20
***
Врач выполнил свое обещание, и с понедельника Тахти вернулся и к учебе, и на работу. В институте все было по-прежнему: ничего толком не разберешь. Тахти в целом был в курсе, что к чему. Ребята рассказывали ему основные новости, пока он валялся в комнате на больничном. Он пропустил не так уж много, но выпал из ритма, из этого удобного каждодневного ритуала, в котором до этого варился. Ребята вспоминали какие-то события, о которых он ничего не знал. Шутили о чем-то, чего он не понимал. Обсуждали темы, в которых он плавал. Юстас скинул ему по почте все лекции, и он их прочитал, но это не сравнится с личным присутствием. Большую часть времени Тахти только сидел и молча слушал, всех и каждого, стараясь влиться в привычный ритм. Вообще войти в курс дела, снова стать своим.
Слабость осложняла все. Одним холодным промозглым утром он пришел на остановку, и выяснилось, что ветка встала, и трамваи не ходят. Ледяной дождь, обрыв линии. Пришлось до института ковылять по наледи с тростью, через боль и со скоростью улитки. Он опоздал на пару, еле забрался на третий этаж, дверь в аудиторию оказалась заперта изнутри. Преподаватель отказывался его впускать, стоял привратником, загораживал проход и требовал объяснений. Тахти несколько раз повторил, что его только выписали из госпиталя, трамваи не ходят, он шел пешком, хотя едва может ходить, еле стоит и тупо грохнется, если еще немного постоит в коридоре. Преподаватель задавал одни и те же вопросы, ничего не слушал и только повторял, что Тахти не смотрит на часы. Сколько времени они препирались в дверях – сказать сложно. В итоге Тахти впустили, при помощи рук он кое-как сполз на стул и прямо в аудитории закинулся таблеткой обезболивающего. Посреди пары. Перед глазами летели черные точки, во рту стоял привкус горечи, голос преподавателя расслаивался металлическим гулом. Уже ближе к концу пары он более-менее пришел в себя.
Ему было тяжело подниматься по лестнице. В главном корпусе был лифт, но им обычно пользовались только сотрудники, возили оборудование. Кнопки в нем были подписаны от руки, черным маркером. Кто-то из шутников напротив кнопки администрации замазкой подписал «в ад». Надпись пытались оттереть и только развели вокруг букв мутную белесую лужу, отчего надпись еще больше бросалась в глаза. Рядом с кнопкой вызова на первом этаже был выключатель, под которым налепили рукописную записку: «Не нажимать! Этот выключатель управляет еще и лифтом!». Эта записка хорошо бы пошла к записке на окне в их кухне: «Не открывать! Выпадет!»
Пару раз Тахти пытался успевать за всеми и скакать по лестнице, но это оказалось не под силу. Ему было тяжело так долго оставаться на ногах. К середине дня его все еще выключало, и он был бы рад прилечь, но прилечь было негде. Максимум, что он мог себе позволить, это сесть за стол и положить голову на руки. Так сидеть было не очень удобно, начинал болеть низ живота, становилось трудно дышать. Стоять в коридоре долго он тоже не мог и садился на пол, а потом не мог сам встать, и приходилось просить кого-нибудь из ребят ему помочь. Он не мог взять с собой всего оборудования, потому что не мог носить тяжелое, а без оборудования не мог полноценно работать. Глазами он бы переделал кучу всего, но сил на это не было, и в короткие передышки он почти выпадал из реальности. Проваливался в какое-то блеклое, мутное измерение, в котором голоса превращаются в гул, цвета смазываются, ощущения теряются, и можно на несколько минут прикрыть глаза и ни за что не отвечать.
И все равно он радовался, что он снова ходит на эти лекции. Сидит за длинными столами учебных аудиторий. Завернувшись в куртку, слушает лекции. Участвует в разговорах. Участвует в какой-то жизни. В настоящей, обычной жизни, которой ему так не хватало в госпитале и даже потом, в дорме. Ребята приносили ему новости, навещали каждый день, но все равно это не то же самое, что натянуть джинсы и толстовку и самому пойти на учебу и на работу, самому проживать эту жизнь.
По дороге на работу он почему-то нервничал. На днях он разговаривал с менеджером, говорил, что его выписали, и менеджер сказал, что рад и ждет его на рабочем месте как можно скорее. Все вроде было в порядке, но нервное напряжение никак не удалось унять. Ноги подкашивались, и хотелось сбежать.
Перед дверью в офис он стоял несколько секунд. Знакомая вывеска, невнятный гомон голосов внутри. Там, прямо около двери, его стол. Почти перед самым ранением его переселили в опен офис – огромную комнату с лабиринтом перегородок и массой свободных ячеек. Ячейки их команды лепились вокруг пятачка свободного места с кулером и стеллажом с бумагой, которую на самом деле нельзя было брать. Менеджер называл этот пятачок зоной отдыха. Лампочка над этой зоной обычно нервно моргала, как в психушке.
Там все по-прежнему, говорил он себе. Накопитель для бумаг, компьютер, стакан с ручками. Принтер. Его кружка. Даже обогреватель. Все знакомо и понятно. Он справится, убеждал он себя, когда толкал дверь.
Посреди офиса стояла гора из архивных коробов и занимала все пространство зоны отдыха. Вокруг коробов оставили узкие проходики до шкафов и столов. Короба кто-то подписал от руки черным маркером. Его пустующий стол завалили стопками бумаг. На рядах папок стояли еще папки. Поверх коробов тоже лежали стопки бумаг. Столы девчонок зато были чистыми и опрятными. Пахло едко-сладким. Тахти уже знал этот запах: смешение лака для волос и лака для ногтей.
– Доброе утро, – сказал он и улыбнулся.
– О, наконец-то, – сказала одна из коллег. – Долго же тебя не было.
– Пришлось поваляться в больнице и потом еще дома, – сказал он. – Мне пока еще тяжело, на самом деле, но я вот, вышел.
– Понятно, – сказала она в монитор.
С наклеенной улыбкой он кивнул и ушел в бэкофис оставить куртку. Он ждал чего-то. Он подбирал слова на вопросы, которые ему могут задать. Не пригодилось.
– Ты вышел, – менеджер хлопнул в ладоши. – Как хорошо. Все нормально?
– Да, уже получше, – кивнул Тахти.
– Тогда приступай, работы много.
При помощи рук Тахти опустился в свое рабочее кресло. Сиденье опустили до упора, Тахти попытался подскочить, приподнять его, и не смог.
– А, прости, Тахти, тот стул сломан, – сказала коллега. – Он не поднимается.
Тахти смотрел на нее, но видел только ее пучок на макушке. С этого стула он теперь сам не встанет.
– Ты прости, у нас тут очень много работы, мы ничего твое не успели взять, – сказал его коллега.
– Это все твое, – сказала вторая коллега и указывает на стопки на столе и коробках. – Можешь забирать туда, к себе.
– Я потихоньку разберу, – сказал Тахти и стал думать, сможет ли приехать на стуле к этим коробкам или придется как-то вставать.
– Потихоньку некогда, – сказал менеджер. – Делай быстрее, нам скоро сводку формировать. И ходить негде.
– Понятно, – сказал Тахти.
Тахти взял в руки стопку бумаг со стола, и веер листочков рассыпался по коленям. Стопка не была такой уж тяжелой. Просто сил на эту бессмыслицу не осталось.
***
У Сигги Тахти не был пару лет. Он давно собирался в гости и все никак не мог доехать. То одно, то другое. Типичные отмазки современного человека.
Они звонили ему время от времени, Сигги и Нана. Про госпиталь он не стал рассказывать. Вместо этого решил приехать в гости. И все равно ничего не рассказывать. Незачем их беспокоить ерундой вроде ножевого ранения. К тому же, Тахти не хотел выслушивать причитания и смотреть в перепуганные глаза. Он же не умер. Чего об этом говорить.
Он шел по набережной, мимо пустынного моря, разбросанного по побережью фукуса, замшелых потрескавшихся камней. С воды подползала тоска. Незаметно лизала его стопы, хватала за щиколотки, пробиралась под свитер и стискивала ледяными ладошками сердце. Как часто он мечтал сбежать отсюда. Пару раз даже пытался. Как мерз, как ненавидел север. Как простужался раз за разом, не спал летом, потому что был полярный день. Ничего не ел и падал в голодные обмороки. Как часто бродил по побережью в полном, кромешном одиночестве. Лежал на спине на вересковой пустоши. Лежал без сна на жестком пружинном матрасе в гостевом домике Сигги. Как выпускал в левады его овечек. Жамкал плюшевые носы лошадей. Собирал ракушки и выкладывал их на подоконнике. Как ненавидел все это. И как, оказывается, по всему этому скучал.
Сигги был прежний, все тот же суровый добрый мужик. В этих краях мало что меняется. Эти места – просто образец стабильности. Он встретил Тахти в лопапейсе, джинсах и сапогах до колен. Он пах домом, теплом, дымом, сеном. Он обнял Тахти за плечи, растрепал огромной грубой ладонью его отросшие волосы. Тахти вошел в его дом, в тепло, которым Сигги делился с ним целый год, и которое ускользало от Тахти недоступным.
И тут Тахти увидел Нану. Она сидела на диване около камина. В лопапейсе и джинсах, в шерстяных домашних уггах. Копия Сигги. Она вышла к Тахти, обняла его за плечи. Он перерос ее, теперь она казалась ему еще более тонкой.
Получается, он ничего не знал.
Ее книги в его книжном шкафу. Ее ноутбук на столе. Ее собственные домашние тапочки в его доме.
Они жили вместе.
Он столько раз видел их по одиночке, столько раз разговаривал с ними. Всего пару раз он видел их вместе – точнее, они были втроем. Когда Нана привозила его сюда в самый первый раз. Когда Сигги возил его в город к Вилле, и потом они заходили к Нане в центр, пили чай и разговаривали. О чем они тогда разговаривали? Тахти не смог вспомнить. Они много говорили о нем, это точно. Ему всегда было сложно переносить эти разговоры. Опекунство, транквилизаторы, реабилитация. Он старался по возможности в них не участвовать.
Было ли тогда между ними что-то, чего он не заметил? Он никогда не видел в них возможную пару. Никогда не думал о них как о людях, которые могут друг другу понравиться. Он воспринимал их исключительно как опекунов. Социальных работников, которые по долгу службы вынуждены о нем заботиться. Он не видел в них живых, чувствующих людей – способных полюбить друг друга. Не думал о них ни как о приемных родителях, ни как о взрослых друзьях. Да, бесспорно, они были добры к нему. Они о нем заботились. Он отгородился от них стеной. И не заметил, как родилось что-то большее.
Сигги принес им всем глинтвейн и пепаркаккор, тонкое имбирное печенье. А ведь это печенье всегда было и в его доме, и в чайной Наны. И у нее дома, кстати, тоже. Он сейчас вспомнил. В тот вечер, когда он ночевал у нее в гостиной. Она угощала его таким же печеньем.
Отчего-то защемило в груди. Он ушел ненадолго в ванную, умылся холодной водой и подождал, пока исчезнет ком в горле. В ванной на полу появился коврик. Полотенца лежали, сложенные на верхней полке. В стакане помимо тюбика зубной пасты стояли две зубные щетки. Зеленая и желтая. Нана ненавидит розовый цвет, он вдруг вспомнил.
Сколько всего он про них знал, и сколько забыл, когда они перестали так часто видеться. И теперь эти воспоминания всплывали, вспарывали острым краем ткань настоящего, и встраивались в сегодняшний день.
Каким, интересно, они видели его? Кем он для них был? Он поймал себя на мысли, что гордился бы званием их приемного сына. Он улыбнулся своему отражению в зеркале. Так не бывает, напомнил он себе.
И вернулся в гостиную.
***
Триггве никогда не предупреждал заранее о своих планах. Он мог вдруг явиться в кафе, дарить улыбки и шоколадки, а вечером умотать за границу, никому ничего не сказав. Тахти нервничал. Ему было очень нужно, чтобы сегодня Триггве не умотал за границу и пришел в кафе.
Тахти делал вид, что слушает разговоры, а мыслями был далеко, в залитом солнцем Верделе, в своих воспоминаниях и фантазиях. В сумке лежал хрупкий сверток.
Когда Триггве все же появился на пороге, все такой же веселый, с белоснежной сверкающей улыбкой, в пальто нараспашку и в идеальных темно-синих джинсах, в высоких белоснежных кроссовках, шумный, нервный, сумбурный и притягательный, Тахти одновременно полегчало и поплохело. С одной стороны, вот он, все-таки приехал. Теперь можно с ним поговорить. Но с другой стороны, если бы он не приехал, то можно было бы не искать нужных слов, ни о чем не спрашивать. Сегодня он бы получил отсрочку. Которая, впрочем, ничего бы не решила, и только прибавила бы ему бессонных ночей и нервных мыслей. Поэтому он улыбался, через силу или нет, сказать трудно, но он старался улыбаться так, как было принято в Ла’а – широко, обаятельно, приветливо.
Триггве ушел в кухню, и Тахти попросил прощения у ребят, взял рюкзак и подошел к притворенной двери. Если он постоит под дверью хотя бы несколько секунд, то сбежит. Поэтому он коротко постучал и вошел.
Триггве копался в кухонном шкафчике. Он улыбнулся Тахти широко и обаятельно.
– Привет!
– Привет, – голос Тахти звучал хрипло, с дрожью. – Есть минутка?
– Конечно, – Триггве закрыл дверки. – Все нормально? Присядь.
Хорошая идея. Ноги могут не выдержать. Колени и так трясутся. Тахти сел на табуретку. Триггве подвинул деревянный ящик и тоже сел, закинул щиколотку на колено. На нем были малиновые носки. Ящик стоял на боку, и Триггве оказался немного выше. Тахти хотел сначала все объяснить, но не мог поймать за хвост ни одно слово. Тогда он открыл рюкзак, достал сверток и протянул его Триггве.
Это была дурацкая идея. Тахти же мастер дурацких идей. Триггве рассмеется, отшутится, выяснится, что Тахти напридумывал себе ерунды, и что тогда? Иногда бывает очень трудно сидеть на табуретке и смотреть, как человек напротив разворачивает сверток.
***
– Что там происходит? – Виктор указал на кухонную дверь.
Тахти скрылся за ней минут пятнадцать назад. Что он им сказал? Что-то вроде «простите, мне нужно отойти на минутку?» Точно, да, со знаком вопроса на конце. Тахти всегда задавал вопросы, даже когда не задавал вопросы. Идеальная суперспособность для корреспондента.
Сначала не было слышно вообще ничего. Потом вроде голос Триггве. Потом голос Тахти, слишком высокий для обычного разговора, слишком надломанный, и потом – снова ничего..
Хенна подошла к двери, осторожно постучала и заглянула внутрь. Ей что-то сказали, она зашла, и дверь снова закрылась.
– Нет, так не пойдет, – сказал Виктор и встал.
Сати даже отвлекся от книги, а Киану посмотрел на него с вопросом в вечно грустных глазах.
***
Триггве взял в руки статуэтку. Мальчик верхом на лошади, вставшей на свечку. Тахти хотел бы сорваться и сбежать, но он не мог сбежать. А потом он увидел, что у Триггве трясутся руки.
– Откуда она у тебя? – спросил Триггве.
Он поворачивал статуэтку по кругу, медленно, как обычно поворачиваются золотые часы в витринах дорогих магазинов. Там солнечно и всегда май. В воспоминаниях о Верделе тоже всегда был май.
– Это вторая? – спросил Тахти.
– Откуда? – снова спросил Триггве.
– Она моей мамы.
Триггве взглянул на него.
– Твоей мамы?
– Я точно не знаю, где она ее взяла. Мы тогда жили в Ан-Лодалии. В Верделе.
Триггве опустил статуэтку на колени. Он молчал и все смотрел, смотрел на Тахти. Угадать его мысли не представлялось возможным, только складочка наметилась между бровями.
– Так… подожди, – Он улыбнулся, он всегда улыбался, когда говорил, и наклонил голову. – Ты жил в Верделе?
– Я родился в Верделе.
– А это – статуэтка твоей мамы?
– Да, – Тахти собрался с духом и озвучил то, что давно не давало ему покоя. – Они парные, да?
Триггве кивнул.
– Как твоя фамилия, Тахти?
– Джонсон. Фредерик Тахти Джонсон.
У них в классе было три Фредди, и Тахти стал представляться Тахти, чтобы не было путаницы. Ему нравилось это редкое имя. Кто же знал, что на севере, в незнакомом тогда еще Лумиукко, таких Тахти будет пруд пруди.
– Быть не может, – выдохнул Триггве и потер пальцами лоб. – Лилия.
Лилия. Лилия Анабель Джонсон, в девичестве Ларý. Мама Тахти. Тахти отлепил язык от пересохшего нёба.
– Вы были знакомы?
– как зовут твою маму?
Триггве молчал. Долго, очень долго он сидел неподвижно и молчал. Смотрел на статуэтку, словно она могла ответить за него на все вопросы. Тахти боролся с желанием закурить прямо в кухне. Триггве встал, снова сел.
– Я познакомился с ней, когда только-только закончил институт, – сказал Триггве. Голос у него стал тихим, он говорил почти шепотом. – Я выиграл грант и уехал учиться в Вердель, а потом устроился там на работу, как-то крутился. Там я встретил Лилию. Мы гуляли по городу, катались на лодках, ели мороженое. Знаешь… Конфеты-букеты. Эти статуэтки мы купили как-то на блошином рынке в Верделе, когда вот так гуляли. Решили их разделить, девочку взял себе я, а вторую, мальчика, забрала она. – Он хохотнул и тут же снова стал серьезным. – А потом она сказала мне, что замужем, – он взглянул на Тахти, пожал плечами, то ли принимая ироничность всей ситуации, то ли прося прощения непонятно за что. – Потом я вернулся в Лумиукко, а она осталась в Верделе.
Тахти слушал, и нарисованные Триггве образы плыли перед его глазами. Вот они гуляют по набережной, вот сидят рядышком в одной лодке, и Триггве придерживает ее за плечи. Вот они едят мороженое, оно тает и течет по рукам. Вот он наклоняется к ней, чтобы поцеловать. Но она замужем. Замужем за отцом Тахти. Они отходят друг от друга спинами, и картинка рассыпается пикселями.
– Так, значит, ее больше нет, – Триггве вздохнул. – До чего же грустно.
Он поднял руку, чтобы коснуться плеча Тахти, и передумал на полпути. Можно ли ему? Может ли он как-то утешить Тахти? Ни Триггве, ни Тахти этого не знали.
– Тахти, – позвал Триггве.
Тахти посмотрел на него. Может, поэтому Триггве казался ему немного знакомым? Потому что в нем сохранилось что-то от его мамы?
– Есть еще одна вещь, о которой ты, возможно, не знаешь. Возможно, не я должен говорить тебе это, но, может быть, больше некому. Твой… твой отец не мог иметь детей.
В тишине гудели лампы. За дверью, в далеком зале кофейни, разговаривали посетители. Тахти выбросило в другую, чужую реальность, швырнуло на камни и окатило сверху ледяной водой.
– Что?
– Она как-то мне сказала. Твоя мама.
– А.. а как? Я… – Тахти смотрела на Триггве. – А как тогда?…
Триггве не ответил.
– Так, значит, Вы… – начал Тахти.
– Так, значит, я, – медленно проговорил Триггве.
– Да как… – начал Тахти и сам не заметил, как голос сорвался криком. – Да как такое вообще возможно??
В дверь тихонько постучали, и зашла Хенна.
– У вас все хорошо?
Тахти был бледнее призрака, и она уже собиралась принести ему нашатырь. А потом парень начал смеяться.
Все вдруг стало понятно. И грусть маминой улыбки, и холодность отца. Он знал? Он знал, что воспитывает чужого ребенка? Они знали, а он нет.
Внутри что-то разжалось, расплелось, и стало легче. И одновременно очень больно.
Тахти хохотал в голос, а по щекам текли слезы.
***
Виктор прошел через зал широким шагом опаздывающего на марш военного.
– Виктор, – позвал его Фине.
Виктор отмахнулся от него рукой, словно отгонял майского жука, и остановился около двери. Он приложил ухо к тонкой деревяшке и прислушался. Ребята встали из-за стола и подошли к нему. Он поднял вверх указательный палец, и с минуту они так стояли, в полной тишине, горстка случайных шпионов. А потом Хенна собралась за нашатырем, открыла дверь, и они ввалились в кухню.
Триггве стоял около шкафа, молча и неподвижно. В его руках была скульптура, очень похожая на ту, что стояла на барном шкафу. Тахти сидел на табуретке, прижав ладонь к губам. Волосы упали на лицо, но все равно видно, что у него красные глаза.
– Что случилось? – спросил Киану.
Он подошел к Тахти, положил ладонь ему на плечо.
– Все нормально, – полушепотом отозвался Тахти. – Дайте мне немного успокоиться.
Серый поднырнул под руку Киану и опустился около Тахти на колени.
* Ты в порядке? Ты расстроился?
* Все хорошо, – Тахти ответил на языке жестов. В глазах стояли слезы. – Все хорошо.
– Что здесь происходит? – спросил Виктор. – Кто-нибудь может объяснить, в чем дело?
– Ты не поверишь, – сказал Триггве очень серьезным тоном. Таким тоном обычно говорят о штрафах за превышение скорости и фактах поломки фототехники. – Я пока сам не очень верю.
– Поверю во что? – переспросил Виктор.
Даже он напрягся, а он вообще не любил напряженную обстановку.
– Это мой отец, – сказал Тахти.
– Че-го?? – брови Виктора взлетели вверх. – Триггве, что ты ему наливал?
Триггве стоял совершенно серьезный.
– Познакомьтесь, – сказал Триггве мягким, ровным голосом. – Фредерик Тахти Джонсон. Мой сын.
В повисшей тишине было слышно, как в воздухе кружится золотая пыль.
///
В столовой они делали вид, что не знают друг друга. Рильке проезжал на инвалидной коляске к столу впритирку к стенам. Сати уносил еду наверх. Серый приходил, когда все уходили или спускался в кухню ночью и воровал то, что осталось в холодильнике. Целый месяц он ночевал на лестничной площадке на чердаке, где когда-то они курили с Рильке и Сати. Рильке сюда теперь было не забраться. Сати не поднимался. Он спал в спальне, у самой стены, под ворохом одеял. Когда становилось совсем холодно, Серый ночевал в кухне, около остывающей печки. Утром кухарка выгоняла его, полусонного, в коридор.
Никто не ходил курить на чердак. Серый бродил ночами по дому. Иногда один, иногда с Киану. Киану учил его ходить бесшумно, Серый учил его воровать еду из кухни. Киану единственный из них сохранил мирные отношения со всеми – и с Серым, и с Сати, и с Рильке. Когда Серый уходил ночью из спальни, Сати притворялся спящим. Но Серый знал, что он притворяется. И не звал его с собой. А Рильке теперь ночевал в лазарете. Позже, когда ему сняли гипс и он вернулся в дом на костылях, он перебрался на четвертый, в свою новую группу. Он ни разу не поднялся на пятый этаж.
Никто никого больше не трогал. Их будто не было в Доме, их не было друг у друга. Они притворились, что ничего никогда не было. Что ИХ никогда не было.
Но так не может продолжаться до бесконечности. Теперь, когда Серый позвонил Рильке той ночью. Когда Рильке примчался первым и сидел с Серым в зале ожидания, когда отдал Серому свою толстовку, потому что свитер Серого был весь перепачкан в крови. Когда он ждал в выбеленном зале, один, пока Тахти оперировали, а Серого смотрел невролог. Когда приехал Сати. Когда Сати подрался с Рильке прямо в зале ожидания больницы и когда их выгнали на улицу. И когда Сати отдал Рильке свою куртку, потому что Рильке был в одной футболке. Когда переводить вызвали Оску, и он приехал среди ночи. Когда они все оказались в зале ожидания, потом – на допросе. Потом – под дверью больничной палаты.
Так не может продолжаться до бесконечности.