете, пурпурные фильтры в потрепанной картонной коробке, пробные снимки. Таймером он никогда не пользовался. Доверял внутренним часам.

Когда прыгаешь с парашютом, отсчитываешь секунды четырехзначными числами. Тысяча один. Тысяча два. Тысяча три. И только потом дергаешь за ручку и открываешь парашют. Если этого не сделать, если считать так, как мы привыкли, раз-два-три, парашют можно открыть слишком рано. Например, прямо в самолете.

Это говорил ему отец. Научился, когда служил в военно-воздушных силах. И теперь Тахти взял это на вооружение в фотосъемке.

Тысяча один. Тысяча два. Тысяча три.

Щелк.

***

Рильке притащил пиццу – мясную, конечно. А заодно он притащил всех тех, кого встретил в коридоре, и они притащили с собой соседей, печенье, сахар и чайник. Тахти пришел в шумную тусовку в крохотной комнате, где висел запах табака, ношеных носков, пиццы пепперони и несвежего дезодоранта. Рильке сидел за их столом и любезно выковыривал мясо с двух кусков пиццы, чтобы Тахти тоже поел.

– Не повторяйте этот фокус дома, – сказал Тахти. – Тут нужна спецподготовка.

Рильке засмеялся. В результате получилось два куска полулысой пиццы с налетом сыра. Мясо он переложил на свои два. И получилось две горки из копченостей. Тахти пошел на кухню и сварил кофе в кастрюльке, чтобы на всех хватило.

– Кофе на ночь – самый вкусный кофе за весь день, – сказал Юстас.

– Тахти, ты душка, – сказала Нона и стала наливать всем кофе половником.

Шумная тусовка с музыкой закончилась далеко за полночь. Рильке упал на кровать и вырубился, едва коснувшись подушки. На столе осталась коробка от пиццы, немытые чашки, одноразовая посуда и крошки печенья. Горел верхний свет. Все еще играла музыка. Рильке спал.

Тахти сгреб в пакет весь мусор, смахнут крошки со стола, выключил верхний свет и лег поверх одеяла. В голове гудело, в уши словно напихали вату. Хотелось пить. И спать. И куда-то бежать, что-то делать. Он свернулся клубком, но заснуть не мог. Ныло колено. Он вспомнил про трость и отвернулся к стене. Если бы он ходил с тростью постоянно, нога бы так не болела. Но он может ходить и без нее. Может.

Обезболивающие. Бандаж. Транквилизаторы. От всего этого уже тошнило. Он встал, натянул кеды и вышел в полумрак коридора.

Тахти вышел на кухню ночью. Той же ночью на кухню вышел таракан. Очевидно, цели у них были схожие: найти чего пожрать. Тахти и таракан заметили друг друга не сразу. Тахти схватил полотенце и стал лупить по столешнице, таракан дал деру – с такой скоростью, с какой умеют давать деру только водители в боевиках и тараканы на ночных кухнях.

Пока Тахти лупил полотенцем столешницу, таракану удалось скрыться в неизвестном направлении.

Вместо спальни Тахти свернул на лестничный марш. Тахти спускался медленно, под его ногами скрипели рассохшиеся ступени. Подвижные чернильные тени шагали вместе с ним нога в ногу. Дом поскрипывал и посапывал, он никогда не спал. Тахти понимал его. Ему тоже было не уснуть. Слишком тревожно, слишком шумно, слишком тихо. Слишком больно.

Он спустился на первый этаж, в гулкий полутемный холл, пустой, объемный, невообразимо огромный. На потертом кафеле графичными квадратами лежал лунный свет, неверный, ночной свет, с невозможно высокой световой температурой, выше семи тысяч по Кельвину. По дальней стене тускло светили бра. Стояла такая плотная тишина, что звенело в ушах.

Тахти вытащил из-под дивана хлопковое одеяло. Он спрятал его там, когда бродил по дому в прошлый раз. Сейчас он завернулся в него как в кокон, сел на ступени и прислонился спиной к балюстраде. По ногам тянуло холодом. Тахти свернулся компактнее, прижал к себе колени, чтобы дольше не замерзать. Наверх, в спальню, идти он не планировал.

Он часто не спал ночами. Иногда он оставался у Тори, и тогда лежал на спине без сна, пока она мирно спала с ним рядом, а он старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее. В общаге он просто выходил в коридор и бродил – когда мог, или просто сидел на ступеньках – когда было слишком больно идти.

Через витражные окна просачивался неверный, осколочный свет. Он казался голубым, очень интенсивным, он полз по полу и затекал в тени, и таял там, будто его пожирали пожиратели лунного света.

Тахти вытащил телефон. Днем он переписывался с Тори.

«Напишешь мне, когда освободишься?» – спросил он.

«Конечно!» – написала она. И добавила смайлик – кривенькую лягушку в набедренной повязке, сейчас все использовали эти дурацкие смайлики. У Тахти от этих лягушек были пупырышные мурашки.

«Обязательно напиши!» – написал он и не добавил никаких смайликов.

«Обязательно!» – написала Тори.

И не написала.

А он вообще-то хотел сходить с ней в кино. Вторую неделю хотел. Она говорила, что очень хотела посмотреть один фильм. Она говорила, что у них завал в институте. Она говорила кучу всякой фигни.

Вообще-то он знал, что она уже посмотрела этот фильм. Не с ним.

Тахти убрал телефон в карман. Он бы выбросил его в окно, но телефон не был виноват в том, что между ними выросла эта дурацкая пропасть.

Луна ползла по полу, пожирала чернильные тени. Тахти наблюдал, как она подползает к его кедам. Может, она и его пожрет заодно? Никто, небось, и не заметит.

***

Серого не было в кафе. Айна протирала кружки. Тильда тихонько переговаривалась с ней – слов было не разобрать. Киану листал книжку с иллюстрациями мышц и костей. Фине разглядывал книги, которые они недавно расставили по полкам. Тори посидела немного за столом, но когда Тахти сел напротив нее, встала и тоже пошла к шкафу.

– Сати, а где Серый? – спросил Тахти.

– Он скоро вернется, – сказал Сати, ничего не объясняя.

Он переминался с ноги на ногу, глаза бегали, а руки теребили ракушечные бусы. Он всем видом показывал, что хочет уйти от расспроса на эту тему. И Тахти не стал настаивать.

– А где Юдзуру? – попытал он счастья еще раз и спросил у Айны, когда забирал кружку кофе.

– Он сегодня отпросился, – сказала она. – Сказал, что придет попозже.

И тут облом.

Серый пришел в кафе с опозданием, уставший, одетый в рубашку и брюки, волосы были собраны в низкий хвост на затылке. На левой щеке пластырь, губа разбита. Он валился с ног от усталости. Он подошел к Айне, положил перед ней на стойку свой блокнот. Она стала читать, а он взял тряпку и принялся протирать столики. Без фартука, как был, в белоснежной рубашке.

Айна написала что-то, вышла в зал и протянула ему блокнот. Он прочитал и приложил руку к груди. Она налила ему чашку кофе, он остался пить стоя около барной стойки. Сати притащил его за руку к их столу и почти насильно усадил на пустой стул.

* Ты в порядке? – спросил Сати на языке жестов.

Серый кивнул.

* Может, поешь?

Серый покачал головой, потом коротко и невнятно провел рукой у лица:

* Спасибо.

– Киану, а ты не знаешь, правда такое? – Фине долго смотрел на Серого, и отвел взгляд, только когда заговорил с Киану. Серый мельком глянул на Фине и продолжил смотреть в свою кружку, сгорбившись, как старая черепаха. – Я где-то читал, что в детстве мозг формирует огромное количество нейронных связей, а потом часть из них исчезает? Это правда?

– Ну вообще да, есть такое, – Киану подвинул пальцем книжку, а сам то и дело посматривал на Серого. – Человек же вообще как пустой холст рождается, потом мозг начинает впитывать всю информацию и формировать нейронные связи. Но их получается слишком много, и где-то года в три часть удаляется, потому что ненужная.

– Ненужная? – переспросила Тори. – Почему?

– Ну, мозг же собирает все подряд, – Киану подбирал слова и говорил медленно, – и со временем не все из этого используется.

– Мозг освобождает место для нужного, получается? – переспросил Фине.

– Вроде того, – сказал Киану.

Тори сидела за столом, уткнувшись в телефон. С кем-то переписывалась в соцсети. Это, конечно, было важнее реальности. Тахти даже говорить ничего не хотелось. Вернее, уже не хотелось. Он столько всего сказал, он столько пытался наладить связь, и в итоге выпадал в тишину всякий раз, когда что-то ей писал. Он писал, она не отвечала. А потом говорила, что не увидела, забыла, закрутилась и была занята.

Бла-бла-бла.

– Это как минимализм, – сказала Твайла, – выбрасываешь весь хлам и оставляешь только главное, а потом жизнь меняется.

– А похоже, кстати, – сказал Фине.

Тори старалась не встречаться с Тахти взглядом. Его так и подмывало подколоть ее, спросить, как ей фильм, понравился? Или спросить, когда она наконец ему ответит, или просто сказать какую-нибудь … колкость. Но он знал, что ей будет все равно, а ему станет только противней. Никто не виноват. Ничья вина.

– Мне нравятся вещи, – сказала Тори. – У вещей есть истории, они отражают нас. Без них мы кто?

– Люди, – сказал Тахти. – А вещи – это просто вещи.

– Человек без прошлого – как человек без тени, – сказала Тори. – И этим опасен.

– Это тебя напрягает? – Тахти посмотрел на нее, и она отвернулась. Уткнулась в свой телефон.

– Ч люблю книги, – сказал Сати. Он смотрел на Тахти, Тахти чувствовал на себе его взгляд. И был благодарен ему за то, что вовремя вклинился в беседу. – Книги всегда готовы поддержать и что-то рассказать, унести тебя далеко-далеко, туда, куда иначе ты бы никогда не попал.

Я бы предпочел огромной библиотеке самый дешевый билет до Верделя, подумал Тахти.

Вся его жизнь поместилась в один небольшой рюкзак, и он так и жил, не добавляя ничего к тому, чем пользовался. Немного одежды, минимум посуды, самые простые принадлежности для душа, фотоаппарат, ноутбук и телефон. Он мог собраться за пятнадцать минут. В любой момент. Например, вот прямо сейчас.

– Я, наверное, пойду, – сказала Тори. Она все так и сидела с телефоном в руках, – поздно уже. Завтра пар много.

– Да, давай, – Фине кивнул ей с улыбкой.

Он не заметил? Ему было неважно? Ну, она ведь не была его девушкой, ему-то что. Тахти натянул улыбку и выцедил обезвоженное «пока». Твайла тоже встала и стала собирать сумку. Они чаще всего так и ходили вдвоем. Может, жили вдвоем? Может, Тахти чего-то не знал?

Серый не улыбался. Ни с кем не разговаривал. Даже кофе до конца не выпил. Когда Тори коснулась его плеча и помахала на прощание рукой, он улыбнулся и тоже помахал ей рукой, но улыбка растаяла, как только они ушли.

– Пойдем, покурим? – предложил Сати.

– Да, – сказал Киану, – хорошая идея.

Сати покачал перед Серым ладонью и предложил покурить. Серый покачал головой. Фине уже стоял в дверях, Киану ждал их у стола.

Тахти тоже встал.

* Точно не пойдешь? – спросил Тахти.

Серый покачал головой.

* Идите.

Тахти всегда нравились часы, когда в кафе никого не было. Пустой зал, пустые стулья, полосы света на корпусе пианино. В воздухе еще чувствовалось движение людей, но тишина сгущалась, воздух остывал и успокаивался. Такая особенная тишина бывала только в тех местах, где целыми днями толпились люди, а потом уходили. У такой тишины был собственный звук, собственный цвет.

Он подошел к пианино. Клавиатура была открыта, ровный ряд пожелтевших клавиш – безмолвен. Тахти стоял перед клавишами и смаковал миг перед рождением звука, звонкий осколок тишины, тишина, которой только предстояло наполниться цветом. Стоя, он опустил ноту До первой октавы, как всегда, и после этого наиграл несколько разрозненных фрагментов. Звук, по-прежнему приятный, глубокий, наполнил зал, преломился, рассеялся и исчез, словно его и не было.

«Все приходит для того, чтобы уйти. Звуки, вещи, люди. Мы знаем это и все равно продолжаем за них цепляться. Упрямые глупцы». Из какой книги это было? Кто это сказал?

На полочке для нот лежали два предмета ассиметричной формы. Тахти не сразу понял, что это. И он уж точно не ожидал их увидеть здесь, на полочке фортепиано.

Слуховые аппараты.

Тахти осторожно приоткрыл дверь в кухню. Маленькая комната была залита светом – и это было странно, потому что обычно штора на окне была плотно задернута. Серый сидел на перевернутом ящике, солнечный луч полз по его сутулой спине. Он смотрел в окно, за которым в золоте купались крыши домов и темное, далекое море.

Тахти моргнул светом, и Серый обернулся. В его взгляде лежали блики, свет придавал ему отчужденное, незнакомое выражение. Разбитая губа опухла, пластырь на щеке выделялся белым пятном. Тахти протянул ему слуховые аппараты на раскрытой ладони. Секунду Серый смотрел на них, потом сгреб в кулак.

Со шкафа он достал синюю жестяную коробку, засунул в нее аппараты и закинул на самый верх, туда, где лежали только темнота, пыль и тишина.

Тахти сел на тот же ящик. Спина Серого была теплой. Он не отодвинулся, не шелохнулся. Желтый вечерний свет таял, становился багровым, сиреневым, сизым.

С кем ты связан, с кем ты сидишь за одним столом на кухне? Кухня – это показатель близости. Только там, где хорошо, оказываешься на кухне.

Вот бы еще Серый не ходил вечно в бинтах и синяках. Но спрашивать бесполезно, Тахти пробовал. Упал, уронил, не заметил. Миллион дурацких отмазок. Ни слова правды.

Если бы Тахти знал – знал еще тогда, еще в тот день, еще в то время – что бы он сделал? Смог бы качнуть маятник в сторону лучшего завтра? Или так и продолжил бы идти куда в итоге пришел – к госпиталям, боли, бессилию?

Вероятность – это риторика. Он не мог знать заранее. Никто не может.

***

Киану начал скучать по ночевкам в одной спальне. Иногда он просыпался и заставал промежуточное время, когда свет был синим, тени глубокими, звонкими, почти стеклянными. Тогда он садился в постели и слушал дыхание спящих.

Комната казалась другой в это время. Привычные предметы выплывали из полумрака словно из полусна, из того полубредового состояния, что бывает грани яви. Книжный шкаф у стены заставлен книгами и морскими ракушками, из-за которых в комнате все время висит запах соли и йода, запах высохшего моря. Платяной шкаф, дверцы которого никогда не удавалось как следует закрыть из-за количества вещей. Разнокалиберные стулья и кресла вокруг старого кухонного стола. Спинки обвешаны одеждой, сумками и шарфами. Стол покосился и качается, если на него опереться. Полупрозрачные силуэты бутылок сгрудились у стены, вместе с чашками и тарелками, которые опять не отнесли в столовую. Матрасы, подушки на полу. Угольный обогреватель. Плед на подлокотнике. Металлическая коробочка из-под бельгийского шоколада, на подоконнике, среди ракушек и еловых шишек.

Сейчас, в общежитии, вроде все было похоже. В небольшой комнате помещались четыре узкие кровати, тумбочки, платяной шкаф около входа. Горы и пирамиды вещей заполняли каждый угол. То, что не помещалось, стояло в коробках, таких же крафтовых коробках, которые присылала ему Лола. Ночами он лежал и слушал дыхание спящих.

Так похоже. Снова общая комната, снова по сути приют. Сколько он уже жил вот так, без дома и адреса? Он научил себя улыбаться каждый раз, когда думал об этом. Ну вытащили его с того света, ну вышвырнули из дома, ну скитается он теперь из угла в угол как голь перекатная. Но жизнь продолжается.

Тео помогал ему, хотя знал всю его историю. Он мог бы ограничиться профессиональной этикой, здороваться и делать перевязки. А вместо этого помогал ему жить. Позже, в интернате, он старался ни с кем не сближаться. Но встретил Сати, Рильке и Серого, и стал четвертым братом. Одной из костей скелета. После той истории с полицией, после трагедии все изменилось, многому пришел конец. Но он и теперь считал их братьями. Всех троих.

И теперь, в меде. Он жил в общаге, он снова был среди людей. О прошлом он не рассказывал, списывая это на то, что вспоминать тяжело. Пара человек пытались устроить ему сеанс психотерапии, с которого он ускользнул. Хватит с него этих сеансов, его давным-давно выписали из кризисного отделения. Его и с учета сняли. И теперь ему оставалось просто жить.

Раненый целитель, сказал ему как-то Тео. Те, кто смог исцелить себя, находят в себе силу целить других.

Он не смог исцелить себя, его целил Тео. Тео, Сати, Серый. Рильке. А теперь еще Тахти. Фине, Тори, Твайла. Сам он не мог ничего, но он хотел помогать. Он хотел помогать другим жить. Как когда-то помогали ему, как ему помогали до сих пор.

Когда совсем не спалось, он вставал, вытягивал из пачки пару сигарет и уходил курить на общую кухню. Иногда, в ночи как эта, он варил себе кофе – самый дешевый кофе в замызганной исцарапанной кастрюльке, потому что турки в общаге не было. Горький запах тянулся по полу, заполнял сумрачное пространство. Он сидел на подоконнике и курил, черный силуэт на фоне сизых сумерек. Теперь он всегда носил одежду с длинными рукавами. Черные водолазки, черные свитшоты, черные свитеры.

– Не спишь?

Голос из темноты прозвучал неожиданно, и он вздрогнул. Он поправил рукава – натянул их до самых пальцев. Эту привычку он приобрел в интернате, и теперь не замечал ее.

Его напрягали ночные разговоры. Ночью все тайны выползают наружу, а любая броня теряет силу. Днем он мог прятаться в дела и белый халат. Ночью он был раздет и безоружен.

– Привет, – сказал он. – Будешь кофе? Там еще есть, в кастрюльке.

– Да ты маг и волшебник, – сказал Виктор. – Где, говоришь, кастрюлька?

– На плите, – Киану указал рукой в сторону замызганной четырехконфорочной плитки, у которой работало только две конфорки, – вон, видишь?

Огонек сигареты между пальцами подрагивал. У него теперь всегда тряслись руки. Моторика понемногу восстановилась после месяцев физиотерапии, но нервный мандраж остался. Тео утверждал, что он тоже пройдет, раз моторика в порядке. Это соматика, говорил он. Киану старался в это верить.

– Это чтобы тепленький, да? – Виктор налил себе кофе и чиркнул зажигалкой. – Ночь спасена. Спасибо, бро.

– На здоровье.

– Кстати, а ты знал, что у нас со следующего семестра начинается практика в кризисном отделении?

– Нет, – Киану весь подтянулся на подоконнике, словно у двери уже стояли люди с шприцами и капельницами, – а кто сказал?

– Макс говорил, – Виктор сел на стул задом-наперед. – Они же с педиатрами сейчас на общие пары ходят, знаешь? Ну вот Улла, та которая вечно с хвостиком ходит, ну такая, помнишь? Короче Улла сказала ему, что вроде как расписание переставили. Я хотел в деканат сегодня забежать, там вроде Саша должна быть, а Саша всегда все знает, но не успел.

Он до сих пор был одет в джинсы и толстовку. Скорее всего, он только пришел. Виктор все время был где-то, с кем-то. На чужих квартирах, с кучей знакомых, в непонятно чьих машинах. Он часто возвращался среди ночи, иногда в стельку пьяный, иногда беспокойный и всклокоченный, иногда вырубался на диване в вестибюле, даже не сняв обувь. От него пахло то дорогим одеколоном, то перегаром, иногда одежда была перекошена, иногда из карманов вываливались смятые касари. Но на пары он являлся – в разной степени адекватности, но являлся. В морге он был из тех немногих, кто каждый раз оставался и слушал до конца. Нервы у парня были стальные.

Казалось, он знал весь город. В то время, как Киану не знал почти никого, Виктор знал всех. Он очень много говорил, его даже не надо было ни о чем спрашивать. Но ночью он был безопасный собеседник. Он никогда не лез в личную жизнь. Глубоко зарытые тайны его не интересовали. Из всех, кого можно было встретить ночью на общей кухне, Виктор был самым безопасным.

– Я не знал, – сказал Киану.

– Да и я не знал, – Виктор всплеснул руками и пролил немного кофе на пол. – Блин. Ща вытру. Короче, вот так. Ты, кстати, по терапии эту хрень написал? Ну чего там он просил, помнишь?

– Историю болезни? Так еще на той неделе надо было сдать.

– Я знаю, но я с ним договорился, что сдам на этой, – пояснил Виктор. – Он нормальный мужик такой. Сказал, тоже молодой был когда-то. Прикинь, да? Я ему там заливал, какой у нас завал по учебе, а он такой, мол, я тоже молодой был. Гуляй пока гуляется. Потом женишься, дети пойдут, уже не погуляешь. Прикинь?

– Повезло, нечего сказать.

– Мне вот предлагают на недельку в Ан-Лодалию махнуть, а я чет не знаю.

– В тур?

– Да, прикинь? Точнее, там дом у знакомых Виктора, ну который другой Виктор, не я, а друган Макса со школы. И можно там зависнуть, ничо платить не нужно, только билеты купить. У меня деньги-то есть на это, но просто сейчас эта психушка намечается, а потом надо будет сдавать практику, и хрен они меня допустят, если я свалю туда, как думаешь?

– Могут не допустить.

– Но идея-то класс, а? Там сейчас, наверное, тепло, купаться можно. Там же теплее, чем тут у нас?

– Вроде да, но там тоже снег бывает.

– Да? Да хрен с ним, со снегом. Интересно, а Вердель там далеко? Я б хотел туда. Гондолы, дома на воде, крутяк! Интересно, может мне кто-нибудь справку напишет? Вон Мари же делала себе справку, когда ей надо было домой на две недели поехать. Надо подумать. А ты?

– Я?

– Поедешь куда-нибудь на каникулы там, не знаю, к девчонке? Или просто куда-нибудь?

– Вряд ли, – Киану пожал плечами. Кофе он допил, и чашка стала холодной. – Скорее всего здесь останусь.

– В общаге? Тут же скучняк, все разбегутся. Че ты тут один делать будешь?

– Поброжу по городу, с друзьями встречусь.

– В этом вашем кафе?

– Как вариант.

– А что, прикольно вообще. А своди меня как-нибудь туда, а? Познакомь?

– Да без проблем.

– Реально?

– Реально.

– Спасибо, бро! Пойду я в душ, что ли. От меня чужими духами несет за километр, чувствуешь? Не могу уже. И поспать бы хоть пару часиков. Ты пока посидишь?

– Пока да, – Киану вытащил из-за уха вторую сигарету. – Покурю и тоже пойду.

– Ну давай, споки ноки, бро!

– Споки ноки, – Киану улыбнулся. – Бро.

***

Под потолком сохли мокрые пленки и фотографии, а в ванную иногда было не войти, потому что он там проявлял свои пленки или фотографии. Рильке наблюдал, как Тахти натаскивал в ванную увеличитель, баночки и ванночки, как нарыл где-то одеяло и закрывал им дверь. Как-то раз Рильке напросился посидеть там и посмотреть, как Тахти все делает, и в итоге половину вечера просидел в кромешной темноте, пока Тахти чем-то шуршал и гремел.

Потом он, правда, включил красную лампочку, от которой душевая стала выглядеть как кадр из фильма ужасов, и в этом кровавом полумраке возился с мутными бутылками и щипцами, топил в пластмассовых квадратных блюдцах кусочки бумаги, как сумасшедший химик, а выуживал отпечатки – как сумасшедший маг.

Это был занятный вечер, но одного раза Рильке хватило, и он больше не просился в ванную, которую Тахти теперь называл «мокрой».

В тот раз они бродили с Тахти по набережной. Низкий лесок, валуны, серый песок. Ветер дул с севера, в нем чувствовался запах льдов, родной земли, всегда покрытой снегом. Тахти шел медленно и Рильке казалось, что временами он прихрамывал, но он так его и не спросил об этом. Мало ли что у человека в жизни стряслось. А Тахти-то жизнь потрепала нехило, это сразу видно. Рильке такие вещи видел сразу. Что он сам, что Тахти хорошего в жизни не так много видели.

– А еще?

– Ледяной чай с чабрецом, – сказал Тахти. – Можно же его сейчас где-нибудь попить?

– Не, это летом, – сказал Рильке. – Когда тепло.

– Когда тепло?

– Тепло, да! Где-то градусов двенадцать в июле.

– Двенадцать?

– Будем купаться! Загорать, гулять на пляже.

– Ага…. – неуверенно протянул Тахти.

– Чего?

– В моем родном городе даже зимой было теплее. Обычно я праздновал Рождество в шортах и поло.

– Да ладно, просто надо привыкнуть.

– Ты привык?

– Так я же с севера, – сказал Рильке. – Я родился за полярным кругом.

– Серьезно?

– Да, блин! В заполярном Туле. Только я помню плохо, я маленький был, когда меня оттуда увезли. Но там знаешь какой морозильник? Нос отваливается. Ты не был на севере?

– В горах на лыжах катался, – осторожно сказал Тахти.

– Это не то, чувак! Это курорт. А там знаешь как? Хренакс – и все, дубак. Здесь намного теплее.

Когда они переходили овражек, нога у Тахти соскользнула, и он шлепнулся на спину. Рильке сбежал по склону, потянул Тахти за руку и рывком поднял. И удивился, какой Тахти был невесомый. Как девчонка.

– Ты цел?

– Вроде.

Обратно они пошли безопасной тропой. И все же Тахти хромал. Теперь Рильке видел. Он старался идти ровно, улыбался, что-то говорил, но идти ему было тяжело.

Они так и шли потом, от облезлой безликой станции через заросший парк к ветхому подъезду в старом доме на узкой улице. Там, на втором этаже, и гнездилось кафе Старый Рояль. Вывески никакой не было. Даже вместо рояля было пианино. Одному богу известно, как Тахти вообще его нашел, это кафе.

Тахти навалился на дверь, и старые петли проскрипели протяжную, натужную ноту. Тахти столько про это кафе рассказывал, что Рильке захотел посмотреть. К тому же, он был должен ему за то падение в овраг. Рильке же видел, что Тахти трудно идти – и все равно потащил его в те дебри.

Старый подъезд облез от времени, краска пооблупилась. Широкая лестница уходила в неясную темноту. Пахло сыростью и старым камнем.

Все стены были разрисованы какими-то каракулями. Рильке подошел ближе. Это были не каракули, это были рисунки – маркером, ручкой, карандашом. Совсем простые, без лишних деталей. Они покрывали все стены от пола до высоты вытянутой руки, причем рисовал кто-то не очень высокий.

Рильке провел рукой по рисункам. Он уже видел подобные стены.

Там, на пятом, весь коридор был разрисован такими же рисунками.

Их рисовал тот парень.

Их рисовал Серый.

***

Тахти стал карабкаться по ступеням, Рильке отставал на пару шагов. Все стены здесь были разрисованы маленькими рисуночками, и он рассматривал их, запрокинув голову. Тахти был благодарен Серому за эти рисунки – теперь они шли медленно, а быстро идти он не мог.

Тахти толкнул дверь и вошел. Рильке вошел за ним следом, сделал всего один шаг, осторожно, будто боялся влипнуть в паутину. Вид у него был напряженный.

Серый стоял около барной стойки и досыпал в сахарницы сахарный песок. Тахти помахал ему рукой, и Серый улыбнулся. Потом он увидел Рильке, и улыбка сползла с его лица. Он перевел взгляд на Тахти.

*Р-и-л-ь-к-е, – представил Тахти Рильке и указал на Рильке пальцем.

Рильке остановился. Его улыбка окаменела, потом и вовсе стаяла. Серый замер как морская фигура из игры, и смотрел на Рильке немигающим, острым взглядом. Брови на его переносице сползлись в складку.

– Привет, – голос Рильке съехал в хрип.

Он пошарил по карманам, достал мобильный телефон. Серый стоял с сахарницей в руках. Рильке напряженно улыбнулся.

– Совсем забыл, мне же тут заехать надо. В другой раз поговорим, меня ждут. Пока!

Тахти обернулся к нему, но Рильке уже выбежал на лестницу.