Вердель он почти не помнил. Только обрывки. Там было всегда тепло. Они везде плавали на лодке. Улиц вообще не было. Где-то была площадь, залитая по щиколотку водой, теплой, такой приятной в жару. В их доме были старые высокие ступеньки. Сейчас он думал, что, возможно, они были не такие уж высокие, это он, наверное, был маленьким. Ему было так тяжело каждый раз по ним подниматься. Какой это был этаж? Кажется, третий. Родители всегда подгоняли его, он не успевал за их шагом, и они останавливались на пролете и ждали его. Всегда было солнце, было тепло, и тогда это казалось само собой разумеющимся.
От этих воспоминаний одновременно становилось легко и тяжело на душе. Это как вспоминать о доме на другой планете, к которой больше не летают корабли.
Там, в Верделе, остался его дом. Там у него была семья, были родители, было солнечное детство. Но прошлого не вернуть. Он очень, невыносимо, до боли в груди хотел вернуться туда. И с каждым годом все больше боялся возвращаться. В первые дни, месяцы на севере он был готов сорваться в любой момент, он даже пытался несколько раз сбежать.
Но что он увидит, если вернется сейчас, после стольких лет? Сиротой, в чужой теперь город. Стоит ли до сих пор их дом? Хранит ли эхо его крохотных шагов, звуки маминого смеха, папин низкий голос?
Тахти вздохнул. Статуэтка нагрелась в руках. Он потянулся за сигаретой и встретился взглядом с Рильке. Тахти забыл, что он не один, что он вообще в общаге, черт знает где, в северных шхерах, в ста парсеках от дома. Рильке смотрел на него поверх экрана. В его очках лежали зеленые блики диаграммы. Тахти вытянул из пачки сигарету.
– Есть зажигалка? – спросил он, просто чтобы что-то сказать.
Рильке встал, вытащил из кармана зажигалку, протянул Тахти. С третьей попытки Тахти прикурил.
– Можно посмотреть? – Рильке указал на статуэтку.
Тахти кивну, Рильке сел рядом и осторожно взял ее в руки.
– Красивая. Откуда она?
– Привез из дома.
– Выглядит старинной, – заметил Рильке.
– Она и есть старинная. Старая уж точно. Не знаю, сколько ей лет.
– Она твоих… – он притворился, что закашлялся, и поправил себя. – Чья она?
Тахти кивнул.
– Да, родителей. Я ее помню еще в Верделе. Не знаю, когда именно она появилась. Потом она стояла дома в Ла’а. Я забрал ее, когда собирал вещи. Когда переезжал к Соурам.
– Почему ты не достанешь ее из чемодана?
– Не знаю. Мне проще думать, что ее нет. Слишком много с ней оказалось связано. Я и сам не ожидал.
– И чего, опять уберешь ее?
– Не знаю, – Тахти провел ладонью по челке. Теперь его волосы отросли до подбородка, никто не требовал, чтобы он стригся, и он наконец мог носить свою любимую удлиненную стрижку. – Я думал, прошло, забыто.
Рильке крутил в руках статуэтку, осторожно водил по ней кончиками пальцев. Дым собирался над руками, висел душным тяжелым облаком. Рильке вернул Тахти скульптуру, и Тахти поставил ее на стол. Рильке вытянул ноги и уперся стопами в усилитель. На нем были разные носки, один синий, другой зеленый в желтую полосочку.
– Скучаешь по дому? – спросил Рильке.
Тахти помолчал, стряхнул пепел под ноги.
– Безумно, – наконец сказал он. – Иногда думаю, вскроюсь нахрен. Но как-то все, не знаю, продолжается. Что ли.
– Вернешься? – Рильке не смотрел на него. Иногда этот парень бывал необычайно тактичен. – Потом, когда-нибудь?
– Не знаю, – Тахти наклонил голову, и волосы спрятали лицо. – Некуда возвращаться-то. В Верделе отец только работал. Там теперь ни дома, ничего вообще. Но хотелось бы. Да, хотелось бы.
– Ты там родился?
– Да. Но мы там жили всего пару-тройку лет. Почти всю жизнь я жил в Ла’а. Тоже не дома. Всю жизнь в гостях живу.
Рильке помолчал. Тахти курил глубокими затяжками.
– Тебе плохо здесь? – спросил Рильке.
– Не знаю, – Тахти с шумом выдохнул. – Раньше уехал бы, не задумываясь. А теперь уже не знаю. Где вообще дом? Куда возвращаться?
– А может, это просто нормально, – Рильке чиркнул зажигалкой, подержал пламя и снова сунул зажигалку в карман. – Хотеть вернуться туда, откуда ты родом.
– Кто знает, – сказал Тахти. Он правда не знал.
– Жалко прятать такую красоту, – Рильке кивком указал на скульптуру. – Может, пусть стоит здесь?
Тахти посмотрел на скульптуру. Как долго он хотел, чтобы ему ее отдали. Чтобы хотя бы дали подержать в руках. Чтобы вещи в доме родителей были и его вещами тоже. Чтобы дом родителей был и его домом тоже. И вот сейчас он она у него руках. И он прячет ее в чемодане. Потому что воспоминания вспарывают настоящее острыми краями и торчат потом, поломанные, среди всего, что его окружает.
Он покачал головой, завернул скульптуру в полотенце и снова запихнул в чемодан. Рильке молча наблюдал, как Тахти забрасывает синий сверток футболками и закрывает крышкой.
– Похоже, что они парные, – сказал Тахти.
– В смысле? Их должно быть две?
– Да, скорее всего их две.
– С чего ты взял?
– Видел сегодня вторую, – пояснил Тахти. – Почти такую же, только всадник не мальчик, а девочка.
– Да ладно, – Рильке откинулся на локти. – Где?
– В антикварном магазине.
– Что ты делал в антикварном магазине, чувак?
– Да так, к человеку заходил.
Рильке принялся стучать ногой, словно отбивал ритм одному ему слышной музыке.
– А с чего ты взял, что это вторая скульптура? Я имею в виду, как она вообще могла оказаться в Лумиукко? Ты свою откуда привез, из Верделя?
– В Верделе она уже была, я ее помню. Я не знаю, Рильке. Может, просто совпадение.
– Погоди, – Рильке снова сел, и его брови собрались в узел на переносице. Шрам над бровью казался белым. – Но если это было в антикварном магазине, получается, что они дорогие? Такое старье же кучу денег обычно стоит.
– Наверное, – Тахти затушил сигарету рядом с пепельницей, размазал пепел по столу и не заметил этого. – Не знаю, я не спрашивал. Да и какая разница. Я не буду ни продавать эту, ни покупать ту.
///
Рука Серого замерла над столом. Кружка. Скол на ручке, зеленые круги по ободку. Эту кружку Серый оставил Рильке. Почему она здесь?
И почему на ободке пятна крови?
И тогда он понял все. И силуэт в зыбком полумраке, и растянутый свитер с узором по горловине, и босые ноги в мозолях. Нетронутая чашка чая. Запекшаяся кровь в уголках губ. Круги под глазами.
Капли крови на ободке кружки.
Та драка Сати с Рильке, когда Сати выбил Рильке зуб латунным канделябром. Серый был тогда в лазарете, он не видел самой драки. Но он видел Рильке в крови, тогда, той ночью. И видел Сати, растрепанного и до ужаса спокойного.
Серый засунет руку под матрас Сати – и не нащупает нож. Он в ярости ударит кулаком по матрасу, и к потолку вспорхнет облако пыли. Он захочет кричать и вместо крика ударит кулаком снова, уже по стене, только чтобы почувствовать боль. Только чтобы снаружи стало больнее, чем внутри.
Нужно найти его. Найти Сати. И забрать у него нож.
Сати нашелся на черной лестнице, ведущей к кухне. Он сидел на ступеньках спиной, но Серый видел, знал, что у него в руках нож. Серый пошел вниз, по ступеням, и Сати обернулся на звук его шагов. Серый так и не научился ходить бесшумно.
* Хватит, – сказал Серый.
Сати не ответил. Он молча встал, повернулся к Серому спиной и зашагал вниз по лестнице. Серый догнал его на пролете ниже, схватил за рукав.
* Отдай мне нож.
* Отпусти, – сказал Сати одной рукой. – По-хорошему прошу.
* Или что?
Серый перехватил его вторую руку, ту, в которой Сати держал нож для разделки рыбы, и поднес острие к своей груди.
* Если тебе так хочется кого-то порезать, порежь меня. Это все из-за меня.
* Что ты несешь? – Сати смотрел на него почерневшими от ярости глазами.
* Все стало только хуже, когда я приехал.
* Заткнись.
* Так заткни меня.
Сати дернул руку на себя, Серый не отпустил, и в следующее мгновение прижимал ладонь к груди. Багровое пятно стремительно увеличивалось.
Сати все еще держал нож в руках. На пол падали жирные капли крови. Манжета свитера, вечного серого свитера, который носил Серый, стала черной, черные капли падали им под ноги. Лезвие тоже казалось черным, словно из блестящей черной ртути. Сати смотрел на пол, смотрел и ничего не делал, и только через несколько бесконечных секунд разжал пальцы, словно только сейчас узнал, как это делается.
Нож ударился о каменный пол с гулким лязгом и отскочил к ногам Серого. Серый поднял его здоровой рукой, засунул в сапог. Сати смотрел на его окровавленную руку.
* Ты совсем идиот?
Серый улыбнулся.
* Прости, что разрушил вашу дружбу.
* Чего? Не говори так, слышишь?
Серый не ответил, только стоял и улыбался, а на пол капала кровь.
* Фак, тебя надо штопать.
* Я в порядке, – Серый говорил одной рукой, другая висела вдоль тела. Он улыбался посеревшими, бесцветными губами. – Прости Рильке.
«Волк» и «Клык». Серый называл Рильке Волчий Клык из-за той подвески. Имя прилипло.
* Я никогда его не прощу. И себя тоже.
* Сати…
«Искать» и «Ракушка». Как всегда.
* Пойдем, подлатаем тебя чуток.
Серый покачал головой. Сати подошел к нему на расстояние шага, и Серый подпустил его, как когда-то, как всегда. Рана поперек правой ладони захлебывалась кровью.
* Черт, Серый. Это не шутки.
Серый улыбнулся бесцветными губами. Его качало. Сати как сумел перевязал его руку вафельным полотенцем.
* Сиди, – Сати направился к лестнице. – Я позову врача.
Серый посмотрел на руку. Полотенце напитывалось кровью.
* Я дойду, – сказал он. – Пойдем.
///
В лазарет Сати влетел без стука, затащил Серого за собой. Синраи поднял на него взгляд поверх очков-половинок. Сати раньше никогда не замечал его в очках. Не замечал он и седину на висках.
– Помогите Серому, – захлебываясь воздухом, проговорил он.
Серый сполз на стул. Он улыбался, но лицо его было пугающе бледным. Медбрат размотал полотенце. На пол потекла кровь.
– Что… – Синраи вскочил, помог Серому перебраться на стол, лечь. – Что случилось?
– Я…
* Я порезался ножом, когда разделывал устриц, – сказал Серый.
Сати посмотрел на Серого. Серый смотрел на врача. Он улыбался, а Сати был готов разрыдаться. Серый улегся на столе прямо в уггах. Если бы он разулся, то врач увидел бы нож. Нож Сати. В крови Серого.
* Простите меня, – сказал Серый. Смотрел он на Сати.
Синраи посмотрел на Сати.
– О чем речь?
Сати перевел.
Серый лежал на смотровом столе. Синраи стащил с него свитер, весь в крови, и Серый остался в одной футболке. На руке Серый до сих пор носил фенечку близняшек. Свитер скрывал его худобу, а сейчас было видно, какой он на самом деле тонкий, какой маленький. Сати хотелось укутать его в плед, спрятать, согреть. Из-за него Серый сейчас лежал на этом столе, но Сати этого не хотел. Он всегда хотел как лучше.
Горкой на подносе собиралась окровавленная вата. Синраи работал молча, сдвинув брови и сгорбившись над Серым. Серый смотрел в окно. Его взгляд был далеким, словно он был где-то еще, там, куда Сати никогда не мог найти дорогу. Серый лежал на расстоянии вытянутой руки, а был дальше горизонта.
Порез пересекал ладонь, а бинт врач наложил почти до локтя. Он принес Серому голубую больничную флиску, переодеться.
– Сати, возьми рацию, – сказал Синраи. – Позови Оску.
– Не надо, – выдохнул Сати одними губами. – Пожалуйста.
– Так, – Синраи посмотрел на Сати строго, сдвинул брови. – Ну, что у вас произошло, о чем не должен знать ваш воспитатель?
***
По вечерам время от времени Киану звонил Теодор. С тех пор, как он пошел учиться, они редко виделись. Сам он не мог позвонить, он отчего-то был уверен, что позвонит не вовремя. А в глубине души он боялся, что Теодор от него устанет, если он будет ему названивать, и тогда бросит.
Каждый вечер он проверял, что его телефон полностью заряжен. Они редко разговаривали долго, и от этого такие моменты становились еще более важными. Он клал телефон либо в карман, либо прямо рядом с собой, чтобы точно услышать входящий вызов.
Если Тео в этот день звонил, он бросал все дела и отвечал на вызов, а потом, ночью, перебирал в памяти их разговор. Если в этот вечер Тео не звонил, он долго ходил из угла в угол, придумывал причины, почему он не позвонил. У него много работы. Он очень устал. Он на дежурстве. У него появилась девушка. Он забыл зарядить телефон. Он оставил телефон на работе. Он лег пораньше. Что угодно, лишь бы это выглядело правдоподобно.
Сегодня он позвонил, и Киану поднес телефонную трубку к уху, и сердце билось в груди часто-часто. Они разговаривали о простых каждодневных вещах. Тео рассказывал о своей работе, он говорил об учебе. Слышать голос Тео, такой чистый, без помех, будто он находиться здесь же, за стеной, было невыносимо приятно.
Он бы не хотел, чтобы Тео был здесь. Это не место для такого человека, как он, благородного, успешного. Незачем ему находиться в такой дыре, в контейнере для грузоперевозок, переоборудованном под жилье. Кругом – такие же контейнеры. Жители чаще всего пьяные, обдолбанные, безработные. Район мало чем отличался от подворотни. Рядом только железная дорога, до платформы нужно еще идти. Как бы ни хотел Киану встретиться с Тео, быть с ним сейчас через стенку, а лучше – в одной комнате, говорить о ерунде, пусть это будет не здесь.
– Что вы сейчас проходите?
– Терапию, – сказал Киану. – Через неделю уже экзамен.
– О да, – выдохнул Тео, – объем там приличный. Зато интересно.
В дверь кто-то забарабанил, и Киану подскочил. Через металлические стены он слышал приглушенные ругательства. Он замолк, замер.
– Киану?
Он молчал. Притворялся, что его здесь нет. Лишь бы они ушли поскорее.
– Все нормально?
– Все хорошо, – сказал он тихо.
В дверь снова забарабанили, на этот раз громче, стучали сразу два или три человека.
– Открывай, блядь, мы знаем, что ты там! – кричал кто-то.
Он зажал рот ладонью, старался не издать ни звука.
– Киану, а ты где? Ты не дома?
Дома. Как ему сказать. Он нырнул под одеяло в надежде, что так его не будет слышно. Он старался говорить ровно.
– Я не могу больше говорить. Все хорошо, не волнуйся. Мне пора.
Он сбросил вызов. Руки тряслись так сильно, что пришлось несколько раз тыкать в экран. Теодор снова позвонил, он сбросил. В дверь барабанили, он сидел на полу около кровати и пытался выключить телефон. Руки не слушались, слишком сильно дрожали и не попадали по кнопке. Тогда он содрал заднюю крышку и вытащил аккумулятор.
Снаружи больше не барабанили. Он прислушался. Вроде тихо. Вроде голоса дальше.
А потом что-то врезалось в дверь, и она провалилась внутрь.
***
Его бросили на полу, среди ошметков грязи с ботинок и разбросанных вещей. Так он лежал час, а может, день, а может, вечность, не в силах пошевелиться.
Резкий звук, похожий на удар кувалды по металлу, заставил его подскочить на месте. Он посмотрел на дверь. Она покосилась, распахнутая внутрь, держалась на одной петле. Снаружи стояла глубокая ночь.
В комнате погром. На полу вещи. Уличная грязь. Кровь. Осколки какой-то керамики. Он сидел на коленях, через боль, на полу, на съехавшем на пол матрасе, комната плыла перед глазами. Лицо горело, левую руку он не чувствовал, спина болела, все тело онемело и казалось чужим.
Он попытался встать, и снова сполз на колени. Он схватился руками за каркас кровати, чтобы подтянуться, и завалился влево. Левая рука практически не действовала. Вспышка жара тут же сменилась резкой болью. Он попытался сжать и разжать кулак, а получилось только едва заметно согнуть пальцы. Он подтянулся правой рукой, забрался на кровать, лег на правый бок и натянул одеяло до самых ушей.
Он обещал себе полежать десять минут. Потом согласился на полчаса. Но он не встал ни через полчаса, ни через час.
Он не встал, даже когда кто-то подошел к распахнутой двери и вошел в контейнер.
///
Серый оделся во все черное. У него были и черные джинсы, и черная толстовка, как раз для ночных прогулок. Была даже черная шапка, под которой он прятал слишком заметные светлые волосы. Джинсы и шапка оказались на полке, но толстовки не было нигде. Серый пошарил по полке Стиляги, нашел там пару ракушечных бус Сати и зажигалку Рильке, но толстовки нигде не было. Где-то у него были еще тайники, у Стиляги.
* Что ты ищешь? – спросил Киану.
Еще в самом начале, когда Серый не знал его имени, он соединил в единый жест «черный» и «Пьеро», потому что Киану носил все черное и чем-то напоминал персонажа из старой детской сказки. Содержание сказки Киану пересказал ему много позже, когда узнал, что Серому удалось посмотреть только картинки.
* Черную толстовку. Но она, наверное, у Стиляги.
Киану протянул ему черный свитер из мягкого хлопка суфле. У него вся одежда была черная. Серый расправил свитер, чтобы надеть, и тогда заметил бирку. Versace. В тот раз название ему ничего не сказало. Только много лет спустя он увидит вывеску на дверях дома моды – и только тогда все поймет.
Отопление работало с перебоями, и воздух в доме был холодный. Казалось, еще немного, и изо рта пойдет пар. Серый нырнул в свитер, и ему сразу стало уютно и тепло. От свитера едва заметно пахло туалетной водой, которой пользовался Киану. Серый тогда не знал всех историй и не задался вопросом, откуда брались все эти вещи. Тогда он не знал ни про закрытый доступ к трастовому фонду, ни про щедрую доброту Лолы, ни про гремучую смесь заботы и селф-харма самого Киану.
В тот вечер он просто поднял воротник повыше, и они пошли бродить. В этих мрачных стенах Серый был дома. Здесь никто не был обязан его чем-то угощать, как-то помогать. Он сам находил себе еду, сам штопал и стирал одежду. Но в тот момент он оказался немного в гостях. Он шел вслед за Черным Пьеро – туда, куда пойдет он. Сейчас они находились в его мире, и Серый подчинялся его законам.
Киану выглядел изящным. Высокий, стройный, бледный. Черные джинсы сидели так хорошо, будто их шили на заказ. Свитер черный, джерси, мягкий как пух. На пояс он прицепил фонарик с динамомашинкой.
Они спускались по винтовой лестнице. Ночью дом всегда менялся, становился строже, темнее, опаснее. По углам сгущалась горькая темнота. В воздухе застревал многолетний запах ванили и пыли, запах времени и старой мебели и потерянных вещей. Медовые, теплые перила лестницы ночью обжигали льдом.
Киану не включил фонарик, и густые тени собирались вокруг него, вокруг них, голодные мороки этого страшного места. Они питались страхом, пожирали следы, заводили в темноту. Мурашки ползли по спине. В мире Киану, в его собственном заброшенном замке на вершине черного утеса, призраки наступали на пятки и смотрели вслед хищными желтыми глазами.
Серый шел след в след за Киану, без фонарика, без страха, без вопросов. Киану шел так уверенно в темноте, будто сейчас был день. Серому казалось, что стоит ему отстать на пару шагов, как он его уже не найдет. Он растворится в темноте, растает бесплотной тенью и станет видимым только при свете дня. И то не факт.
Они спустились на первый этаж. Луна висела за окном полная, яркая. Сквозь витраж проходил неверный ночной свет, и в бледном пятне плавали рыбки кои. Киану остановился в кругу лунного света. Кривые стекла витража искажали ровность луны, делали ее края зыбкими, словно они смотрели на нее из-под толщи воды. Серого пробрало до дрожи, и он встал к окну спиной. Зеленая тишина всколыхнулась, цапнула его за щиколотки, лизнула ледяным языком по шее и успокоилась.
* Научи меня ходить бесшумно, – попросил Серый.
Киану перевел на него взгляд, отстраненный, далекий. Он смотрел на Серого издалека, из своего мира. В его глазах яркими бликами отражалась луна. Он улыбнулся, и призраки за его спиной потеряли силу. Он снова был прежним Киану, насколько вообще можно быть прежним в середине ночи. Ночь меняет все, не только старые дома. Люди тоже другие ночью. Нагие, настоящие, наэлектризованные.
* Давай, – Киану кивнул. – Давай идти вместе. Наступай сначала на мысок, а потом ставь пятку.
Они шли медленно, шаг за шагом: две бесшумные тени удалялись прочь из круга неверного лунного света. Скоро дом спрятал их в мохнатой темноте, сохранил их секреты.
***
Он вздрогнул. Он слышал это как сквозь сон. Шаги. Чей-то голос.
– Киану? Киану?
Снова шаги, шаги. Медленные, осторожные.
– Киану?
Ему это снится.
Но кровать промялась под чьим-то весом, и он встрепенулся, рывком сел.
– Не подходите, – прохрипел он и отполз к стене.
Кровать отодвинута от стены, и он чуть не падает.
– Киану, ты слышишь меня? Что здесь произошло? Ты в порядке?
К нему тянутся руки, и он отбивается. Выкручивается, что-то кричит. Плотнее заворачивается в одеяло, пытается слезть с кровати и сбежать, но тело слишком слабое, не слушается, и он падает ничком на матрас.
– Киану? – к нему наклонился человек. – Ты чего? Это же я, Тео. Ты узнаешь меня?
– Тео….
Тео?
– Что случилось? Ты цел?
Тео?
– Киану? Ты узнаешь меня? Ты цел?
Нет… Тео. Пожалуйста. Пожалуйста, не смотри на меня.
– Прости…. – прошептал он.
Если это сон, то пусть он подольше длится. Только не возвращаться в реальность, в которой…. Что? Что в той реальности?..
В комнате бардак. Прямо как тогда…
Когда…
– Они раскидали все вещи, – прошептал он.
– Ты цел?
Он взглянул на Тео, осторожно, будто опасаясь, что Тео растворится мороком, если на него посмотреть. Тео сидел на краю кровати, его глаза были ясными, прозрачными, а лицо белым.
– Я… я не знаю…. – Киану сжал в правой руке край одеяла.
Тео чуть-чуть улыбнулся.
– Дай, я посмотрю, – мягко сказал он.
Он потянул одеяло, и Киану весь напрягся, завернулся в одеяло еще больше.
– Не надо….
– Почему?
– Тебе будет противно…
– Не будет. Давай, я посмотрю.
– Ты меня бросишь.
Теодор сглотнул.
– Не говори ерунды. Я тебя не брошу.
Киану молчал. Теодор подождал несколько секунд, и снова потянул одеяло. Киану на этот раз не сопротивлялся. Только остался лежать, скрючившись, подтянув к себе колени.
Теодор стащил с него одеяло. И сдавленно охнул. Киану весь побитый, лежал перед ним на окровавленном матрасе. Внутри как будто что-то оборвалось.
Он положил ладонь Киану на плечо, и несколько секунд сидел неподвижно.
– Тебе противно, – прошептал Киану.
– Мне не противно, – Тео провел по его позвоночнику. – Что произошло?
– Я не хочу об этом говорить.
Теодор осмотрел его. У Киану практически не действовала левая рука. Он отказывался говорить, что именно с ней случилось. Что именно вообще случилось. Откуда на теле появились гематомы. Кровь. Отпечатки обуви. Почему вся комната была перевернута.
Теодор искупал его, влажным полотенцем смыл грязь и кровь. Киану был пугающе бледный, его губы стали бесцветными, руки дрожали. Волосы стали влажными от слез и прилипли к лицу. Он прятал лицо в складки замызганного одеяла.
– Я отвезу тебя в госпиталь, – сказал Тео.
Он встал, поднял с пола одежду.
– Не надо, пожалуйста, – одними губами прошептал Киану. – Я не хочу в больницу.
– Нужно тебя осмотреть. Сделать рентген. Нужно посмотреть твою левую руку.
Киану помолчал. Теодор собирал с пола вещи, складывал на край кровати.
– Меня госпитализируют?
– Не знаю. Но я обещаю, что буду с тобой. Сможешь идти?
Киану открыл рот, чтобы возразить. Сказать, что он справится. Что беспокоиться не о чем. И молчал. Он ужасно устал. Ему было очень больно. У него не осталось сил притворяться, что он в порядке. Теодор ждал, что он скажет. Киану чуть заметно кивнул:
– Да, конечно.
Но идти он не мог. Не мог даже просто стоять. Он встал, и ноги подкосились. Он упал обратно на кровать, и пружины брякнули. Он свернулся в эмбрион и застонал в голос. Если сидеть через боль он еще мог, то стоять – нет. И тогда Теодор перебрал его вещи, стал одевать его. Он делал все бережно, осторожно, но Киану вдруг закричал от боли.
– Прости, – прошептал Тео.
Теодор надел на него куртку, единственную вещь с застежкой, и устроил его на кровати полусидя. Киану дышал так рвано, что сердце не понимало, как ему биться. Он нашел на матрасе свой телефон. Экран пошел трещинами, микросхемы погнулись и щетинились проводами. Он все равно запихнул в него аккумулятор и попытался включить, но экран не ожил. Телефон разбили.
Теодор сложил его одежду в спортивную сумку. Книги он убрал в ящик из-под фруктов, который служил прикроватной тумбочкой. Киану так и полулежал на кровати, с поломанным телефоном в руках. Тео отошел к двери. Она держалась на одной петле, нижней. Замок выдрали с корнем. На улице валялись пустые бутылки, битое стекло.
Он выглянул на улицу, чтобы убедиться, что там никого нет. Он понес Киану на руках. Киану трясло, он сжимался, осматривался, дергался при каждом шорохе. Тео припарковал машину за кварталом, на стоянке. Он устроил его на переднем сиденье, откинул спинку.
– Посиди в машине. Я вернусь за вещами.
Киану слабо кивнул. Теодор захлопнул дверь и ушел. Киану смотрел на его удаляющееся отражение в боковом зеркале, потом считал минуты. Он пытался дышать ровно, чтобы успокоить безумно колотящееся сердце. Это не помогало, ритм оставался рваным, сердце будто захлебывалось. Секунды тянулись вечность, и паника давила горло. Левая рука почти не действовала, двигать ей было невыносимо больно. Он старался ей не шевелить. Живот сводило болью при каждом вдохе. Ноги были как ватные.
Он дергался от каждого шороха. Он всматривался в тени и все ждал, когда кто-то выйдет. Подойдет к машине. Откроет дверь, и тогда кошмар повторится. От каждой такой мысли в голове всплывали воспоминания, и живот сводило судорогой. Он прислушивался, и через закрытую дверь слышал только редкие проезжающие мимо машины. Один раз прошел поезд. Он вслушивался и боялся услышать голоса. Боялся, что с Тео что-то случится. Что они снова придут, и найдут его в этом контейнере, и он ведь не сможет помочь. Он даже стоять сейчас не может…
Когда Теодор снова показался в зеркале, он чуть не плакал. Всего каких-то десять минут. Длиной в вечность. Он рвано вдохнул. Тео сложил его вещи в багажник и сел за руль. Нахмурился.
– Ты как? – спросил Тео. – Может, дать нашатырь? Ты совсем бледный.
– Нормально, – сказал Киану. – Не нужно.
– Если что, обязательно скажи.
– Хорошо.
Тео завел машину, включил печку.
– Я не хочу в больницу, – прошептал Киану чуть слышно.
Теодор отпустил руль, и они просто сидели в заведенной машине. Киану слушал его дыхание. Тео был рядом, настоящий, взаправду.
– Куда мне тогда тебя отвезти?
– Не знаю, – прошептал Киану. – В институт.
– А потом?
– Не знаю. Я что-нибудь придумаю.
Теодор покачает головой.
– Нет, – сказал Тео. – Ты уже однажды придумал. Нет.
– Почему нет?
– Мы сейчас едем в больницу, где я смогу тебе нормально помочь. И потом мы едем ко мне домой.
Они выехали на дорогу, на практически пустую трассу, и неслись мимо квартала, мимо деревенских домиков, мимо пустырей и сопок. Было темно, фонари оранжевыми пятнами освещали ленту трассы. Киану трясло, и он плотнее кутался в куртку. Дышать было трудно. Каждый вдох отдавался болью в низу живота. Каждая кочка или вмятина провоцировали боль. Не спасала даже высокая посадка автомобиля. От боли его подташнивало. Теодор ничего не говорил, смотрел на дорогу, ни о чем его не спрашивал. И Киану был благодарен ему за это.
***
Они остановились около госпиталя. Теодор заглушил мотор, и тишина писком надавила на уши. Киану вжался в сиденье.
– Я хочу домой, – сказал он тихо.
Только у него нет дома. Это откровение пришло к нему пощечиной. Ему некуда идти. И идти он тоже не может.
– Нужно сделать рентген, – сказал Теодор.
И Киану кивнул.
Теодор понес его на руках в приемную, уложил на кушетку. Лежать ему совершенно не хотелось, это смущало, швыряло его в ощущение беспомощности. Но сидеть было слишком больно и тяжело, у кушетки не было спинки, чтобы на нее перенести часть веса, и только поэтому он остался лежать.
Сильно ощущался больничный запах, едкий и холодный. Обычно он переносил его ровно, сейчас от него тошнило. Где-то в коридорах наслаивались голоса, мужские и женские. Он старался найти в них голос Теодора, и не мог. Звякали тележки, скрипели двери, стучали каблуки. Над головой гудела люминесцентная лампа.
Теодор вернулся в компании женщины, одетой в приталенный медицинский халат с воротником-стойкой. Она приветливо улыбнулась. Теодор толкал перед собой инвалидное кресло. Он не улыбался.
Женщина взяла у Киану кровь на анализ. Аккуратно сняла с правого плеча куртку и измерила давление. Ее пальцы были сухие и холодные. На шее у нее висела карточка с фото и именем. Инга. Медсестра. Она поблагодарила его и принялась писать в планшете. Тео подвез к кушетке инвалидное кресло.
– Сможешь сесть и немного потерпеть?
Он кивнул, и Тео помог ему перебраться в кресло. Они везли его по коридорам. Он сам учился на медицинском. У него не было страхов и предрассудков на эту тему. И все же сейчас он по-настоящему чувствовал себя ущербным. Беспомощным и больным.
Они поднялись на лифте на пятый этаж. Хирург, доктор Брайан Вонг, осмотрел его руку. Шрамы в холодном свете кабинета выделялись отчетливо. Синие узкие полоски на фоне его бледной, почти белой кожи. Не было ни малейшего шанса их скрыть. Он все ждал, что доктор Вонг что-то ему скажет, может, даже вышвырнет из кабинета. Вместо этого врач просил его сгибать и разгибать пальцы, надавливал, двигал по-разному его руку, задавал вопросы, просил описать локацию и характер боли, оценить интенсивность по шкале от одного до десяти. И ничего не сказал про шрамы на его запястьях. К нему прикасались бережно, осторожно. И каждый раз он дергался. И просил прощения.
– Потерпи, – спокойно сказал врач.
Хирург, похоже, принимал его реакцию за боль, и он был согласен на эту частичную правду. Все лучше, чем говорить о том, что было ночью. Врач, конечно, спросил, как он получил травму, и он сказал, что споткнулся и упал. Пусть уж лучше его отругают за беспечность и неосторожность.
Доктор Вонг только кивнул, ровно, с серьезным выражением лица. В другой раз он бы объяснил, что врач почти не причиняет ему боли, и то – только потому что вынужден, так что все нормально. Сейчас у него не осталось на это сил. Он дергался, задыхался от страха, от нового страха, и позволял врачу делать с ним все, что тот считал нужным.
Его закутали в больничное одеяло и повезли в кабинет рентгенографии. Тео и еще один врач устроили его на столе. В кабинет зашла Инга, передала Тео несколько листков серой бумаги. Тео просмотрел их и нахмурился. Киану лежал на столе, босой, по пояс голый, и его снова трясло, а встать, даже сесть, он не мог. Инга говорила с Тео вполголоса. Где-то за головой шуршала пленка и жужжал какой-то аппарат. Киану попытался сесть, но не смог и остался лежать и смотреть в потолок. Теодор что-то сказал Инге, и ее цокающие шаги стали удаляться в коридоре. Теодор помог Киану пересесть в кресло и снова закутал его в одеяло.