Это был очень старый дом. Когда началась война, почти всю ту мебель поубирали на чердак, и там она собирала пыль. А потом они сломали туда замок – и теперь жили, среди роскоши и бардака. Картины стояли около стены, у той, где спал Юдзуру. Они их не вешали, просто пристроили между матрасом и стеной. Пару промятых кресел по самые спинки завалили свитерами и носками, стулья из столовой служили книжными полками, письменный стол они переоборудовали в обеденный.
Под потолком висели новогодние гирлянды. Красный китайский фонарик парил над столом и придавал помещению атмосферу из фильма ужасов.
Сейчас вся мебель и фонарики были просто тенями в рефлексах трех свечей в старом латунном канделябре, посреди стола. Потому что электричество отключили.
В спальне пахло стеарином и табаком. Ракушками с моря. Нестиранными носками. Остатками еды. Над столом висела завеса табака. Вокруг стола собрались чернильные силуэты. В густых тенях различить детали было невозможно. Оску знал их уже очень давно, и только поэтому понимал, кто где.
Ниссе сидел на стуле, завернутый в одеяло. В самом углу, подтянув колени под себя, свернулся улиткой Юдзуру. Бледный силуэт поперек кресла – это Эйл. На подоконнике, свесив босые ноги – Рильке.
Оску не нашел взглядом ни Сати, ни Киану. Киану нравилось прятаться, Сати не прятался никогда, по крайней мере, с тех пор, как подружился с Рильке. Он частенько где-то пропадал ночами – Оску искал его много раз, но так и не нашел его тайник.
…
Чернильные силуэты с внимательными, почти хищными глазами заметили Оску не сразу. Ему хватило времени постоять в дверях и оценить обстановку.
– У вас все нормально?
Они теперь смотрели на него все сразу, и на мгновение ему показалось, что он забрел в логово диких зверей.
Он их немного побаивался. Особенно на их территории. Когда они собирались все вместе. Это ощущение приходило только ночью, когда гасили свет. Когда они сбивались в стаю. Когда он пересекал границу и заходил на их территорию. Без спроса, без приглашения. По спине всякий раз пробегал холодок.
Но до сих пор его не трогали.
– Все нормально, – сказал Рильке.
Оску зашел в спальню. Под его надломанной походкой неравномерно скрипели половицы.
На четвертый он еще мог карабкаться по нескольку раз в день. Но они нехило усложнили ему жизнь, когда забрались на пятый этаж. Ему и так-то по лестнице подниматься было непросто, а туда надо было карабкаться по крутой и узкой черной лестнице, в придачу в темноте. Но он был их воспитателем. Он обязан был заходить к ним время от времени.
С опытом он понял, что ребята их возраста лучше отзываются на дружественное невнимание, чем на опеку. Все стало лучше, когда он перестал их дергать, оставил в покое. Директор считала, что Оску давал им слишком много свободы, что недостаточно о них заботился. После той страшной ночи он будет готов с ней согласиться.
Но в целом чем меньше он их трогал, тем лучше и доверительнее были между ними отношения. Он не был одним из них, он и не мог бы одним из них стать. Он мог только быть в зоне доступа, если его помощь понадобится. Во всем остальном проще было оставить их в покое.
Ночами они лазали в окна, спускались по решеткам и гуляли до утра, а потом лезли обратно. А он сидел за столом, заполнял бумаги и притворялся, что не видел их. Они приходили иногда пьяные, иногда побитые, бурчали извинения, когда встречали его в дверях, молчаливого. Но он не наказывал их. Они были намного более приспособленными к жизни, чем дети в семьях. Даже чем многие взрослые.
– Свет починят только завтра, – сказал Оску. – Что-то со станцией.
– Рубильник тут ни при чем.
Голос Сати появился раньше, чем он сам. Оску вздрогнул. Сати появился в дверном проеме, с сигаретой в руке.
– Я там все перещелкнул, – он выпустил клуб дыма, на мгновение на фоне ночи мелькнуло его лицо, безумные глаза в обрамлении мехового капюшона, – на всякий случай, но он и не был выключен. Может, что-то в городе. Так что мы сегодня без света.
Он чуть не налетел на Оску.
– Ой, – сказал он. – Здравствуйте.
– Здравствуй, – сказал Оску.
Оску не хотел им зла. Никогда. Он всегда приходил с миром. С уважением. И ненадолго.
Он давал им немного соскучиться, заинтересоваться. С одной стороны, он всегда был рядом, чтобы помочь, если потребуется. С другой, он оставлял их самим себе и закрывался своими делами. Поэтому между ними всегда сохранялась неоднородная волна опасения, интереса и осторожного лимитного доверия.
– Справляетесь?
– Не первый раз же, – сказал Рильке.
Тощая рука в черном свитере вынырнула из темноты, тонкие пальцы захватили ракушку с окурками и исчезли. Оску знал, что они курили в спальне.
– Будете чай?
Оску понимал, что это Киану. И все равно каждый раз вздрагивал, когда он вот так выныривал из темноты.
– Киану…
Бледное лицо, вокруг глаз бессонные темные круги. Длинные распущенные волосы тонкими прядями. Он всегда ходил в черном, на фоне ночи его самого было не видно, и все, что замечаешь – это его белые волосы, белое лицо и белые руки. Если он хотел выглядеть как привидение, то у него однозначно получалось.
– Спасибо, я не надолго, – сказал Оску.
Киану держал в руках двухлитровый китайский термос.
– Посидите с нами, – сказал Сати. Он улыбался, но смотрел на свои руки.
– Присядьте, – сказала темнота голосом Киану.
Оску остался стоять. Невидимый Киану звякал посудой где-то в темноте.
– Я звонил в диспетчерскую. Света не будет до завтрашнего дня. Сказали, неполадки на станции.
Юдзуру сидел с ногами в старом промятом кресле. Из-под стола поднималась струйка дыма. Он курил, но Киану убрал пепельницу, а Оску стоял около стола, и сигарету ему затушить было негде, и он прятал ее под столом. Оску не стал дублировать свои слова на язык жестов.
– Поаккуратнее тут только с открытым огнем, ребят, – сказал Оску. – Со свечками… ну и вообще со всем.
Он не стал говорить про сигареты. Они все притворялись, что никто здесь не курит. Они притворялись еще по многим другим поводам. И озвучить негласное сейчас – все равно что предать.
Они кивали и улыбались, а по спине Оску бежал холодок. Он вышел из спальни и заковылял к лестнице, но ему все еще было не по себе.
Когда несколько лет спустя среди ночи ему позвонят из полиции и попросят приехать в госпиталь, когда назовут имя одного из них, по его спине пробежит такой же холодок.
***
Виктора привел Киану. Было странно видеть его с кем-то. Обычно он приходил и уходил один. Тахти много раз слышал имя Тео, но толком не знал, кем был этот Тео и был ли он на самом деле. Тахти его ни разу не видел. И никто из ребят его тоже ни разу не видел. И тут вдруг Киану пришел с приятелем.
– Мы учимся вместе, – сказал Киану. – Виктор учится на параллельном курсе.
Виктор широко улыбался. Он пожал всем руки, поболтал с Айной, пока она готовила для него кофе, сел за стол. Он принялся рассказывать о меде, но скоро тема поменялась, потом снова и снова, и Тахти запутался, о ком шла речь, и кем кому эти люди приходились.
– У него есть деньги, – говорил Виктор. – Он учился за границей. У него огромная квартира. Он построил деревообрабатывающий завод в соседнем городе. Все работает, все прекрасно. Но тут такой прикол. Семьи и детей у него нет. Родственников тоже. Поэтому ходишь по этой квартире – три спальни, три санузла, огромная гостиная, кухня оборудована, и он там один. Он то одно для друзей сделает, то другое. Все хорошо вроде у парня. И в этой огромной шикарной квартире, в этой жизни он совершенно один.
– Как такое вообще получается, что доброта человека никому не нужна? – спросил Фине.
– Не знаю, бро! – сказал Виктор. – Он вроде начал заниматься благотворительностью, не знаю, может, сейчас все получше. Насколько я знаю, он так и живет один.
– Ты знаешь, а все логично, – сказала Твайла. – Когда ты занимаешься чем-то не тем, ты начинаешь терять людей.
– Мы раньше с ним ругались, а теперь он ко мне заходит чай пить.
– Чай сближает, – сказала Твайла. – Чай – это личное.
– Вот кому нужно быть журналистом, – сказал Фине. – Виктору, а не Тахти.
– Почему? – спросил Тахти.
– Виктор умеет говорить.
10
***
В тот день он не хотел ни с кем разговаривать. Так бывало каждый раз после поездок к лору. Доктор Халла посмотрела его уши, провела все те же тесты, которые проводила всегда. Попросила его надеть старые аппараты, снять аппараты, надеть новые аппараты. Для каждого раза она повторила все тесты. Результат был одинаковым. Нулевым.
* Я могу предложить тебе операцию, – сказала она на языке жестов.
* Какую? – спросил Серый.
* Имплант, – сказала Сохви. – Вживляется имплант, который позволяет проводить звук сразу в кору головного мозга.
Серый смотрел на нее, но ничего не говорил. Она улыбнулась.
* Ты снова сможешь слышать.
* Я никогда не слышал.
* Лучше, чем раньше, – пояснила она. – Нормально. Ты сможешь слышать нормально.
* Точно?
* Возможно.
Он посмотрел в окно. Серый город, серое небо. Серое море. По спине пробежал холодок.
* Я подумаю.
* Хорошо. Только не затягивай, – она улыбнулась, но во взгляде улыбки не было. – Чем раньше провести операцию, тем выше шансы на успех.
Он кивнул, вышел. Как только оказался за дверью, снял слуховые аппараты и сунул их в карман. Что с ними, что без них – никакой разницы. Тишина.
///
Слуховые аппараты Серый хранил в коробочке из-под шоколада. Коробку шоколадок ему подарил Киану, давным-давно. Шоколад он потихоньку съел, коробочку сохранил. Он тогда еще пытался носить аппараты и что-то слышал. Это потом он окончательно потерял слух. Это потом он перестал носить аппараты и положил их в эту коробку. А тогда еще в ней лежали ракушки и стеклышки, которые они вместе с Сати и Рильке собирали во время отлива. Коробка когда-то была темно-синей, на ней был нарисован, будто акварелью, синий кит, только не в воде, а на фоне звездного неба. По ободку шла надпись на языке, который Серый не понимал, но знал, что там было написано. Еin freundlicher Strahl des Wundersternes von dazumal21. Эту надпись перевел для него Киану, когда Серый спросил его, что там написано.
Приветливое сияние чудесной звезды из далекого прошлого.
* Читаю…трудно, – сказал ему Серый. – Извини.
Киану улыбнулся ему – своей грустной, теплой улыбкой. Попросил дать ему немного времени, взял у Серого книгу, листал ее, а Серый ждал. Киану старательно вывел для него несколько фраз:
* Ты хорошо читаешь. Это другой язык. Я только перевел. Ты молодец.
Это ты молодец, думал Серый. Читал он не так хорошо, как об этом говорил Киану. Читать ему было трудно. И читать, и писать. Когда только мог, он старался обходиться жестами. Только большинство не понимали его, и тогда он завел тетрадь для общения. Он писал с немыслимыми ошибками. Единственное, что он мог написать правильно – было его имя. Он просто заучил, как оно рисуется. Зато с тетрадью можно было хоть как-то разговаривать. Киану оказался одним из немногих, кто тогда взялся изучать язык жестов – ради него, ради Серого.
За это время Серый испортил несколько пар аппаратов, чаще всего из-за того, что в них попадала вода. Однажды на классный час пришел хромой человек в черном. Много позже Серый узнал, что его пригласили ради него. Он пришел к ним на классный час.
Когда он попросил Серого выйти к доске и встать с ним рядом, на угловатом, но уверенном языке жестов, Серый вышел на ватных ногах. Он ожидал, что его будут за что-то ругать, и пока шел, пытался вспомнить, что сделал не так настолько, что ради этого вызвали переводчика. Его начало трясти.
И только когда человек в черном объяснил, ради чего он пришел, его немного отпустило. Он сказал, что он хочет предложить факультативные занятия по языку жестов. Чтобы им всем стало легче общаться.
Серый слушал и не знал, что думать. Хотя бы ему не грозил очередной выговор директора с последующим наказанием. Так обычно бывало за драки, которые, кстати говоря, он никогда не начинал. Правда, заканчивал он, да.
Человека в черном звали Оску. Он стал их новым воспитателем.
Оску говорил, говорил в голос и руками, Серый стоял около доски, сжимая сцепленные руки, чтобы скрыть дрожь. У него пересохло в горле. Красная тишина сгущалась вокруг него плотным маревом. Он смотрел в пол, и только краем глаза видел, как разгоралась дискуссия. Кто-то просто говорил с места, кто-то вставал. Серый молчал. На нем были аппараты, но в общей какофонии он перестал различать слова.
Оску дублировал свои слова на язык жестов, но остальные говорили в голос. Сати встал с места и стоял у стены, он пытался говорить на языке жестов, и слов не хватало, но он не сказал вслух ни слова. Все остальные говорили наперебой.
Много позже Серый узнал, что Оску пригласили ради него.
Он не мог понять, что происходит. И был уверен, что из этой затеи ничего не получится. Никто не придет на курсы. Никто не захочет лишний час торчать в классе на факультативе по языку жестов. Кому это вообще может понадобиться? Кому охота напрягаться ради такого, как он?
Он ошибся. На курсы пришли.
Это была среда, кажется. Самое первое занятие. Серый сидел за самым дальним столом около окна. Оску стоял, оперевшись спиной о подоконник. За окном давно лежала ночная темнота. Едва заметно колыхались в небе зеленые всполохи света. Оску попытался с ним поговорить, Серый отвечал односложно, и в итоге разговор растаял.
На тот урок пришли Сати и Рильке. Серому пришлось пересесть, чтобы они все могли видеть друг друга, не поворачиваясь. Они изучали самые простые слова и фразы. Спрашивали друг у друга, как дела. Повторяли дактиль, называли имена друг друга.
*Юдзуру, – медленно говорил Серый.
*Серый, – сказал тогда Рильке, и глаза его смеялись. – Ты – Серый.
Он ткнул пальцем в его свитер. Из серой овечьей шерсти. На голове у Серого была серая вязаная шапка. И на ногах еще были серые угги.
Серый не придавал этому особенного значения. Он не выбирал серый цвет осознанно. И все же, выходит, выбирал. Потом, уже в спальне, он открыл шкаф, посмотрел на стопку вещей. Большинство было серого цвета. Рильке тогда обозвал его в шутку, а получилось, что дал ему новое имя. И с этим новым именем он жил до сих пор.
Позже его стали так называть Сати и Рильке, потом другие. Однажды даже Оску оговорился, но, правда, тут же себя поправил. Тогда это было что-то вроде пропуска в мир, где кто-то еще говорил на его языке. Мир, в котором он до этого времени был один.
На курсы ходили потом и другие ребята. Состав все время менялся. Оску спокойно принимал всех, кто приходил. Он задавал повторять жесты и практиковать их с Серым. Серый всегда шел на контакт, слушал внимательно, говорил медленно, носил с собой тетрадь на всякий случай. Чаще всего с ним разговаривали Сати и Рильке.
Киану появился в доме позже. Нелюдимый, неразговоричивый. Поначалу Серый видел его только в библиотеке, но они не разговаривали. Но потом Киану пришел – сначала на пятый, потом на курсы. Он говорил мало, а вот жестов знал больше всех. И он был первым, после Сати, кому Серый показал слуховые аппараты. Киану взял их в руки так бережно, будто они были из хрусталя. Рассмотрел, поворачивая на ладони к свету то одной, то другой стороной, и протянул их Серому на раскрытой ладони.
Позже их смотрел Рильке. А позже они испортились, когда Фалко придумал ими играть и зашвырнул в море. Серый полез за ними в ледяную воду прямо в обуви. Шарил руками по дну, пока не нашел оба.
– Высохнут, – отмахнулся Фалко.
Они высохли, но не заработали. Две недели Серый ходил вообще без слуховых аппаратов, не слыша даже намека на звуки. Потом Оску привез ему новые, и едва слышные полузвуки, похожие скорее на отдаленное, едва различимое эхо, вернулись.
На то рождество Киану всем подарил что-нибудь сладкое. Коробку с подарками он спрятал на кухне, Серый ее нашел, когда как-то ночью пролез туда за остатками еды. Коробка была заклеена скотчем, Серый не посмел его оторвать и заглянуть внутрь. Он просто знал, что это коробка Киану. Время от времени он приносил такие запечатанные коробки. Ему их привозили с почты. На адрес интерната и на его имя. Обратного адреса на них никогда не было. Больше никому такие не привозили.
Серый сидел в спальне около окна, за которым катало свои волны огромное северное море. Киану коснулся его плеча. Когда Серый обернулся, он протянул ему на раскрытых ладонях металлическую коробку. Серый смотрел на Киану, не двигаясь, не понимая, что, кажется, происходит.
* Тебе, – сказал Киану.
Серый принял из его рук коробку.
* Мне?
* Шоколад.
Со временем рисунок выгорел, углы пообтерлись, крышка поцарапалась. Коробка стала шкатулкой, его маленькой драгоценностью. С тех пор она стояла на подоконнике возле его кровати и исполняла свой долг. В ней по очереди хранились то ракушки, то открытки, то купоны на скидки, которые ему было негде использовать, но которые он все равно зачем-то берег.
После той истории с лодкой в ней навсегда поселились его слуховые аппараты. Вместе с ними коробка переехала с подоконника в шкаф и там практически затерялась среди ракушек Сати.
***
Серый не помнил, как пришел на работу. Не помнил, надел ли фартук. Он взялся прибираться, но мыслями был далеко. Ноги подкашивались. Он вспомнил, как в интернате вырубался после врачей прямо за столом, одетый.
Сати притащил его за руку к их столу, усадил на стул. Они разговаривали, они пытались разговаривать с ним, но у него не было сил отвечать.
Он не хотел ни с кем разговаривать. Боль жгла его изнутри. Тишина била под дых. Он давно привык жить в мире, лишенном звука. Но сегодня тишина кричала, мир кричал, а он зажимал уши. Он не пошел курить, когда его звали. Когда все ушли курить, он встал, подошел к пианино и поднял крышку. Ударил по клавишам, и ничего не услышал. Он надел новые слуховые аппараты и снова ударил по клавишам. Тишина.
Он снова снял их, бросил на полочку для нот. Уткнулся лбом в корпус. Опустил несколько клавиш. Потом еще. Еще. Он чувствовал вибрацию звука, но слышал только тишину.
Операция. Имплант. Шанс снова что-то слышать. Он никогда не слышал. Он жил без слуха в мире, полном звуков. Когда-то у него было хотя бы эхо. Теперь у него не было и этого.
Тишина. Красная тишина, по краям уходящая в зеленый. Ярость, боль, бессилие. Сгущающая болотная зелень безысходности. То же чувствуешь, когда тонешь.
Когда он поднял голову, то увидел Тахти. Он сидел на полу около фортепьяно, прижимался спиной к корпусу. Глаза его были закрыты.
Когда Серый перестал играть, Тахти посмотрел на него. Серый поднялся со стула, Тахти – с пола. Они смотрели друг на друга. Потом Тахти положил ладони на крышку фортепьяно, на них положил лоб, прижался животом к корпусу и стал ждать. Он ждал, а Серый все стоял и смотрел – то на него, то на монохромные клавиши. Тахти ждал, что он снова начнет играть.
Он сел обратно на стул. Опустил руки на клавиатуру. Опустил одну клавишу, потом другую. Он не представлял, какие получались звуки. Он ждал, что Тахти остановит его. Что разозлится. Что отвернется. Это он мог бы понять, этого он ждал. Но Тахти стоял около пианино, и глаза его были закрыты. Глухой парень играл на фортепьяно, а слышащий парень слушал.
А потом вернулись все остальные, принесли на плечах запах улицы и табака. Серый вскочил на ноги так быстро, что опрокинул стул. Тахти вздрогнул и открыл глаза. Они вернулись за стол, а Серый уже сбежал в кухню.
Он мыл посуду, вытирал тарелки и чашки, но в сторону двери в зал не смел даже смотреть. Только бы ни с кем не разговаривать. В голове жвачкой крутился разговор с доктором Вонг. Операция. Имплант. Возможно, он сможет слышать. Возможно. Но не точно.
Он отдернул занавеску, и золотой предвечерний свет залил маленькую кухню. После той истории с лодкой он всегда задергивал шторы. Он не приближался к воде. Даже смотреть на море ему было не по силам.
Но сейчас он опустился на перевернутый ящик и смотрел на город, на темнеющее небо, на страшную полосу черной воды у горизонта.
Возможно, он сможет слышать.
Мигнул свет, и когда он обернулся, то увидел Тахти. Он протягивал ему что-то на раскрытой ладони. Его новые слуховые аппараты. Бесполезные, когда уже ничего нельзя спасти.
Тахти ничего ему не сказал. Но он стоял в дверях и смотрел, как Серый закидывает в коробочку из-под шоколада. Как закрывает ее. И как засовывает на самый верх шкафа, туда, где обычно лежит только пыль.
Выкинуть бы ее к чертям, думал тогда Серый. Вместе с аппаратами. Закинуть в море. Им там самое место. А может, и ему тоже.
///
Серый подошел к окну. На подоконнике теснились мутные бутылки из-под минералки и несколько крупных раковин стромбиды. Там, за двойным стеклом в рассохшееся раме, лежало море. Серо-стальное, темнело у западного горизонта, где собирались тучи. Море смотрело в небо, повторяя с зеркальной точностью его оттенки. Море настраивалось на шторм. Горизонт терялся в серой дымке. Чайки охотились у берега. Они были такие же серо-стальные, как небо и море.
Из окна виднелся край мостков на лодочной станции. Лодки лежали полубоком на песке, затянутые в серый брезент. Финские ели цеплялись лапами друг за друга. За перелеском перед домом покачивалась как маятники пара грот-мачт. Кто-то шел по набережной почти у самой воды: одинокий темный силуэт.
Серому вдруг стало холодно.
Когда-то он часами бродил по кромке воды. Позволял холодным, обжигающим льдом волнам хватать его за пятки, лизать его босые стопы. Когда-то он, казалось, знал о море больше, чем кто бы то ни было в доме. Когда-то, но не теперь. Теперь он и близко не подходил к воде.
Серый взял в руки раковину наутилуса. Холодный, шершавый завиток, сжатая спираль. Плавные, текучие формы. Движение внутрь и вглубь. Внутри раковина была гладкая и блестящая, будто зашкуренная нулевкой и покрытая лаком, снаружи – грубая и неприветливая. Невзрачная серо-бежевая снаружи и теплая, кремово-коралловая внутри. Внутренний мир наутилуса устроен хитро, ритмично, понятно. Внешний мир наутилуса – это океан с постоянной угрозой опасности.
Ракушки были распиханы в спальне повсюду. Ракушки, камешки, округлые полупрозрачные стеклышки, зеленые и белые. На подоконнике, на столе, на полках в шкафах. Их было так много, что комната давно пропахла морем. Их приносили все, но больше всего – они втроем. Давно. Теперь казалось, целую вечность назад.
В спальне теперь всегда было как-то пусто. Как и внутри. Боль не стихала, и Серый до сих пор не разобрался в себе. Но одно он знал точно: он скучал по тому времени, когда они ходили вот так по кромке воды втроем.
По дощатому полу пошла вибрация. Серый повернулся в сторону двери. Сати принес в руках хлеб.
«Предай меня, передавая хлеб», вспомнилась ему строчка из книжки со стихами. Сати не предаст. У Сати нет тормозов, но Сати не предаст.
Сати прошел через комнату к окну, около которого стоял Серый. Протянул ему батон. Серый отломал кусок хлеба, еще теплого. Корочка растрескалась под пальцами. Белый мякиш внутри пружинил, упругий и плотный. Теплый сладковатый запах остался на руках.
Одни в сумрачной спальне, они ели хлеб. Сати забрался на подоконник, Серый стоял, прислонившись спиной к стене. По полу тянуло сквозняком. На ногах Сати были вьетнамки поверх шерстяных носков. Ремесленный свитер из овечьей шерсти доходил ему до середины бедра, этот свитер был бы впору взрослому мужчине, но Сати был велик. Сати был выше Серого, но оставался сухим, хотя подо всеми слоями свитеров и бус это замечаешь не сразу. Свитер был пегий и колючий, поверх него – бесчисленные ряды бус из ракушек. Сати, этот Искатель Ракушек, пах морем и хлебом, беспокойством и уютом. Он был похож на маяк, установленный на плоту. На него всегда можно положиться, но твердой земли под ногами у него нет. Ни у кого из них нет.
Серый отломал еще кусок хлеба. Тот хлеб, что приносил Сати, был во много раз вкуснее того, что давали в столовой, хотя это был один и тот же хлеб. Как будто он добавлял секретный ингредиент, пока его нес в спальню. Море осталось далеко, за спиной, за стеной дома. Здесь, внутри, ему было видно только их спальню. Крохотный освоенный кусочек огромного мира. И вроде как ему уже было не так холодно. Не так страшно.
Спальня. Пространство, заполненное элементами их личных галактик. Их вещами. Их мирами, их снами. Их мечтами и страхами. Хотя все они жили в одном доме, каждый из них жил в своем. Дом каждого из них был уникален. Искатель Ракушек жил в маяке с незапирающейся дверью. Черный Пьеро до дрожи в коленях боялся теней и призраков, но ни дня не мог без них. Лунатик гулял по непрерывно искривляющемуся пространству одному ему известной страны. Стиляга носил с собой свой страх как туристическую палатку в столитровом рюкзаке. Серый знал каждый уголок этого дома, завинченного, как морская раковина, но у него все равно оставалось чувство, будто дом по-прежнему скрывал множество тайников, о которых он не знал. Которые еще не нашел. И, возможно, не найдет никогда.
Сати протянул Серому горбушку, но Серый медлил. Сати все протягивал ему в руках хлеб. Серый разломал горбушку вдоль и вернул половину ему. Сати рассмеялся, вслух или нет, Серый не знал. Но улыбка у него была теплая. Сати был из немногих, с кем Серый мог нормально поговорить.
На Сером был свитер с высоким горлом и байковые штаны; угги на босу ногу. Он оделся тепло, и все равно мерз. Он обхватил себя руками.
*Холодно? – тут же спросил Сати и, не дожидаясь ответа, поставил чайник. В воздухе все еще висел запах свежего хлеба.
Пока Сати заваривал чай в старом чайнике со сколом на ручке, Серый собрал с пола несколько пледов.
*Г-н-е-з-д-о, – прописал он на дактиле по буквам. – Гнездо.
Они устроили себе гнезда около стола в тяжелых и плотных хлопковых пледах. Серый завернулся по плечи. Сати сполоснул две кружки кипятком и налил чай, крепкий и очень горячий. Заварка казалась черной в грубом северном свете. Серый обхватил кружку руками и только теперь почувствовал, как сильно замерз.
За окном ползли низкие тучи. Тени лежали глубокие и темные. Серый снял с масляной лампы почерневший от копоти колпак, протер его изнутри куском наволочки и поднес к фитилю зажигалку. Язык пламени перебрался на фитиль, зашипел, кидаясь искрами, и по стенам, разбуженные светом, побежали чернильные тени. Сати закурил и бросил на стол открытую пачку. Он смотрел на Серого сквозь дым, сощурив один глаз.
В комнате было сумрачно и холодно, но огонек масляной лампы бросал неверный круг теплого желтого света. Серый потянулся за сигаретой, и его руки дрожали. Сати подвинул к нему пепельницу. Его руки были сухие и жилистые. Он смотрел на Серого, но казалось, что видел сквозь него. Взгляд выдавал его.
Серый давно уже привык. Со временем учишься принимать людей такими, какие они есть. Разворачивать свою галактику по соседству и даже иногда убирать границу. Быть рядом – это совсем не страшно и не сложно, если ты настоящий. Если вы оба настоящие. В каждом из нас сидит монстр из-под кровати, которого мы так усиленно кормили собственными страшными снами все детство. Под кроватями теперь пусто. Теперь эти монстры внутри нас самих.
Монстр внутри Сати оставался неприрученным и диким. Серый знал, что Сати его не может контролировать. Но рядом с ним все равно чувствовал себя в безопасности. Это ничего, если его однажды съедят. Ничего, если это будет Сати. Пусть лучше это будет Сати. Так даже легче.
Это будет не Сати. Но Серый в тот день этого еще не знает.
///
Сати ковырял стол ножом для разделки рыбы. Выводил какие-то загогулины. Серый перегнулся через стол. Оказалось, не загогулины, а орнамент по краю стола. Вокруг рисунков Серого, тех, что он рисовал замазкой. Серый подвинул кокон из пледов поближе к кокону Сати и стал наблюдать, как он вырезает узор. На пол летела стружка, как от карандаша.
Сати посмотрел поверх его плеча, и Серый обернулся. В дверях появился Туре и теперь уверенным шагом маршировал в их сторону. Серый выпрямился, Сати выудил из пачки сигарету и прикурил. Потянуло горьким запахом дыма.
* Привет, – сказал Туре на языке жестов.
* Привет, – сказал Серый. – Чай?
* Нет, – Туре покачал головой.
Он показал, как пишет в невидимой тетради. Серый вылез из вороха пледов и полез под подушку, где всегда лежала его тетрадь для общения. Он так и спал, на ней, как будто мог после этого начать слышать. Туре ходил на курсы, но жесты почти сразу забывал, и чаще всего они с Серым переписывались. Серый почти со всеми переписывался. Или просто молчал.
Сати что-то сказал Туре, но он покачал головой. Сати вывел ловкое «окей» на языке жестов. Серый так и не понял, кому оно предназначалось. Иногда Сати добавлял жесты просто так. Иногда – специально для него.
Сати предложил Туре перевести его слова на язык жестов. Но Серый так и не узнает об этом.
Серый протянул Туре тетрадь и огрызок химического карандаша. Туре послюнявил грифель, чтобы он писал ярче. Как будто Серому еще и читать было тяжело.
«Ночью играем в карты на чердаке. Приходи.»
«Слɦханет. Нисмагу Nгратъ»22, написал Серый.
«Все знают. Приходи. Будет весело».
«РNльʞи?»23
«Не видел его, не знаю. Приходи, мы тебя все ждем.»
Серый замер с карандашом над листом бумаги. Он хотел пойти, но не хотел встречаться с Рильке. Но потом подумал, что вот Рильке пусть и бегает от него. Это и дом Серого тоже. И раз его зовут играть в карты, то он пойдет играть в карты. Рильке или не Рильке.
«Харасо.»24
Буквы получились угловатые, резкие. Туре улыбнулся и кивнул. И помахал ему рукой – такое себе универсальное «пока». Сати смотрел на него из клуба дыма. На его лице была улыбка.
* Ты знал? – спросил Серый. – Про карты.
* Туре звал сегодня за обедом. Ты был в спальне. Он искал тебя, не нашел. Я сказал, ты в спальне. Он просил не говорить. Пришел сам.
* Идешь?
* Да. Если ты пойдешь.
* Рильке?
* Не знаю, – сказал Сати. – Забей.
* Само собой, – кивнул Серый. – Это мой дом.
***
Наверху кто-то наигрывал на пианино. Отдельными нотами, разными созвучиями, невпопад. Этот человек не умел играть. Но играл. Мелодия звучала сиротливая, медленная. Ровная, рассинхронная. Несколько минут Тахти просто стоял и слушал, не заходя в зал. Гадал, кто бы это мог быть. А потом осторожно приоткрыл дверь и прокрался внутрь, как домушник.
За пианино сидел Серый.
Сутулая фигурка в огромном свитере, темный силуэт на фоне темных каменных стен. Он наигрывал на пианино, собирая в руках созвучия, вибрации. Глаза его были прикрыты.
Тахти сел на пол, прижался спиной к корпусу. В зале не было никого. Только Серый. И он. И музыка. Серый играл что-то свое, что-то очень личное. Не так, как принято, не так, как учат. А так, как чувствуешь.