Приручить Сатану

Глава 20. Отголоски прошлого

Я думаю, у каждого человека было такое состояние, когда хочется начать новую жизнь, и вроде бы ты её уже начал, но прошлое нет-нет да и напомнит о себе, причём именно тогда, когда ты его совсем не ждёшь, и от этого поневоле становится грустно. А напоминает оно о себе совершенно по-разному: это может быть случайно встреченный в поликлинике старый знакомый, с которым ты всячески стараешься не пересечься и, в конце концов, сталкиваешься с ним лицом к лицу уже у самого выхода; это может быть странная смска от человека, с которым ты не виделся уже три года и мысленно похоронил его в глубинах безвозвратно ушедшего времени, а он вдруг ожил и почему-то хочет встретиться с тобой; это могут быть события, которые, как ты думал, уже никогда не повторятся, как вдруг они слишком стремительно разворачиваются прямо у тебя на глазах, однако ты ничего не можешь сделать, и тебе только остаётся кусать от обиды локти. Странные тогда чувства рождаются в душе: вроде бы ты и рад встретить своего старого друга, но стоит ему сказать многообещающее «До встречи!» и скрыться за поворотом, как улыбка медленно сползает с твоего лица и хочется рвать на себе волосы от досады.

Ещё более странная ситуация происходит, когда вы меняетесь местами: ты, словно на крыльях ветра, летишь навстречу человеку, которого мечтал встретить последние три года, а он, к твоей великой печали, быстро перебирает в голове пути отступления и уже продумывает, какие отговорки будет использовать, чтобы больше никогда с тобой не пересекаться. Тогда ещё больнее становится на душе: тебе хочется наговориться с ним, чтобы этого хватило до следующей такой же случайной встречи, но он, как назло, отвечает лишь односложными фразами, словно только что забыл абсолютно все слова, и вы оба мучаетесь от пожирающей изнутри неловкости. В конце концов, ты умоляюще просишь его встретиться как-нибудь ещё раз, прекрасно понимая, что этого никогда не произойдёт, а он, будто издевается, обещает написать тебе, когда будет свободен. И тишина.

К чему было это длинное вступление, после которого у читателя наверняка промелькнула мысль, что автор думает о людях слишком плохо? К тому, что Ева сейчас испытывала весь спектр вышеописанных эмоций. Она сидела с каменным лицом около кабинета психиатра, потому что, пока она ждала своей очереди, уже успела встретиться со своей старой знакомой, выслушать, что она ни капельки не изменилась, ответить ради приличия тем же, на вопрос, где она работает, процедить сквозь зубы, что она ещё учится, и, мысленно радуясь, что у неё хватило сообразительности не продолжать эту тему, ретироваться на первый этаж якобы в регистратуру, в надежде, что за это время знакомая куда-нибудь денется. Что ж, её желание исполнилось: когда Ева вернулась к кабинету врача, её уже не было, и девушка вздохнула с облегчением, потому что для неё не было большей муки, чем встречать старых знакомых. Немного было людей, с которыми она бы снова хотела повидаться, а если быть точным, таких людей не было.

Дверь кабинета открылась, и чей-то приглушённый голос неохотно позвал Еву. Внутри было на удивление сумрачно, в отличие от других больничных кабинетов, бьющих по глазам своей белизной: окна в кабинете не было, а потому единственным источником света была большая старая лампа, чей желтовато-грязный цвет придавал угрюмому лицу врача неприятный песочный оттенок. Неизвестно, чем руководствовался здешний доктор: то ли он старался экономить электричество и поэтому не включал верхний свет, то ли за года, проведённые в этой маленькой комнатке, его глаза привыкли к вечному полумраку настолько, что тот стал необходимостью, то ли приглушённый свет по-своему действовал как на самого врача, так и на пациентов, создавая нужную атмосферу, хотя, насколько было комфортно общаться в подобной обстановке, Ева могла бы поспорить. Сам доктор имел довольно специфичную внешность: тёмно-серые, будто Еву на мгновение перенесли в чёрно-белое кино, глаза лихорадочно поблёскивали в свете лампы из-под больших линз очков, в то время как в остальном он оставался абсолютно неподвижен, отчего девушка не могла не сравнить его с пауком, терпеливо ждущим в своей засаде, когда обречённая жертва не затихнет, окончательно запутавшись в паутине.

– Я слушаю Вас, – всё так же неохотно прозвучал голос врача, который, сурово глянув на Еву исподлобья, развернулся к мертвенно-бледному экрану монитора и перестал обращать на неё внимание.

– Последнее время меня очень часто стали посещать галлюцинации, причём ярко выраженного характера. До этого я уже проходила лечение от шизофрении в психиатрической больнице… Лечение длилось четыре года. На какой-то период всё было как нельзя лучше, но недавно галлюцинации возобновились.

Врач глубоко вздохнул и, как видела Ева со своего места, принялся внимательно читать историю болезни, строго сводя широкие мохнатые брови к переносице, чем ещё больше напомнил паука.

– Не могли бы Вы уточнить, с какого, хотя бы примерно, момента у Вас снова появились галлюцинации?

– Примерно месяц назад. Сначала они были очень редкие, такие, что я не обращала на них внимания, но затем они участились. Самое частое проявление: я перестаю отличать реальность от…

– …от нереальности, я понял, – перебил её врач, что-то внимательно вычитывая в нескончаемом потоке медицинских терминов, мелькающих у него перед глазами. – Какие-то другие симптомы шизофрении у Вас есть? Социальная замкнутость? Агрессия? Спутанность или нелогичность мыслей?

– Нет… Нет. Возможно, небольшая замкнутость, но это скорее черта характера, которая была всегда, чем симптом шизофрении. Бывает спутанность мыслей. Частые кошмары…

– Частые? – усмехнувшись, переспросил врач.

– Постоянные.

– По Вашим собственным ощущениям, нынешнее состояние похоже на предыдущий раз, или что-то поменялось?

Ева на секунду задумалась, рассматривая ручки инвалидной коляски, на которой она сидела, а затем ответила:

– В прошлый раз всё было более… хаотично, что-ли? Мои галлюцинации были очень агрессивными – я буквально не знала, куда от них деваться, – и они не были связаны между собой. Я не скажу, что сейчас они как-то взаимосвязаны, нет, но я уже научилась предугадывать их. Как будто что-то мне подсказывает, что сейчас что-то должно произойти, что-то, не вписывающееся в нормы обычной жизни… К тому же, они стали связаны с определённым кругом людей: как только я встречаюсь с ними, происходит что-то из ряда вон выходящее. С остальными такого не бывает.

– Какого рода галлюцинации Вы испытываете? Слуховые? Визуальные? Может быть, тактильные?

– По большей части, конечно, слуховые и визуальные, но несколько раз испытывала все вместе… – Ева неуверенно замолчала под строгим взглядом врача. – Ладно, хорошо, почти все галлюцинации – это всё вместе.

– Опишите, пожалуйста, пример такой галлюцинации, – доктор устало откинулся на спинку стула и сжал двумя пальцами свою узкую переносицу, спуская очки на кончик носа.

– Был случай… Я гуляла в парке и случайно оказалась рядом с детской площадкой. На ней гуляли дети, а чуть поодаль сидела бродячая собака… Вся такая лохматая, грязная, нечёсаная, и глаза такие тоскливые… И вдруг одна девочка на моих глазах стала превращаться в такую же собаку, а потом ещё и впилась мне в руку зубами. Самое страшное, что я почувствовала её укус: было больно… Тогда я подумала, что всё, что там происходило, не было бредом…

– Вы ошибались, – подал голос врач, с какой-то грустью и безнадёжностью протирая очки носовым платком. – Тактильные галлюцинации существуют, просто они довольно редки. Так что было дальше?

– На площадке собралась целая стая бешеных собак; рядом никого не было, несмотря на то что ещё пару мгновений назад там было много народу. В какой-то момент одна собака подошла ко мне, положила переднюю лапу мне на плечо и заговорила человеческим голосом. Я убежала…

– Не жизнь, а сказка, – саркастично заметил врач, снова возвращаясь к компьютеру. – И Вы обращаетесь с подобными патологиями только спустя месяц, когда у врачей, может быть, уже и не осталось шанса Вам помочь. Я всё правильно понимаю?

Ева потупила глаза.

– Вы были когда-нибудь в Крыму? – вдруг спросил доктор, подперев рукой подбородок и непринуждённо листая её медкарту.

– Никогда.

– Вы так в этом уверены?

– Да.

Врач остановился взглядом на какой-то строчке в её истории болезни, а затем продолжил шуршать многочисленными листами.

– Вы проходили лечение в психиатрической больнице Николая Чудотворца на протяжении четырёх лет. Вы что-нибудь помните из того, что там происходило?

Ева замялась, не зная, что ответить, и неуверенно сказала:

– Единственное, что я помню – это иллюзорные образы, прописанные мозгом до мельчайших подробностей, которые сопровождали меня все те четыре года. Разбросанные в памяти отрезки времени и обрывки событий. Как меня отвозили в больницу, врачей и само лечение я не помню, разве только короткими отрывками. Помню, как меня выписывали… Это было здесь, в столице. Как будто очень долгий страшный сон вдруг закончился, и я проснулась, совершенно не понимая, где я и что я.

– Расскажите мне, пожалуйста, один день из Вашего пребывания в больнице Николая Чудотворца. Таким, каким он отпечатался у Вас в памяти, – тихо и глухо попросил врач, сложив на столе ладони домиком.

***

Ева медленно открыла глаза и тут же крепко зажмурилась от неприятного ощущения: откуда-то сверху в глаза бил яркий белый свет, после глубокого забытья показавшийся самым тяжёлым наказанием, какое только вообще могло быть. Однако Ева знала, что это не так: очередной день – очередная полоса препятствий, придуманная собственным разумом специально для неё, и никуда от неё не деться, не сбежать, не спрятаться.

Девушка неохотно поднялась с кровати и попыталась сфокусировать свой взгляд на циферблате часов. Девять утра. Должна уже была прийти медсестра и провести осмотр, но её нет. Досадно.

Ева практически наощупь нашла дверь в ванную комнату и зашла внутрь. Вода – расчёска – коса. В привычном порядке действий девушка находила некое спасение от того, что может поглотить и гложет её, когда она либо слишком сосредоточена на самой себе, либо же, наоборот, теряет самоконтроль. У неё есть таблетки, но их нельзя пить очень часто, а потому маленькие скорпионы, пауки, сколопендры и прочая не слишком лицеприятная живность на стенах стала привычной и даже в какой-то степени приятной. Да, засыпать в окружении мадагаскарских тараканов и сольпуг – сомнительное удовольствие, но если постоянно помнить, что это лишь визуально-слуховые галлюцинации, становится более спокойно.

Позади Евы громко хлопнула дверь, но она даже не вздрогнула, а лишь лениво скосила глаза в зеркало и увидела в отражении, как в тёмном проёме стоит мутная полупрозрачная человеческая фигура. Ева называла её Тенью – как, в общем-то, и всех остальных людей без имени и фамилии, – потому что для неё сейчас не существовало никаких черт, свойственных конкретной личности. Сейчас все люди для Евы были «безликими», причём как в прямом смысле слова, так и в переносном: без глаз, без ртов, без ушей, без волос, без характера, прошлого, настоящего и будущего. Впрочем, если Ева общалась с человеком довольно долго, у него начинали проявляться индивидуальные черты, как было, например, с медсестрой девушки. Со временем мозг как будто воссоздавал по кусочкам на основе характера человека его внешность: медсестра была добрая, чуткая, понимающая, и постепенно в голове Евы начал вырисовываться её портрет. Это была девушка с удивительно чистым, особенно если учитывать её профессию, характером; у неё были негустые, отливающие в медь рыжие волосы, которые она чаще всего завязывала в пучок и прятала под медицинской шапочкой, а на фоне этих волос светились яркие ультрамариновые глаза. Почему-то в воображении Евы, несмотря на то что медсестра почти всегда была в положительном расположении духа, её глаза были как будто заплаканные: вокруг васильковой синевы Ева видела тёмно-розовые круги, словно медсестра вытерла слёзы за секунду до того, как войти в палату. Её остренький носик, делающий её похожей на мышку, был усеян мелкими веснушками, и тогда Ева не могла не сравнить её с одуванчиком или подсолнухом, постоянно тянущимся к солнцу. Конечно, насколько картинка, созданная подсознанием Евы, соответствовала действительности – неизвестно, но девушке хотелось верить в нарисованный ею образ, и она верила. Ева не знала её имени, пока однажды одна из Теней не назвала её Дуней; с тех пор каждый раз, когда она начинала сдавать под напором собственного воображения, Ева искала Дуню и разговаривала с ней обо всём, на что только хватало сил, и монстры разочарованно отступали, словно перед ними вдруг выросла прочная невидимая стена.

Тень, стоящая в дверном проёме, не была Дуней. Некоторое время она ждала, видимо, когда Ева повернётся к ней лицом, но девушка не оборачивалась, предпочитая наблюдать за ней через отражение в зеркале, и тогда Тень осторожно зашла в комнату и поставила на маленький белый столик поднос с едой, а затем так же осторожно выскользнула из палаты. Тень что-то сказала Еве, но она не поняла, что.

Как только дверь снова закрылась, девушка подошла к столику: на пластмассовом подносе стояла большая тарелка с выпечкой и кружка чёрного чая, при этом вся посуда была тоже пластмассовая. Ну да, конечно: ей приносили только ту еду, которую можно съесть без столовых приборов, то есть без ножей и вилок, на случай… На случай.

Ева взяла с тарелки булочку и, недолго думая, откусила, задумавшись о чём-то своём. Собственно, она задумалась над тем, что она будет делать после завтрака: она могла пойти к Писателю и проверить, как у него обстоят дела с его «Поэмой» и не требуется ли ему новый источник вдохновения, или навестить Шута, известного своими сумасшедшими попытками бегства; был ещё Амнезис, но говорить с ним Еве было откровенно больно. Библиотека, к сожалению, уже вторую неделю была закрыта, так как библиотекарь заболела, а заменять её было некому; теоретически, она могла бы погулять в парке, но делать это без Дуни было опасно, а потому вариантов у Евы было немного.

Девушка вынырнула из размышлений, потому что во рту у неё появился какой-то странный вкус, явно не похожий на сдобу. Она с подозрением посмотрела на откушенную булочку и тут же с ужасом отбросила её на поднос, выплёвывая туда же и то, что она жевала, потому что вместо малинового варенья внутри извивались живые дождевые черви, часть из которых, правда, уже превратилась в омерзительную субстанцию. Ева вскочила на ноги и побежала в ванную.

Лишившись не только законного завтрака, но и желания есть ближайшие три дня, девушка вышла в белый, как и всё остальное в больнице, коридор и неуверенно осмотрелась: несколько теней разговаривало неподалёку от её палаты, но их речь напоминала гул работающего телевизора; до Евы долетали только обрывки слов, но из них, к сожалению, не получалось составить единую картину. Кстати о телевизоре: где-то в середине этажа для больных была сделана небольшая гостиная, где как раз висел большой прямоугольный ящик и постоянно что-то показывал, но после случая, когда все те, кто смотрел телевизор, вдруг почему-то ополчились на Еву и донесли её буквально на руках до кабинета главврача, гостиная нравилась ей уже не так сильно. Впрочем, сегодня тут всё было тихо: по «ящику», как обычно, показывали какой-то нейтральный широко известный фильм, и несколько теней, миролюбиво развалившихся на диване, неотрывно наблюдали за картинками на экране. Среди теней был и Писатель.

Как было сказано выше, большинство людей для Евы было безликим, однако были и те, кто потихоньку начал выделяться из этой мутно-серой толпы теней. Помимо Дуняши, медсестры Евы, такими людьми оказались Писатель, Шут и Амне́зис. У Шута и Писателя, в отличие от Амнезиса, были другие, более реалистичные имена, но через пять минут после окончания беседы мозг Евы стирал их, как лёгкий карандашный штрих, и запомнить подобные прозвища ей оказалось проще. В случае с Амнезисом всё обстояло иначе: как, наверное, мог догадаться мой дорогой читатель, у данного пациента была амнезия, из-за чего ему пришлось строить собственную личность с нуля, в том числе давать самому себе имя. Этим именем его звали и пациенты, и врачи, и случайные люди.

Ева подсела на диванчик к Писателю и заглянула в его блокнот: там всё было много раз перечёркнуто и понятно одному автору, так что оставалось только ждать, когда он допишет «до точки» и обратит на неё внимание.

– Здравствуй, Ева. Что привело тебя в этот оплот человеческих страданий, где каждая душа стремится забыться в потоке абстрактных картинок, чуждых суровой действительности? – спросил девушку голосом древнегреческих философов Писатель, не поднимая головы от маленького блокнотика.

– Здравствуй, – ответила ему Ева, пытаясь смахнуть рукой взобравшегося ей на колени большого паука, что, однако, оказалось бессмысленным, потому что ладонь проходила сквозь него. – Спасаюсь от тараканов в голове, которые в моём случае имеют материальную форму. А ты, я так полагаю, пришёл сюда в поисках нового источника вдохновения?

– О да, юная заблудившаяся душа, – Писатель наконец защёлкнул ручку и медленно облокотился на спинку дивана. Он действительно походил на грека, хотя им и не был: тёмно-каштановые волосы закручивались на его голове в частые мелкие кудряшки и обрамляли её своеобразной шапочкой; тонкий прямой нос, выходящий практически из лба, делал его в глазах посторонних людей истинным философом, и, кто знает, может быть, он сам внушил себе эту роль. Раньше Ева часто пыталась узнать у него о его прошлом, но вскоре оставила попытки, так как Писатель всегда отвечал в своей своеобразной витиеватой манере и понять что-либо из его слов было довольно трудно. – Я имею шанс лицезреть четыре наполненных внутренними переживаниями сундука, содержимое которых я обязан изложить на бумаге понятным и доступным, но при этом красивым языком. Это мой долг.

– И это тоже будет частью «Поэмы»?

– Ясно, как небо на рассвете! Всё для «Поэмы», жизнь ради «Поэмы»! Во мне живёт надежда, даже нет, не надежда, а стойкое убеждение, что она будет рада! Ей обязательно понравится, вот увидишь. О, mon amie, как она будет рада, о, как рада! Я пошлю ей оригинал… Большая печаль, что я не увижу её лица, когда она прочитает последнюю строчку моей «Поэмы», но, я точно это знаю, оно будет полно неподдельного восхищения и гордости её автором.

– Сколько же ты уже написал?

Писателя явно польстил вопрос Евы, ведь ему выпал шанс ненавязчиво похвастаться своими достижениями.

– Позавчера праздновал юбилей – триста страниц, и пока я не собираюсь заканчивать мою «Поэму».

Все, кто был знаком с Писателем, знали, что он пишет «Поэму» – собственно, больше он ничего не писал, – которая, в свою очередь, должна была стать даром (слово «подарок» было бы тут крайне неуместно) некой загадочной особе, в которую был влюблён Писатель. Кем была эта счастливица и существовала ли она вообще, оставалось неясным; однажды на вопрос Евы, кому он посвятит свою «Поэму», Писатель ответил: «Любви, mon amie, любви, кому же ещё? Этому поистине волшебному чувству, которое испокон веков заставляет крутиться нашу планету, и никому более». Других подробностей, так же как и о его прошлом, Ева добиться не смогла.

Сама по себе «Поэма» тоже была весьма своеобразна: как такового сюжета в ней не было, так что Ева очень сильно сомневалась, закончит ли её когда-нибудь Писатель. У неё не было ни начала, ни конца; после любого четверостишия можно было поставить точку, и всё звучало бы более чем завершённо, но Писатель упорно ставил точку с запятой и продолжал писать, но от этого повествование не выглядело раздутым или затянутым: каждый элемент в ней выглядел на своём месте, как в волшебной головоломке, где, сколько бы частей ни было, она всё равно сложится в единую фигуру. За те года, что Писатель сочинял свою «Поэму» (а он начал писать её ещё до поступления в больницу Николая Чудотворца), она стала его смыслом жизни: страшно было представить, что произошло бы, если бы «Поэма» вдруг исчезла – наверное, сам Писатель исчез бы вместе с ней. Но он предпочитал об этом не думать.

Писатель вежливо попросил Еву не мешать ему, и девушка, от нечего делать, уставилась в экран телевизора, по которому показывали всем хорошо знакомую комедию. Персонал больницы всегда старался показывать что-нибудь нейтрально-положительное, чтобы пациенты могли отвлечься от внутренних проблем и настроить себя на позитивный лад, и в большинстве случаев это действительно помогало.

– Подойди, подойди, пожалуйста, ну подойди, подойди ближе, подойди, подойди, подойди, подойди, пожалуйста, подойди, ну же, я к тебе обращаюсь, подойди, подойди… – заговорил тихо, но отчётливо чей-то монотонный голос. Ева осторожно посмотрела по сторонам, но того, кто бы звал её, не увидела, и вернулась к телевизору.

– Подойди, подойди, подойди, всего на пару минут, подойди, подойди, подойди, подойди, нам надо поговорить, подойди, подойди, подойди, умоляю, мы быстро…

Ева незаметно оглядела всех, кто сидел в гостиной: справа от неё Писатель что-то неустанно строчил в своём блокноте, но он молчал; впереди них, на таком же небольшом диванчике сидела пара теней и о чём-то тихо разговаривала между собой, но было непохоже, чтобы кто-то из них звал её; остальные тени сидели по одиночке и молча смотрели фильм. Голос не замолкал, причём, судя по звуку, он был здесь, в этой комнате. Ева осторожно поднялась с дивана и подошла к двум беседующим теням, наклонив голову так, чтобы её ухо было на уровне их ртов; те сразу замолчали, в отличие от голоса, который всё так же настойчиво кого-то звал. Ева, тихо извинившись, отошла от теней, и те продолжили свою беседу.

Голос не унимался. Ева уже выглянула в коридоры, идущие в две противоположные от гостиной стороны, но в них не было никого, кто бы мог её звать. Вернувшись на своё место рядом с Писателем, Ева постаралась игнорировать неприятный голос, но это оказалось довольно трудно, и через некоторое время девушка была уже на взводе, потому что постоянное монотонное бормотание действовало на нервы. Вдруг взгляд Евы случайно упал на узкий высокий шкафчик, стоящий в углу гостиной. Сначала девушка подумала, что ей показалось, но чем дольше она на него смотрела, тем отчётливее видела, как что-то мелькает в нём, будто шевелится. Ева поднялась с диванчика и медленно подошла к шкафу. В нём совершенно точно стоял человек, потому что в узком просвете между дверцами, как картинки в проекторе, быстро сменяли друг друга разные части лица: глаз, нос, губы, ухо, снова глаз, на этот раз другой, волосы, нос, зубы, опять ухо, только правое, а не левое, язык, бровь, глаз… Бормотание шло оттуда. Ева резко распахнула дверцы, ожидая увидеть внутри человека, но шкаф оказался пуст, а голос мгновенно замолчал. Девушка подозрительно осмотрела его, словно в нём могла быть какая-то потайная ниша, в которую бы спрятался человек, но все стенки в нём были наглухо приколочены одна к другой и совсем не двигались. Ева неуверенно закрыла шкаф, и в нём тут же снова замелькали странные картинки: губы, нос, бровь, глаз, ухо… «Подойди, подойди, подойди, подойди», – с новой силой забормотал голос прямо перед ней. Ева с досадой распахнула дверцы шкафа, желая успеть за фантомом, но тот опять исчез, будто его и не было.

Открыв и закрыв шкаф ещё несколько раз, Ева поняла, что это бессмысленное занятие и избавиться от надоедливого голоса в голове не получится до следующего приёма лекарств. Попрощавшись с Писателем, который в творческом порыве буркнул в ответ только что-то тихое и неразборчивое, Ева отправилась бродить по этажам в поисках Шута. Шут на то и был Шутом, что с ним вряд ли когда-нибудь могло стать скучно: он постоянно шутил и вытворял всяческие трюки, прямо как в цирке, балагурил, не упускал возможности позаигрывать с девушками, так же как и сбежать из больницы. Его шутки были действительно смешными, а смех искренним, и даже Амнезис, человек по натуре пессимистичный и склонный к унынию, рядом с ним начинал улыбаться. Шут вёл свои «представления» в прямом смысле слова круглосуточно: после насыщенного дня, в течение которого у него ни на мгновение не закрывался рот, Шут засыпал и продолжал «концерты» ночью, а именно громко разговаривал во сне или даже ходил по больничным коридорам. Казалось, что нет ни одной души, способной устоять перед обаянием Шута и не улыбнуться его юмору, но именно ею когда-то стала Ева. Дело в том, что однажды Дуня рассказала девушке причину подобного поведения: до того, как Шут попал в больницу Николая Чудотворца, он действительно работал в местном цирке; на одной из репетиций произошёл несчастный случай, после которого у Шута диагностировали синдром Туретта*. Доподлинно неизвестно, травма ли спровоцировала у Шута его генетическое заболевание, или это было совпадение, однако с тех пор Шут вёл представления не в цирке, а в стенах больницы Николая Чудотворца.

Первое правило, которым всегда пользовалась Ева, было таким: если хочешь найти Шута, он сам тебя найдёт. Это правило пока ещё ни разу не подводило её, и, побродив минут пять по коридорам больницы, Ева наткнулась на него в холле, где, надо сказать, бывала довольно редко, в отличие от Шута. Шут стоял за железными турникетами и показывал собравшимся за оградой детям представление, в котором он, кажется, о чём-то спорил с собственной рукой. Неизвестно, чувствовал ли Шут на себе мрачный взгляд охранника, который, по всей видимости, уже успел познакомиться с ним и его плутовскими выходками, но вёл он себя, как обычно, непринуждённо, развлекая всех вокруг и себя в том числе. Ева остановилась неподалёку и, облокотившись плечом о стену, с лёгкой улыбкой на лице стала смотреть на его ужимки и прыжки. «Детям нравится, а это самое главное», – подумала она, и в тот же момент кто-то из взрослых позвал детей за собой; Шут махнул им на прощание рукой и только тогда увидел Еву.

– Да ну, – протянул Шут и, сделав в воздухе антраша**, опустился рядом с девушкой (стоит отметить, что Шут всегда ходил, будто танцевал: в его случае это было одним из проявлений синдрома Туретта). – Скажи честно, ты всё-таки решила бежать со мной.

– Надеюсь, ты не особо расстроишься, если я скажу «нет», потому что меня выжили из палаты собственные тараканы.

– Снова кровать кишит шестилапыми существами?

– Нет, на этот раз пончики с червями, – от мысли о сегодняшнем несостоявшимся завтраке Еву передёрнуло.

– О, так ты голодная? Могу угостить тебя прелестными котлетами из опарышей, – как ни в чём не бывало продолжал Шут, ловко уворачиваясь от щелбана Евы. – Заморишь червячка.

– Благодарю, не стоит, лучше сходи со мной на четвёртый этаж и посмотри, кто сидит в шкафу.

– А кто сидит в шкафу на четвёртом этаже?

– Вот ты мне это и скажешь.

Путь обратно до четвёртого этажа был долгим, в основном из-за Шута, который лазил по всем поверхностям, каким только можно, и перекидывался «парой слов» буквально с каждым встречным. Вообще, манера общения Шута была довольно своеобразной, как, наверное, и любого, обитающего в этих стенах: на первый взгляд он был абсолютно нормальным человеком, привыкшим шутить и радовать людей вокруг; затем, когда речь заходила о чём-то более серьёзном, это начинало мешать и даже раздражать, потому что, конечно, Шут не мог «выключить» свою болезнь в нужный момент. В этом была его главная беда: даже когда он хотел погрустить, даже когда его изнутри разъедало глубокое горе, он не мог перестать веселиться, и тогда происходила «перезагрузка»: психика не выдерживала давление, на глазах выступали слёзы, шутки становились всё более и более истеричными, пока, наконец, его смех не смешивался с рыданиями и его не уводили в палату, где он мог побыть один, без необходимости постоянно кого-то смешить.

– Больница устраивает для малышей праздничный концерт, и меня пригласили туда играть Папагено, – похвастался Шут, шутливо кланяясь прошедшему мимо главврачу.

– Что ж, тебе очень пойдёт. В этом году решили поставить «Волшебную флейту»?

– Да, чему я очень рад – немного отдохнём от «Щелкунчика» и «Лебединого озера».

– И ты уже начал репетировать?

Шут засмеялся.

– По-твоему, мне ещё нужно репетировать? Вся моя жизнь – одна сплошная репетиция роли Папагено. Посмотри, разве я не похож на воробья? – Шут высоко подпрыгнул вверх, смешно помахав руками, словно птица, ловко приземлился на сидения с левой стороны и прошёлся по ним на мысочках, за что получил нагоняй от уборщицы. – Я был рождён для этой роли!

Ева не стала спорить с этим утверждением.

– А ты не хочешь поучаствовать? – спросил её тем временем Шут, пытаясь поймать собственную руку, которая, по всей видимости, изображала паука.

– Я бы с радостью, но, боюсь, не справлюсь.

– Отчего же? Выпил таблеточек и вперёд, – Шут сделал колесо, за что снова услышал недовольное ворчание уборщицы.

– Если бы всё было так просто, – мрачно ответила Ева и осторожно отвела Шута в сторону, чтобы пропустить носилки. – Я пила сегодня таблетки, и что? Вместо начинки в выпечке – черви, вместо людей – тени, комната кишит сольпугами и сколопендрами, а в шкафу сидит человек, который исчезает, как только я открываю дверцы. Не думаю, что дети оценят подобные рассказы.

– Подумать только, сколько добра пропадает! – воскликнул Шут. Ева непонимающе посмотрела на него. – Ты представляешь, какой богатой пищей для писательской фантазии являются твои галлюцинации? Тебе стоит рассказать о них Писателю, уверен, он не будет против включить их в свою «Поэму».

– А, ты об этом. Он уже это сделал, даже приносил мне отрывок.

– Прочитаешь?

– Он лежит у меня в палате, можем зайти чуть позже.

Шут и Ева дошли до той самой злосчастной гостиной, где в шкафу сидел кто-то или что-то. Как только девушка переступила порог комнаты, бормотание, до этого затихающее по мере удаления от шкафа, усилилось и стало настолько громким, что Ева с трудом могла слышать голос Шута.

– Вот, посмотри, – сказала Ева, указывая на шкаф. – Видишь, оттуда кто-то постоянно выглядывает?

Как раз в этот момент в щели появился глаз, который внимательно посмотрел сначала на Еву, затем на Шута, а потом из него вдруг почему-то потекли слёзы.

– Если честно, я никого не вижу, – сконфуженно ответил Шут, вглядываясь в просвет между дверцами.

– А глаз? Ты видишь глаз? Он сейчас плачет, – допытывалась Ева, нависая над Шутом.