– Там все сложно получилось, – Киану наклонил голову, он снова подбирал слова, он натянул рукава на самые пальцы. – В общих чертах – да, причем больше Сати с Рильке, теперь они не общаются.

– Они дружили?

– Очень. Но не теперь. Я пытался их помирить, но ничего не получилось, потом Рильке перевели в другую группу, и он еще больше отдалился. Но я как общался с ним, так и общаюсь до сих пор. Я больше удивился, когда оказалось, что вы с Рильке знакомы. Ты же не жил в интернате.

– Ага, совпадение на миллион. Нас поселили в одну комнату в общаге. Специально захочешь – не устроишь такое.

– Вы так и живете в общаге?

– Да, а где еще? – Тахти вытянул из пачки сигарету, но не прикурил, и теперь крутил ее в руках. – Точнее, как. Можно, наверное, что-то снять, но это дорого, и я не спешу с этим.

– Мне нравилось в общаге, – Киану кивнул с пониманием, – чем-то напоминало интернат, тоже, знаешь, толпа народу, все время движуха какая-то, каждый живет своей жизнью. Поначалу вроде сложно, а потом привыкаешь, и весело, на самом деле.

– А ты тоже переехал из общаги? Ребята вон, я смотрю, переехали.

Киану прикурил сигарету, выпустил дым в приоткрытое окно.

– Пришлось. Цены задрали настолько, что вообще не потянуть.

– А подрабатывать если?

– А не получается пока подрабатывать. Такой график лекций, семинаров и практик, что работать вообще некогда. Спать – и то некогда. Я пытался устроиться медбратом в госпиталь, но ни один график не смог взять.

– И где ты теперь живешь?

– Я снял крохотную квартирку на окраине города.

– Это где такое? Ближе к морю?

Тахти вспомнились автобус, каменная дорога, низкие домики на ферме Сигги. И пустота вокруг. Серое море, серое небо, серый вереск. Ему там всегда было холодно.

– Наоборот, в сторону материка, – сказал Киану. – Станция называется «Дно». Иронично, да? Там небольшой жилой квартал, прямо рядом с вокзалом. Удобно, до станции не надо ехать на автобусе.

– Ты аж на поезде теперь ездишь?

– Недолго, всего полтора часа. Зато там цены земные, не то что в городе. У вас не поднимали цены?

– Тоже подняли, но я с подработкой пока справляюсь. А так, если что- тоже, видимо, к тебе на «Дно» переберусь. – Тахти засмеялся, Киану нет, и Тахти намеренно сменил тему. – Как тебе в меде? Не разочаровался?

– Слушай, очень круто. Нисколько не разочаровался. Тяжело, конечно. Меня предупреждали, что будет тяжело, да я и сам понимал. Но я рад, что решился, что поступил. Чем больше я все это понимаю, тем мне больше нравится.

– Это здорово, когда так, – Тахти засунул сигарету за ухо. – Меня вырубает, если честно. Может, спать?

– Давай, да, пойдем. Ща, я докурю только.

– Давай, – Тахти встал, сполоснул свою кружку. – Споки ноки. Спасибо за чай, бро!

– Споки ноки, – Киану улыбнулся, укутанный дымом словно невесомой шалью. – Бро.

Тахти чуть слышно приоткрыл дверь в спальню, просочился в полутемную комнату и так же тихо закрыл дверь.

Киану сидел на кухне и пускал сизый дым в приоткрытое окно. По ногам тянуло сквозняком, руки замерзли. Тихая ночь укутала город индиговым одеялом, облака разошлись, снег перестал, и на безоблачном небе покачивалось полярное сияние, мерцали звезды. Редкие окна еще лучились теплым желтым светом. Город спал. Киану затушил сигарету в переполненной пепельнице и уже собирался тоже пойти спать, но не успел.

В кухню неслышными шагами вышел другой человек. В темноте он не сразу заметил черный силуэт на фоне теней и вздрогнул, когда этот силуэт пошевелился.

Человек отступил, помялся в дверях, но не ушел.

– Может, чаю? – предложил человек.

Не так уж много причин может быть у человека выйти на кухню ночью и предложить чай. Ночь – опасное время. Время откровений и крика о помощи.

Киану встал и щелкнул чайник.

– Давай.

///

Киану жил в интернате и никогда не ездил домой по выходным, отчего оставался осадок бездомности и заброшенности. Правда, и свободы тоже. Теперь, когда он никому не был нужен, ему больше не нужно было соответствовать требованиям и стандартам.

Пустота внутри не сменялась. Он был один, и так остро свое одиночество он не ощущал еще никогда. Это чувство не было новым. Где-то в глубине души он всегда знал, что он один, что он всегда был один, и что, вероятно, всегда будет один.

Когда он оказался в интернате, после реабилитации в госпитале, он старался ни с кем особенно не взаимодействовать. Он ждал, что здесь его тем более никто не примет. В памяти эхом повторялись, снова и снова, слова отца. Ты слабак. Мне не нужен такой сын. Никому не нужен слабак. Ты всегда будешь один.

Но все оказалось не так мрачно, как он себе представлял.

После той встречи он сидел в коридоре такой прибитый, что Теодор, который знал о встрече, притащил его в свой кабинет. Он попросил медсестру обновить его физические показатели, и она, улыбаясь, взвешивала его, мерила давление, считала пульс и зачем-то еще раз измерила рост, будто он мог еще подрасти. Теодор принес ему тетра-стакан с черным чаем, на поверхности которого плавал кусочек лимона.

– Как настроение? – спросил он.

Он грел руки о стакан. Они не согревались, это просто было приятно.

– Нормально, – сказал он и попытался улыбнуться.

– Как вы поговорили?

Он помолчал.

– Если не хочешь, не будем сейчас говорить об этом, – сказал Теодор.

– Да все нормально, – сказал он. – Ничего такого.

– Тогда давай ты мне все-таки расскажешь. Мне показалось, ты чем-то расстроен.

И он заговорил. Он тогда сидел на смотровом столе рядом с Тео, и слова отца все еще звучали в его голове. Он не хотел ничего рассказывать, расстраивать Тео, снова переживать встречу, снова колоть себя ядовитыми стрелами слов. Но он заговорил – и уже не мог остановиться.

Теодор слушал его, не перебивая. Он был теплым, рядом с ним становилось спокойнее. Он выслушал Киану и не сорвался, не убежал. Это был вечный страх Киану – что Тео убежит, если он раскроется ему, если расскажет о своих переживаниях. Но Тео не убежал. Даже напротив – он уговорил его пройтись вечером по городу, посидеть в кафе, в уютном уголке у окна.

Он вернулся в интернат уже под вечер, Тео довез его на машине почти до ворот. Он посмотрел, как уходит парòм, на котором Тео возвращался в город, а потом побрел по каменной дорожке к дому, похожему на ракушку.

Он почти ничего не ел, снова и снова падал в голодные обмороки. В недрах тумбочки он прятал блистеры с транквилизаторами. О них не знал никто из группы. Он боялся того же: что ребята разбегутся, если узнают его поближе. Он не спал ночами и бродил по темным этажам. Он держался в тени, потому что думал, что так его не заметят. И не захотят прогнать.

Но в тот вечер он пришел в спальню, где горел свет – красный китайский фонарик покачивался над столом в клубах табачного дыма. Пахло солью ракушек, пылью, стиральным порошком, выпечкой и табаком, еще сыростью и фукусом. Мешанина запахов собиралась в единый запах, к которому он уже успел привыкнуть настолько, что не замечал.

Мы не замечаем только один запах. Запах собственного дома. Все остальные дома пахнут для нас чужими местами. Но в тот момент он об этом не подумал.

Никто не спал, на столе под наволочками и тарелками теснились пиалы с едой.

– Ты бы хоть предупредил, что ли, – сказал Рильке таким тоном, что у него в момент заледенели ноги.

– Что не так? – спросил он испуганным, надломанным голосом.

– Ты свалил в город на пару часов, и тебя нет весь день, – Рильке тыкал в воздух сигаретой, словно целился из арбалета ему в грудь. – Ты в своем уме?

– Рильке уже хотел отправлять поисковый отряд, – сказал Сати. – Себя и меня.

– Серый бы тоже пошел, – сказал Стиляга еле слышно.

– Поисковый отряд? – одними губами переспросил Киану.

Вслед за голосом задрожали руки.

– Искать тебя, – пояснил Стиляга так, будто Киану спросил, зачем в дождь брать с собой зонт.

– Искать меня? Вы…

– Да, блин! Мы волнуемся когда кто-то из братьев вот так пропадает на целый день не сказав ни слова а мы знаем вообще-то куда ты ездил да мы вообще-то тебя с обеда ждем тупая твоя голова, – протараторил Рильке.

– Простите, – сказал Киану. – Я… виноват. Я… не хотел вас тревожить. Я не думал, что….

Он замолчал, опустил голову. На него смотрели все, он чувствовал на себе взгляды.

– Не думал, что – что? – переспросил Рильке. – Что мы не пойдем тебя искать?

– Мое отсутствие, – сказал он полу перед его сырыми кедами, – что это важно.

– Ты дурак совсем, да? – сказал Сати так близко, что Киану вздрогнул.

Сати стоял в метре от него. Он не слышал, как Сати подошел. Из-под меховой оторочки на капюшоне тянулся табачный дым.

– Прости, – сказал он. – Я…. Простите.

– Как вы поговорили? – спросил Рильке.

– Я…

– Ты оф-анеса? ²⁶

Киану обернулся. В дверях стоял Серый. Черный свитер, черные джинсы, черная вязаная шапка. Куда он собирался в своем ночном камуфляже?

– Серый…

– Ты оф-анеса? Ты же оф-анеса?

Серый смотрел с надеждой. Киану вздохнул. Его выгнали из дома. Его выставили вон из семьи. Он думал, ему теперь некуда идти. Он думал, ему нигде никогда не будут рады. Но сначала Тео, а теперь и ребята из группы – встретили, отогрели. Отчитали даже. Ругают, только когда ты не безразличен. Такая вот форма заботы. Это он тоже понял не так давно.

– Да, останусь, – сказал он. – Я останусь до самого выпуска.

У меня теперь ничего нет. Мне некуда идти. Я…

Один?

Он остановил эту мысль и посмотрел вокруг. Серый принялся выплясывать посреди комнаты. Сати захлопал в ладоши, Рильке откупорил бутылку какой-то мутной бурды.

И это называется ничего нет? Разве ему некуда идти?

Он рассмеялся. В голос, по-настоящему. Победно и весело. Так он смеялся впервые в жизни. Кажется, у него все же был дом. И была семья. Ну и что, что они не кровные родственники. Ну и что, что крыша течет, и что дом им не принадлежит. Семья – это не обязательно кровные родственники. Семья – это люди, с которыми тебе хорошо.

Дом – это не место. Дом – это ощущение внутри.

В тот вечер он впервые почувствовал себя дома.

///

Киану опять потерял сознание. Рильке едва успел его подхватить, осторожно опустил на пол. К ним подошел Оску, сел на корточки.

– Рильке, принеси аптечку.

– Сейчас.

Рильке неслышными шагами ушел к шкафу. Вокруг Киану собралась небольшая толпа.

– И давно это? – спросил Оску собравшихся.

Молчание. Оску похлопал Киану по щекам, потер мочки ушей – безрезультатно.

– Давно что? – переспросил Сати.

Его глаз не было видно. Капюшон с меховой оторочкой он всегда натягивал на самые глаза. Зато было хорошо видно, что он улыбался. Он всегда улыбался. И разговаривал сам с собой.

– Обмороки, голодовка, бессонница, – перечислил Оску. – Полный набор, как я понимаю? Давно все это?

Стиляга теребил шнурок толстовки. Сати раскачивался с пятки на носок.

– Понятно, – Оску с шумом втянул воздух.

Рильке перебрал аптечку, не дожидаясь указаний Оску. Он протянул воспитателю ватку, смоченную нашатырным спиртом. Пока Оску хлопал Киану по щекам и заставлял дышать нашатырем, Рильке набрал полстакана жидкой глюкозы. Он поднес Киану стакан, но у Киану так тряслись руки, что Рильке пришлось придержать стакан, пока он пил. Его руки были ледяными, а губы приобрели синеватый оттенок. Вокруг глаз лежали тени, но у него всегда вокруг глаз было черно из-за непрекращающейся бессонницы, и на эту черноту уже никто не обращал внимания.

Оску подхватил Киану и легко поднял на руки, словно он ничего не весил. Киану что-то пытался сказать, но звучало это также как у Лунатика, когда он о чем-то говорил во сне, – бессвязно и непонятно.

– Куда вы? – спросил Сати из-под капюшона.

Он стоял с аптечкой в руках, и вокруг него все плотнее собиралось марево больничных запахов – Нашатыря, настоек, спирта.

– В лазарет, – коротко ответил Оску, и его голос стал хрустким, острым, как наточенные штыки частокола.

– А нельзя…

– Нельзя, – перебил Оску непривычно грубо.

Рильке вдруг показалось, что все это время Оску сдерживался, но теперь его терпению пришел конец.

– Киану нужен покой и помощь врача, – сказал воспитатель.

Он пошел по коридору прочь от столпотворения. Его неравномерный шаг выдавал хромоту, сеял рваное эхо. Или это в ушах Рильке шумел сорванный ритм?

Ночью никто не спал. Стиляга надел свой самый толстый свитер. Изначально это был свитер Рильке, но об этом давно никто не вспоминал. Рильке напихал в мешок для сменки хлеб, самопальную бурду в бутылке из-под минералки, каменные коричные коврижки и сигареты. Сати впихнул туда же шерстяное одеяло.

– Там же дубак как в картонной коробке, – сказал Сати все с той же улыбкой и исчез в полумраке среди платяных шкафов.

Они вышли в темный коридор. Стайка черных теней, беззвучных словно мороки. Словно они существовали только внутри этих стен. Словно могли растаять туманом, если попытаться выманить их на свет.

Лунатик брел по коридору с одеялом в руках. Босиком, на шею он накрутил занавеску. Она тянулась за ним по полу.

– Ты чего не спишь? – спросил Рильке.

– Купи, – сказал Лунатик. – Купи одеяло.

У него был остекленелый, отъехавший взгляд. В первый момент Рильке подумал, что он залез в лазарет и наелся таблеток, но потом догадался, что Лунатик просто ходит во сне. Выглядело это жутковато. Привычно уже, но каждый раз жутковато.

– Оставь себе, – сказал ему Рильке. – И иди ложись.

Пробраться в лазарет было несложно. На дверях никто не дежурил, медбрат спал в соседней комнате. Он запирал на ночь дверь в каморку с лекарствами, чтобы никто не воровал спирт и таблетки, и наутро спирт все равно отсутствовал. Они забирались в окно, через мужской туалет, или Сати взламывал замок ножом для разделки рыбы. Да и в сам лазарет войти было проще простого.

Киану положили на дальнюю кровать, практически у стены. Вокруг него клубились тени, над головой болтался пакет капельницы, а в ногах у кровати жужжал по-пчелиному обогреватель. Он не спал, и Рильке прекрасно понимал его. Поди засни в этом жутком месте. Голые стены, запах дезинфектора, каменный матрас. И липкое одиночество, как в кошмарном сне. В ту ночь Рильке еще не знал, сколько ночей ему предстоит провести в этом месте. И как скоро.

Киану повернулся на звук шагов.

– Привет, – шепнул ему Рильке. – Не спишь?

– Привет, – еще тише шепнул Киану. Он был мастер шептать неслышно.

– Мы принесли тебе поесть, – сказал Рильке. – Каменные булочки и вино.

– Курить хочу, – прошептал Киану.

Сати протянул ему открытую пачку, и Киану вытянул сигарету свободной рукой – не занятой капельницей. Рука дрожала. Сати чиркнул зажигалкой, и на мгновение огонек отразился блеском в его безумных глазах.

Дорвавшийся до сигарет Киану курил жадно, глубоко затягиваясь. Глядя на него, Рильке тоже

хотелось курить. Они сидели на кровати Киану, сам он полулежал на подушках. Он пытался встать, но ему не дали. Сати укрыл его еще одним одеялом, завернул словно в кокон. В лазарете было так холодно, еще немного – и изо рта пойдет пар.

Рильке подумал про зимние ночи и картонные коробки и посмотрел на Сати. Как он все это пережил вообще? Рильке потянулся за сигаретой. Ближайшей оказалась пачка Сати. Он не спросил разрешения, у него не было такой привычки. Серый кинул на одеяло зажигалку.

Попытка бросить с треском провалилась. Рильке вдохнул густой, едкий дым крепких, даже для него крепких сигарет. Сколько лет уже, интересно, курил Сати? Табак продрал горло, закружилась голова.

Он всем сказал, что бросает курить. Он держался три дня. И теперь вот снова – курил молча и жадно, смакуя во рту дым, смакуя момент. Сигарету в его руках никак не прокомментировали. Рильке нравилась эта их черта. Ни к кому не лезть. Хочешь – делай. Раз тебе это нужно.

Наша черта.

Рильке улыбнулся.

Мы, да?

– Спасибо, что пришли.

Это слова Киану – едва заметно тронули воздух. Серый даже не шелохнулся. Такие тихие звуки он не мог различить даже в двух аппаратах. Сати слегка покачивался из стороны в сторону в ногах кровати. Он курил, и из черноты капюшона клубами выползал дым.

– Ты бы поел что-нибудь, – сказал Рильке.

Киану покачал головой.

– Не хочу.

– А под капельницей валяться хочешь? Клево тебе?

Рильке вздрогнул. Даже Серый вздрогнул. Сати повернулся к Киану чернотой под капюшоном. Киану посмотрел на него спокойно. По сравнению с его собственными призраками Сати был чем-то вроде забавного морока.

– Нет, – сказал Киану. – Не клево.

Сати ничего больше не говорил, сидел неподвижно и смотрел на Киану, откуда-то из своего мира, через ему одному известное окно. Только дым сигареты напоминал окружающим, что он дышит.

– Может, я все-таки попробую коврижку, – сдался Киану. – С корицей, да?

– С корицей! – подтвердил Рильке. – Свежак. Всего год назад испекли.

Проблеск улыбки мелькнул в глазах Киану. Он принял из их рук коврижку, темный хлеб с корицей и сахаром. Серый протянул ему бутылку с самопальной бурдой, ее настаивали три недели Стиляга и Рильке, намешали в нее все, что Сати притащил из лазарета, и еще каких-то специй с кухни. Запах у нее был такой ядреный, что слезы наворачивались на глаза. Киану принял бутылку, но пить не стал.

– Как вы думаете… – начал он чуть слышно.

Серый скинул на пол угги и сидел теперь бок о бок с Сати в ногах постели, подтянув колени к подбородку. Киану поймал его взгляд. Серый пытался слушать, но ничего толком не слышал.

* Кофе, – Киану перешел на жесты. Он, видимо, боялся говорить громче, чтобы не разбудить медбрата. Если он проснется, то всех выгонит. – Иду на кухню – можно? Вы думаете – я могу? Пить кофе.

– Кофе? – переспросил Стиляга.

* Кофе? – переспросили Серый и Сати, Серый – жестом, Сати – по буквам, дактилем.

Киану кивнул.

– А я говорил, надо было взять термос, – Стиляга пихнул Рильке в плечо.

– Не заводись, – сказал Рильке. – Можно сходить.

– На кухню??

– В спальню, дебил. За термосом.

– Я это так…. – сказал Киану. И добавил жестом, – Шутка. Кухня – идти – не надо.

* Я схожу, – сказал Серый.

Он натянул на ноги угги, спрыгнул с кровати. Киану наклонился, потянул его за рукав. Серый поднял голову, волосы торчали из-под шапки, растрепанные, будто он повалялся в стоге сена.

* Останься, – сказал Киану.

* Черная одежда, – сказал Серый. – Не видно. Как тень!

– Тень?…. – выдохнул Киану в гудящую ночь.

– Я тоже пойду, – сказал Сати и покачал перед Серым ладонью, добавил жестами, – вместе пойдем. Ты и я.

* И ты? Зачем?

* Пройтись.

Рильке знал, что Сати врет. Не хотел он пройтись. Ему нужно было пойти с Серым, чтобы не отпускать его одного. Чтобы его ненароком не поймали. Рильке видел это каждый раз – все эти типа невинные подачки и попытки помочь. Он опекал Серого, словно тот был хрупкий как снежинка.

– Чушь собачья…. – прошептал Рильке в тишину.

– Чего? – переспросил Киану.

* Скажи еще раз? – переспросил Серый.

Рильке покачал головой. Серый стоял около кровати Киану, за его спиной – безликой тенью – Сати.

* Быстрее идите, – сказал Рильке на языке жестов. – Утро скоро.

***

В спальне за закрытой дверью все еще слышались звуки фильма. Рильке закрыл дверь так плотно, что почти изолировал тишину. Киану сидел за столом. Рильке сначала стоял около окна, смотрел на темную улицу. Шумел чайник, уютно стояли на столе чашки с заваркой. Рильке сел напротив Киану.

– Думал уже про специалитет? – спросил Рильке.

Киану смотрел на него долгим, внимательным взглядом. Рильке явно пришел ночью на кухню не для разговоров про специалитет. Но Киану давно уже не знал о его жизни многих подробностей. Теперь они не ночевали в одной спальне. Он не мог знать. Может быть, лучше бы знал.

– Думал, – сказал Киану. – Думаю про хирургию.

– Хирург? Вот это круто.

Киану улыбнулся.

– Наверное.

– Кстати, и форма красивая, – сказал Рильке.

– Хирургичка?

– Ну да.

– Только с коротким рукавом, – Киану сжал руки. – Я пока не знаю, как отнесутся к этому пациенты.

– К чему? – переспросил Рильке. И через мгновение догадался. – А, ты об этом.

Второй раз Киану испытывал благодарность. Сначала Тахти забыл про его шрамы на запястьях, теперь – Рильке.

– Шрамы я не спрячу.

– Ну и что? Главное, что ты врач хороший, а до шрамов кому какое дело.

Рильке заварил чай. Правой рукой налил воды в кружки, правой рукой переставил их на стол, правой рукой подвинул кружку Киану к нему поближе. Левая висела вдоль тела без действия. Он присел напротив Киану, обхватил свою кружку ладонями.

– Что у тебя с рукой? – спросил Киану.

– Все нормально, – Рильке подвигал правой рукой, посжимал пальцы.

– С левой.

– А? Да так, фигня.

– Что случилось?

– Да нормально все.

– У тебя рука почти не действует. Что нормально?

Киану победил. Уложил руку Рильке на стол, поднял повыше рукав. На запястье оказался бинт, намотан он был кое-как, словно человек впервые оказывал медицинскую помощь. Киану размотал бинт. Рильке смотрел в сторону и молчал.

Киану только вздохнул.

Запястье было исполосовано тонкими порезами. Один воспалился, и на нем собралась шапка гноя.

– На второй руке то же самое? – спросил Киану.

Рильке покачал головой.

Киану встал, закрыл дверь, достал аптечку. Повезло, что они были здесь не впервые, и Киану уже знал, что где лежит. Не пришлось спрашивать ребят и объяснять, зачем понадобилась аптечка. Рильке молча сидел на стуле за столом, рука неподвижно лежала на столешнице. Киану включил свет, собрал волосы в хвост на затылке, разложил аптечку. Как всегда у медиков – огромный ящик с кучей препаратов. В данном случае это было только на руку. Он без труда нашел все, что ему было нужно. Долго и методично он мыл руки, и Рильке сидел и смотрел ему в спину.

Он промыл и продезинфицировал порезы. Спокойный, методичный, умелый, словно он уже давно стал врачом. Рильке смотрел на него осторожно, будто боялся, что Киану от этого мог разозлиться. Внешне Киану казался спокойным. Он работал с сосредоточенным видом, не глядя на самого Рильке. Рильке позволил ему делать все, что он считал нужным. Киану наложил плотную повязку – умело, ловко, не то, что сам Рильке.

– Будешь читать мораль? – спросил Рильке осторожно.

– Нет, – Киану покачал головой. – Не такой я человек. Но я хочу спросить, почему.

– Так легче, – Рильке пожал плечами. – Когда снаружи больнее, чем внутри.

– Из-за чего? – Киану нахмурился.

– Ты прекрасно знаешь, из-за чего, Ки.

Он знал Рильке давно, он видел все, что было до трагедии, во время, после, он проходил свидетелем при даче показаний. Он знал, да. Но он не понимал одного.

– Прошло уже несколько лет. Почему сейчас?

– Мы не виделись все эти несколько лет, – сказал Рильке. – Я думал, все в прошлом. Но ничего не в прошлом. Я…

Рильке замолчал, вытянул из пачки сигарету, все той же правой рукой. Рука дрожала. Киану смотрел на него спокойным взглядом, глубоким как декабрьская ночь. Рильке прикурил с третьей попытки, затянулся так глубоко, что закашлялся.

– Чьи это сигареты, мать вашу.

– Мои.

– Крепкие, черт.

Рильке наигранно засмеялся и отвернулся к окну. Киану встал вымыть руки. Зашумела вода, разрушая нервную тишину ночи. Заглушая сорванное дыхание Рильке.

– Я знаю, что ты скажешь, – сказал Рильке глухо, внезапно севшим голосом. – Самоубийство – это не выход.

– Нет, – Киану выключил воду, вытер руки и обернулся. Рильке смотрел на него через упавшую на лицо челку. В глазах Киану не было враждебности. – Это выход. Но так ты ничего не исправишь.

26. Ты останешься?