Они переглядывались, кто-то усмехался. Тахти улыбался, сердце колотилось в груди, и голова кружилась, а он только гадал, упадет ли в обморок или доживет до конца беседы.

– Сад, – повторил Тахти. – И море. Мы тоже жили около моря.

– А горы? – спросил кто-то. – Горы были?

– Нет, – он обрадовался, что смог понять хоть что-то. – Гор не было. Вы покажете мне горы?

– Вон они, – засмеялся первый, указывая за окно. – Смотри сколько хочешь.

Они ушли. Теперь их слова звучали полушепотом, быстро, невнятно. Теперь он не понимал ни слова. Парень, который спросил про горы, промелькнул за дальней дверью – шел сам по себе, засунув руки в карманы.

Тахти уронил маркер и сполз по стене на пол. Нервно гудела люминесцентная лампа, бросала на пол выцветший блик. Потертый линолеум покрывали рваные полосы порезов. У преподавательского стола заменили одну ножку, она единственная была светлая, хотя сам стол был темный. Тахти сидел на полу, обхватив себя руками.

Пол, наверное, был холодный, но он не чувствовал этого. Все, что осталось – пульсирующий в висках упругий ритм, а руки – руки опять стали ледяные. Это как идти по осколкам стекла. Только уже не теплым, обкатанным морем осколкам, которые туристы так любят привозить домой в качестве сувениров, а по задворкам улиц, по пустырям, по битым бутылкам и осколкам прошлого, босиком, раня ноги, в кромешной темноте. Они все ушли, смеясь и толкая друг друга, а он остался, остался один, и никого рядом не было.

***

Синий ночной полумрак заливал гостевой домик. Остров был полон звуков. Шорохов. Стона. Посапывания. Гула. Гудения. Остров не спал, Тахти тоже.

Еще немного, и он бы закричал. Закричал в тишине, закричал на тишину. По спине бежал холодок. Он вскочил и подбежал к окну. Увидеть бы хоть кого-нибудь. Кого угодно. Потому что вдруг он почувствовал, что остался совершенно один. Что никого вокруг не осталось. И это испугало до паники.

Ночь была синей, необычайно светлой для севера, и Тахти не сразу понял, что это из-за снега, что это он отражает свет и высветляет ночь, как лимон высветляет черный чай. На ветру стелился вереск. Море сливалось с небом, а вверху колыхались зеленые занавески полярного сияния. Он открыл дверь и вышел на крыльцо, и ледяной ветер окатил его, словно водой из ведра. Снег окрасился в зеленый, в лиловый вдалеке. На воде качнулся огонек. Лодка или катер, кто-то был в этом мире, живой, теплый, и тоже не спал в эту ночь. Может быть, этот кто-то тоже смотрел сейчас на небо, на полярное сияние, которое Тахти видел впервые в жизни.

Северу все равно, понял он тогда. Он может быть серым и безликим, а может быть красивым, как сейчас – но он жестокий и своенравный, и ему все равно, рад ты или нет. Он живет своей жизнью, и стоит только расслабиться, как он тут же обнажит свои клыки и нападет. Север не был приветливым. Он никого не приглашал и не призревал, ему было вообще до лампочки. Днем он был безыскусным, монохромным, безразличным. Но сейчас, в тот короткий миг, когда крохотный огонек качался на фоне черной воды под цветным ночным небом, в тот миг север был действительно красивым.

Забавно, что в тот момент про фотоаппарат Тахти даже не вспомнил.

Утро принесло еще один серый день. Но ночь оставила неуловимый флер чего-то таинственного. Тусклый белесый свет проходил в комнату и вычерчивал контуры мебели. Тахти лежал в постели и пытался вспомнить, откуда взялось это странное ощущение. Потом он вспомнил, как вышел ночью на улицу. Вспомнил огонек лодки в чернильной ночи и прозрачную зелень полярного сияния под бесчисленными звездами. Ночью он узнал, что север может быть красивым.

Воздух остыл за ночь, пахло морозом и отсыревшим деревом. Встать – это значит вылезти из кокона пледов. На уговоры ушло с полчаса. Когда он коснулся ногами пола, пальцы словно обожгло льдом. В ледяных тапочках он прошаркал в ванную.

Стены здесь были обклеены мелкими плитками кафеля, бело-зелеными, отчего возникало ощущение, что находишься на дне болота. Тахти открутил кран и долго грел руки под струей горячей воды. Руки все еще были содраны после того, как он слезал с крыши по дереву. От горячей воды болячки саднили, а пальцы кололо невидимыми иголками. От раковины поднимался пар, и Тахти задумался, насколько вообще в ванной было тепло. По ощущениям – не выше нуля.

Из зеркала на него смотрел кто-то стремный. Губа разбита, под глазами круги, на скуле кровоподтек – лилово-желтый. Он сам себя не узнал. Лицо стало узким, глаза потемнели, губы обветрились. Волосы торчали во все стороны, рваной, отросшей стрижкой. Он надвинул шапку на самые глаза, нырнул в парку Наны. Всю ночь кеды простояли около двери и оказались ледяными и сырыми. Надо было к батарее поставить, но накануне Тахти об этом не подумал. Надел как есть, мокрые, другой обуви все равно не было – и поплелся через левады к дому.

Сигги варил кофе. На плите дымился только что приготовленный омлет. Тахти остановился в дверях и смотрел на его спину. На нем были все тот же свитер с узором и джинсы.

– Доброе утро, – голос Тахти прозвучал как надломанный хрип, и Сигги его не услышал.

Но он повернулся с кофейником в руках и увидел, что Тахти стоит в дверях.

– Привет! Как ты? Я не услышал, как ты вошел.

– Доброе утро, – сказал Тахти как смог громко и попытался изобразить улыбку.

– Открывай холодильник и бери все, что понравится. Будешь кофе?

– Спасибо, да, с удовольствием.

Открывай холодильник. Он даже у Соуров не мог себя заставить открыть холодильник. А Сигги вообще был чужим человеком, которого обязали возиться с ним до совершеннолетия. Сигги выполнял свою работу. А он?

– Ты чего? Или ты хочешь сказать, что не будешь есть?

– Простите.

Пришлось влезть в его холодильник. Сыр, помидоры, огурцы, горчица. Ну и хлеб. Сигги возился с печкой, ему было, похоже, до лампочки, что из его еды брал Тахти. За открытой дверцей прыгали языки пламени, и цвет был теплым, приветливым, контрастным по сравнению с монохромом всего вокруг. Руки ныли и отказывались удерживать нож. Вот бы погреть руки у печки. Полускрюченными от холода пальцами Тахти кое-как ухватил нож и настругал сыр и хлеб. Сигги подвигал кочергой угли, подкинул дров в огонь, и треск, и желтое пламя перекрыли тишину гостиной. А снаружи выл ветер.

Потом Тахти сидел напротив него за столом, а за спиной гудела печка. Спину согревало теплом, по ногам тянуло холодом.

– Помнишь, где остановка? – спросил Сигги.

– Помню, спасибо.

– Если нужно, я могу отвезти тебя сегодня на машине. Каждый раз не смогу, но сегодня можно.

– Спасибо, я справлюсь.

Тахти не был готов к зиме. Травы по пояс, солнце в спину, шорты и майка – вот к чему он привык. Но его никто не спрашивал. Его привезли на север, в холод, ветер, снег, и бросили с чужими людьми.

Когда он наспех собирал сумку, толком не представлял, куда едет. Он не хотел ехать и лучше бы вылез в окно и убежал. Но Фольквэр стоял около стены и наблюдал за ним. Тахти кидал в сумку какие-то вещи, не очень понимая, что ему понадобится. И что будет дальше. Внутри поднималась паника. Можно было сказать теперь: о, он знал, уже тогда знал, как все обернется. Не знал. Если бы знал, то, наверное, и правда бы убежал.

После завтрака Тахти вызвался помыть посуду, а Сигги пошел к левадам. Его темный силуэт удалялся от окна, черный на фоне белого. Тахти остался мыть посуду, а Сигги пошел загонять и кормить овечек. На кухне остался только Тахти, в огромном чужом доме на огромном чужом острове, где у него не было ничего.

В гостевом домике Тахти надел все самые теплые вещи, которые только были с собой. Свитера у него с собой оказались только хлопковые, они зимние, но для зимы в плюс пятнадцать по Цельсию, а не как здесь. Раньше была еще флиска, но она осталась у Соуров, он не нашел ее, когда убегал. Поэтому сейчас он надел оба свитера, один поверх другого. Нана вообще-то его очень выручила, когда дала штаны и парку.

– Ну нет, – сказал Сигги, когда Тахти заглянул в гостиную сказать, что уезжает в город на курсы.

– Что не так?

– Это что у тебя, зимняя обувь?

Кеды. Летние кеды, которые они купили с отцом.

– Ну, да.

– Так. Стой. Не уходи никуда.

– Так автобус…

– Стой, кому сказали.

Тахти остался стоять. Он стоял, а Сигги копался в платяном шкафу. Если они еще немного задержатся, Тахти придется на автобус бежать, а он не мог пока бегать. Он и ходил-то еле-еле после той ночи.

– На-ка, примерь.

Сигги протянул ему камики. Тахти стоял и только смотрю на него, не очень понимая, что нужно делать.

– Надевай быстрее.

Сапоги были высокие, до колен, и тяжелые, как кирпичи, но ноги начали согреваться.

– Спасибо, – сказал Тахти сапогам.

– Беги на автобус, а то опоздаешь, – сказал Сигги так, будто это Тахти виноват.

Ночью, если сесть спиной к набережной и смотреть на воду, видишь только темноту. Небо усыпано звездами, оно такое же черное и глубокое, как море, на дне которого, хоть и не светятся, тоже лежат звезды. Небо где-то высоко над головой, с моря тянет прохладой, и хочется накинуть ветровку. Иногда Тахти забирался на камень, который лежал в паре метров от берега прямо в воде. Море подточило его, покрыло сетью трещин и закидало фукусом. В прилив он почти полностью скрывался под водой, а в отлив Тахти забирался на него и сидел один посреди темноты. По бокам по воде бежали огни от набережной, а впереди лежала только темнота, и можно было притвориться, что никакой набережной нет.

Почему-то ему вспомнилась именно эта картинка, пока он ехал на автобусе от фермы в город. По обе стороны стелились каменные равнины, поросшие серыми стеблями травы, а дальше лежало море по одну руку, а по другую под снегом спали горы и сопки. Все было однообразного, серого оттенка, от темного в тенях до белого там, где лежал снег. В автобусе работала печка, окна заляпал сырой снег. Двигатель гудел надрывно, словно тоже работал из последних сил.

Теперь, когда весь его прошлый мир рухнул, и дороги назад не было, он не имел ни малейшего понятия, что будет делать. Не знал, как ему жить дальше. Вот бы как раньше – посидеть на теплом песке, побродить по линии прибоя. Прогулять школу и прыгать с лодки в воду.

А не вот это все.

Аату Сеттерсон, преподаватель на курсах, показался человеком приветливым и задерганным. Они сидели на конференц-стульях кружком, Тахти забрался в самый дальний уголок, сидел там и не понимал ни слова. Аату пришлось трижды повторить вопрос, прежде чем Тахти понял, что он спрашивает его имя. В группе было человек пятнадцать, и все они, светлые, чистые, опрятные, сидели и с интересом разглядывали его, кровоподтек на лице, сбитые руки, мятую рубашку, а он прятал глаза. Все ждали ответа, а у Тахти не было голоса, чтобы ответить.

Парень в чужой куртке. Парень в браслетах до локтей. Парень в черном. Девушка в штанах с принтом в виде тараканов. Улыбчивый парень с мобильником последней модели. Девушка в вязаном платье. Все они встретились на этих курсах.

Но сама история началась не сейчас.

***

Юноша присел за столик у окна. Он не налил себе даже чаю, хотя бывал здесь уже сотню раз. Он посмотрел на наручные часы, на часы над дверью. Когда вошла женщина в красных кедах, он улыбнулся и встал. Она обняла его за плечи.

– Будешь чай?

– Если можно.

– Нужно, – она улыбнулась.

На нем, как всегда, был черный свитер, который, как всегда, был ему велик. Рукава доходили до самых пальцев. Она поставила перед ним тарелку печенья, хотя и знала, что чай он выпьет, но к печенью не притронется.

Он никогда ни о чем не просил. Он никогда не заходил в храм. Он никогда не звонил сам.

Но Нана всегда радовалась, когда он приходил.

Радовалась, что он продолжает жить.

***

Они были на кухне. Тахти резал огурцы и помидоры, Сигги тушил рагу. От сковородки тянуло тяжелым запахом вареного мяса и острыми запахами перцев. Сигги был в одной футболке, Тахти кутался в свои хлопковые свитеры. В печке горели березовые дрова, и спину согревал теплый пахучий воздух. Гудел ветер, но небо было чистым, и по полу ползла полоска желтоватого солнечного света.

Даже когда здесь появляется солнце, оно пригревает совсем слабо. Все время холодно, все время дует непрекращающийся ветер. Низкое небо будто вот-вот свалится прямо на голову.

Ему не хватало здесь шума леса, его шепота, его скрипа, его зеленого массива прямо перед окном. Все, что здесь можно было рассмотреть из окна – это бесконечное море. То синее, глубокое, то белесое, словно седое, то стальное, будто из ртути. Он искал глазами цвет, и не находил. Искал лес, которого здесь не было. Не пели птицы. Не цвели цветы. Не пестрели на воде цветные паруса виндсерфов.

Здесь рос только вереск – лоснящиеся стебли почти по пояс. Вереск на языке цветов означает одиночество. Вереск шумел на ветру – шепчущих звук, не похожий на шум леса. Облака плыли низко, будто чиркали брюхом по макушке, и уносились так быстро, будто торопились – прочь от этого пустынного, холодного, монохромного острова, на котором только одиночество и тоска.

И это только осень. То ли будет зимой.

– Это тебе еще повезло, – сказал Сигги. – Приехал почти летом. Сейчас и тепло, и светло. Будет не так сложно привыкнуть.

– Тепло здесь летом?

– Тепло, да, – кивнул Сигги. – Градусов пятнадцать.

Сигги улыбался. Должно быть, хотел приободрить Тахти. Пятнадцать градусов. В его родном городе зимой – и то теплее. И это называется тепло. Да это же кошмар.

Сигги выложил перед Тахти на стол несколько коробочек – чуть больше, чем спичечные коробки.

– Нана просила передать.

Тахти взял в руки одну из коробочек. Фотопленки. Черно-белые фотопленки. Первая мысль – как она узнала? Потом он вспомнил, что доставал при ней фотоаппарат. Она запомнила. Такая мелочь, но она запомнила.

– Спасибо.

Тахти вернулся в гостевой домик, вытряхнул со дна рюкзака фотоаппарат. Когда-то это была камера его деда. Отец отдал ее Тахти, когда понял, что ему нравится снимать. Тахти взялся заряжать пленку в фотоаппарат. Его мысли витали далеко, а руки помнили каждое движение. Как будто ничего не изменилось.

Тахти вышел на побережье, прямо на ветер, навел камеру, сделал несколько снимков. Горы, море, вереск. Серое на сером, черное на сером, серое на белом.

***

Кто-то скажет: несчастный случай. Скажут: ничья вина.

Про такие истории часто говорят: никто не виноват.

Но так ли это?

Если ситуацию можно было предотвратить. Если можно было не допустить трагедии. Если можно было до такого не доводить.

Правда ли это…

Ничья вина?

И если нет – то кому тогда отвечать?

В том-то и проблема. У каждого своя правда. Свое «хорошо» и свое «плохо».

Один человек в деловом костюме выгонит другого из дома. Хромой человек вскарабкается на самый верхний этаж и примет сторону слабых. Кто-то будет скитаться по чужим углам, не имея постоянного адреса. Кто-то, кто всегда молчит, встанет и будет говорить.

Подумаешь, скажет кто-то.

Фигня.

Но фигня как раз в том, что из такой вот фигни и состоит мир.

Хромой человек потом будет и будет задавать человеку в черной водолазке один и тот же вопрос:

Где я ошибся? Что я мог сделать?

Нигде и ничего.

Такие, как они, имеют дело с последствиями. Искру бросили не они.

Так кто же?

***

Тахти спустился к самой кромке воды. Сырой песок был усыпан ракушками, обломками веток и панцирей моллюсков. В море, в паре метров от берега лежал огромный валун. Массивный, серый, в глубоких трещинах, и снизу более гладкий, чем наверху. Его все время подтачивало море, растворяло хрупкий известняк и песчаник, об него бился ветер, понемногу разрушая.

Тахти завернулся в шлафрок и полез по нему, шажок за шажком. Шлафрок был длинный, он был Тахти велик, и то и дело распахивался, и его окатывало ледяным сырым ветром. Камень был ледяной. На сыром известняке проскальзывали руки. Резиновые сапоги тоже проскальзывали. Под пальцами липкой слизью чавкал слой подгнивших водорослей и подмокшей извести, склизкой и скользкой. Так что его затея была по меньшей мере небезопасная. Но камень не такой уж большой. И вообще. Подумаешь, парень лезет зимой на камень в море. Что в этом странного?

Он заберется на него, сядет спиной к набережной, закроет глаза – и притворится, что никакой набережной нет. Что нет никакого острова. Что все по-прежнему.

Хоть на минуточку.

До первого уступа Тахти забрался без проблем. Со второго сорвался. Секунда – и он упал в ледяную воду спиной. Его обожгло льдом. Одежда мгновенно промокла, потянула вниз. Тело не слушалось. Ни вдохнуть, ни выдохнуть, не пошевелиться. Ледяной поток нес его вниз и вбок, подхватив под спину. Шлафрок стал тяжелым как камень.

Усилием воли Тахти заставил себя перевернуться в воде, найти ногами дно, встать. Следующим усилием воли он заставил себя вдохнуть. Получился скорее стон. Он дышал в голос, а тело теряло остатки тепла. В такой ледяной воде времени у человека не так уж много. Поэтому еще одним усилием воли он напряг все тело, повернулся к берегу и пошел.

Это не мое море, подумал он.

Теплый воздух дома ударил его словно пыльным мешком. Пахло березовыми дровами и кофе, воздух был такой сухой и теплый, такой теплый, что казался колючим. Сигги сидел перед ноутбуком на диване в гостиной. На нем были наушники, иначе он бы услышал, как стучат зубы Тахти. И как колотится его сердце. Но он был в наушниках, и увидел только, как по столу прошла, шатаясь, чья-то тень. Вот тогда он и увидел Тахти. Мокрого до нитки, с посиневшими губами.

– Ничего себе! Что случилось?

Сигги подскочил с дивана, и наушники, падая, ударились о пол. Тахти все еще стучал зубами, и не мог внятно формулировать.

– Нужно переодеться, – сказал он через дрожь. – Холодно.

– Ты мокрый весь. Ты в воду упал, что ли?

Тахти кивнул. У него было два свитера. Синий и зеленый. Они были оба на нем. И оба мокрые. Он стянул их через голову прямо в гостиной.

– Вода, – сказал он, запинаясь. – Ледяная.

– Ты в воду-то зачем полез?

Сигги вырвал из его рук комок мокрой ткани, которая совсем недавно была свитерами.

– Идем, – он взял Тахти за руку, и его руки оказались такие теплые, почти обжигающие. – Тебе нужно согреться.

Сигги затолкал Тахти в душевую прямо в остатках одежды, включил воду, за секунду настроил температуру. По спине потек поток тепла, обжег кожу. Тахти дернулся, выскочил из кабинки. Сигги затолкал его обратно.

– Стой, кому сказали. Тебе нужно согреться.

В душевой Тахти сполз на колени. Сигги стащил с него одежду.

– Горячий душ, – проговорил Тахти. – Как хорошо.

– Вода чуть теплая, – сказал Сигги, и глаза у него были темные и большие.

Он оставил Тахти сидеть на полу под душем и греться, а сам вышел из душевой, шлепая босыми ногами. В ушах шумело, не то ветер, не то вода. Кафель под ладонью казался горячим, а колени – ледяными. Смеситель был едва повернут в сторону теплой воды.

Тахти закрыл глаза и позволил мыслям швырнуть себя в прошлое. От этого будет больнее потом. Но на несколько секунд он окажется там, где сейчас сезон дождей. Где солнце выходит на чистое небо после ливня, испаряет воду, и теплая душная влага висит в воздухе. Воздух от этого кажется таким плотным, будто его можно пить. Потом будет больнее. Но можно же прямо сейчас притвориться, что все по-прежнему? Хоть на минуточку.

Чистое небо высоко-высоко над головой, белое солнце в зените, короткие чернильные тени с грубыми контурами, словно прорисованными грифелем, сырые дороги, тугие капли падают с листьев финиковых пальм. Теплый поток воды стремится вниз, к стокам. Воздух насыщен запахами, влажный, густой, словно осязаемый, течет вокруг.

Был ли такой день на самом деле? Тахти не помнил точно. Но после дождя всегда было именно так. Так помнило его тело.

Шаги по сырому кафелю вернуло его в реальность. Не было больше ни запахов сада, не пахло кокосовым молоком и маслом ши. Пахло хлором, сыростью и сырой шерстью, а мутный потолочный светильник давал бледный и тусклый свет. Он по-прежнему был в душевой. Добро пожаловать в реальность.

Сигги принес что-то пушистое, бежевого цвета.

– Согрелся?

– Вроде.

– Я поставил чайник. Одевайся.

Тахти встал с пола, выключил воду. Банная простыня была грубой как наждачная бумага. Сигги протягивал ему бежевый сверток. Теперь его руки уже не обжигали теплом.

Сверток оказался свитером. Бежевого цвета, с цилиндрическим узором по плечам. Здесь все в таких ходили. От одного прикосновения к шерсти Тахти уже был готов расчесать руки до крови.

– Лопапейса, – пояснил Сигги. – Так он называется. Их вяжут из шерсти местных овец.

– Сигги, спасибо большое, но я не ношу шерсть.

– Почему?

– Она очень чешучая.

Сигги смотрел на Тахти в недоумении. Тахти выбрал другие слова.

– Аллергия.

– Что, совсем не можешь?

Тахти покачал головой, а смотрел в пол. В потеках воды отражался свет, среди бликов – их искривленные силуэты. Силуэт Сигги заколыхался, и перед лицом Тахти оказался его кулак. Он протягивал ему футболку. И спортивные штаны линялого синего цвета. Тахти взял вещи, буркнул:

– Спасибо.

– Давай, пойдем. Здесь душно.

Сигги ушел из душевой, прикрыл дверь. Тахти стал одеваться. Футболка доходила до середины бедра, штаны пришлось подвернуть. Шапка! Только теперь Тахти вспомнил про шапку. Шапка осталась где-то в море. Вообще он ненавидел головные уборы, но сейчас расстроился. Когда он только переехал к Соурам, они потребовали, чтобы он обрезал волосы. Его стрижку они обозвали «пидорской», сказали, что настоящие мужики носят ежик. Стричься Тахти отказался. В итоге все превратилось в грязный бардак с дракой, волосы ему все же обрезали. И тогда появилась эта шапка.

Теперь ему придется ходить с уродской стрижкой. Отлично вообще.

Сигги налил чай в разные кружки. Кружка Тахти – со сколом на ручке, в белую крапинку на синем фоне. Его – черная.

– Садись, чего ты.

Тахти все еще стоял посреди кухни. С волос на плечи капала вода, сердце лупило с перебоями, в ушах гудело. Сиги его о чем-то прашивал, а Тахти не понимал, о чем.

– Тахти? Все нормально? Давай, тебе нужно выпить чего-нибудь горячего. Ну хочешь, кофе сварю?

– Кофе? Что? – Тахти посмотрел на него, на кружки на столе. Чай. Он же заварил чай. – Чай, да, спасибо. Извините, я задумался.

– О чем?

– Да так, ни о чем.

Он сел-таки на диван, Сигги устроился в кресле напротив. В том же кресле он сидел, когда Нана привезла сюда Тахти. К кружке было невозможно притронуться. Кипяток нагрел ее, наверное, градусов до ста по Цельсию. От чая шел густой пар и расползался кисловатый запах. Тахти подтянул под себя ноги. Хотелось уйти, спрятаться, залезть под стол.

Окна без занавесок, небо становится темно-синим, и только у горизонта- алые всполохи заката. Такое небо обычно в психологических триллерах. В тех, где из заброшенных домов пропадают люди.

– Море тем опаснее, чем дальше от него ты рос, – сказал Сигги.

– Я вырос у моря, – сказал Тахти своей чашке.

– Тогда зачем ты полез в воду зимой?

Тахти пожал плечами. А что он мог сказать? Что полез на камень, потому что он напоминает ему другой, на его родном пляже? Или, может быть, сказать, что он хочет отсюда сбежать? Что он слегка расстроен, что не утонул в море пятнадцать минут назад?

В окно было видно темное море и темные горы. Побережье выглядело пустынным. На улице не было ни души. Кому охота высовывать нос в такую погоду. Только одинокий фонарь освещал вышку на лодочной станции. Даже лодки, и те были затянуты в брезент. Потому что так теплее. Людям так теплее – думать, что все под контролем. Что они в безопасности. Что они владеют ситуацией. Хотя это и неправда. На самые важные вещи мы не можем повлиять. Любовь. Лидерство. Смерть. Самые важные вещи лежат вне пределов наших возможностей.

– Почему здесь нет леса? -спросил Тахти.

– Слишком ветрено, – Сигги пожал плечами – для него это было очевидно. – Деревья просто сдувает. Особенно по осени и зимой, когда меняется погода.

Тахти смотрел в окно, в сторону гор, на лысые камни, покрытые мхом. Сейчас осень. Скоро зима. Скоро станет еще холоднее.

На набережной никого. Лодки затянуты в брезент. Лодки.

Лодки?

***

Парень зашел в темное помещение. Стулья были придвинуты к столам, свет не горел. С улицы тянуло сыростью – уже неделя, как зарядили дожди. Кеды на парне были мокрыми. На свитере осели капли воды.

Он прошел вслед за человеком, нырнул в открытую дверь. На узком окне не было занавески, и было видно море – серое море на фоне серого неба. По стеклу стекали капли дождя. Человек протянул ему сверток. Парень взял его в руки, прижал к груди. Они обменялись рукопожатиями.

***

Босиком он прокрался до дверей. Зачем он крался в гостевом домике, он точно не знал. То, что он собирался сделать, Сигги бы все равно не услышал из дома. Он обулся, застегнул парку. Не босиком же идти к воде? Он толкнул дверь и вышел на крыльцо. Сигги в это время всегда спал. Его дом выглядел холодным и пустым, даже мрачным. Темное строение на фоне беспокойной ночи. Ни в одном окне не горел свет. Словно там никто и не жил. Разве что призраки.

Почему именно ночью все должно выглядеть таким отталкивающим? И так холодно и серо, а тут еще эта тишина, до звона в ушах, до нервной паники в сердце.

Лестница неслась вниз, в темноту, как водоворот. Будто спускалась на самое дно океана. В царство рыб-удильщиков, холода, пустоты и темноты. Не знай – и не поверишь, что внизу всего-навсего набережная.

Тахти прикрыл дверь в домик и пошел вниз по ступеням. Утром все кончится. Все же есть вещи, которые по-прежнему в нашей власти. Утром солнце взойдет, а его уже здесь не будет. Все-таки остался еще в запасе способ сбежать.

Он оделся как скоморох: тренировочные штаны, камики, два свитера поверх школьной рубашки, парка поверх всего этого. На востоке небо начинало светлеть, тонкая бледная полоска пробивалась над горами. Пустынная набережная. Лодки, затянутые брезентом. Мостки пристани, одинокий фонарь на ветру. Море лизало серый песок. Монохромное, до самого горизонта. А там, за горизонтом, лежали другие берега. Почему он не подумал об этом раньше? Решение же было у него под носом.

Море, на побережье которого он стоял, связывало между собой все земли планеты. И где-то далеко на юге, нагревшись, каталось по белому песку на дальнем пляже. Как это было, тогда, давным-давно?

Когда утро становилось днем. Он сидел на песке, теплое море полоскало у самого побережья веточку фукуса, а солнце ласкало ему спину. Воздух прогрелся на солнце, пропитался запахами соли, фукуса, масел, цветов, отчего у солнечного света появился особый аромат. Тахти всегда воспринимал его как нечто само собой разумеющийся.

Но сейчас, когда он пытался его вспомнить, память отказывала. Он пытался вспомнить это ощущение, это тепло на коже, эти запахи, звуки, это расслабленное чувство защищенности, и не мог. Когда это произошло? Когда все успело исчезнуть? Картинки в памяти постепенно бледнели, ощущения размывались, детали исчезали. Бесценные мгновения превращались в ничто. Веточка фукуса, лепестки цветов, выгоревший парус виндсерфа. Это все мелочи, это все фигня. Но на этой фигне держится мир.

Сейчас он здесь, на темном ледяном побережье. И ему нужно выложиться по полной, чтобы смыться отсюда. По спине бежали мурашки. Ветер кидал в лицо ледяную водную пыль. Он обхватил себя руками, будто от этого могло стать теплее. Воздух был прогрет от силы градусов до семи. Дома даже зимой было теплее.

Желтоватый фонарный свет выхватывал контуры крыши и мостков. Лодочная станция. По средам сюда приходило рыболовное судно. Сегодня как раз среда. Одна жизнь. Один шанс. Один шаг – вперед. В пропасть.

Тахти пробрался на палубу, крадучись, как преступник. Он прятался среди теней и ящиков со снастями. Пока люди в черных комбинезонах и огромных сапогах носили ящики с палубы и обратно, Тахти двигался вперед, по шажочку, по сантиметрику. Самым страшным было спуститься на нижнюю палубу. Если внизу кто-то есть, весь план сорвется. Если его увидят, все пропало. Сердце вырывалось из груди, и Тахти казалось, что его пульс слышно даже на берегу.

Никто не заметил, как он прошел в кормовую часть. Изо рта шел пар. Он пробрался в самый дальний угол, забился в тень среди ящиков со снастями. Через сетку воздуховода отсюда виднелся краешек воды. Море выглядело бездонным и ледяным. Над ним склонилось низкое черное небо. Побережье отсюда видно не было.

Тахти вздрагивал от каждого шороха. Тяжелые шаги по палубе, грубые голоса, скрип деревянных ящиков. Сильный запах машинного масла бил в нос. Ноги замерзали, несмотря на двойные носки. Нужно было хотя бы взять плед. И немного еды. И узнать, куда именно идет это судно. Нужно было хотя бы немного продумать этот план. Хотя бы.

Но он уже пробрался сюда. Обратного пути больше не было. Он раскачивался вместе с рыбацкой лодкой. Он словно превратился в бакен, оторвавшийся от цепи. Волны качают его, течение уносит его, и он дрейфует от берега к берегу.

Мы часто воспринимаем как должное мир, в котором родились и выросли. На юге было все время тепло. Постоянное лето длилось круглый год. На Рождество приходили в шортах и солнцезащитных очках, а на набережной развешивали гирлянды из желтых огоньков. Тахти этого не замечал. Он не замечал, какая теплая и спокойная вода была в море, какой мягкий был белый песок на пляже. Он катался на серфе до ноября, пока не начинались сезонные дожди, и только тогда догадывался, что уже, наверное, зима. Дожди делили год на две половины, в одной из которых ветер был сильнее, и среднесуточная температура воздуха опускалась на пятнадцать градусов. Несколько недель длился сезон дождей. Дожди шли стеной, не было видно ни дома напротив, ни даже просто пальм за окном. Стена воды. Стена теплой воды, в которой можно было, постояв минуту, вымыться как под душем. Он не замечал этого.

От сырости ничего не высыхало. Он надевал утром влажную футболку, и прохладный хлопок остужал нагретую солнцем кожу. И то, что его кожа – темного оттенка, тоже не казалось странным. Светлокожими были только туристы, приезжавшие в декабре или мае, когда не идут дожди и когда еще не пришла самая жара.

На каникулах Тахти помогал в отеле в пригороде. В лобби все время работал кондиционер, так что он носил толстовку с логотипом отеля на спине.

– Тебе не жарко? – как-то спросила его девушка с молочно-белой кожей и рыжими кудряшками. – Может, снимешь толстовку?

Она приехала накануне, и еще не успела загореть. Новых туристов всегда было видно сразу. Их кожа была белая, даже голубоватая. Болезненно бледная.