Приручить Сатану

Было тихо. Ева медленно открыла глаза в ожидании худшего, однако всё было как прежде: Ранель твёрдо стоял на ногах всё на том же месте, только на его шее теперь красовалась длинная красная полоса. Он неспешно, будто неверяще, провёл ладонью по шее – вся рука оказалась в крови. Палач, довольный своей работой, развернулся на сто восемьдесят градусов и ушёл обратно в свою каморку, громко хлопнув дверью.

Ещё некоторое время Ранель стоял, не шевелясь, словно в душе боролся с самим собой. Ева хотела наложить ему на шею повязку, но Ранель, подняв окровавленную ладонь в предупреждающем жесте, остановил её и одними губами прошептал нечто вроде «секунду». Большие вокзальные часы пробили полдень, и один звучный удар колокола благодаря эху превратился в двенадцать, будто неподалёку вдруг оказался монастырь.

– Пойдёмте, Ева… – сказал наконец хриплым голосом Ранель, прочистив горло. – Есть тут одно место… Там нам будут рады… Это точно… Это я обещаю…

И он, постоянно вытирая тыльной стороной ладони кровоточащую шею, пошёл к выходу из вокзала, за которым уже успели за это время отстроить небольшой пыльный городок.

Город был странный: низкие серенькие деревянные домики рядом с величественными каменными многоэтажными строениями казались ещё более убогими, чем они были на самом деле. Прибитая редкими, но крупными каплями дождя дорога почернела, посерьёзнела, но всё-таки повела Ранеля и Еву куда-то вглубь городка, а главное – прочь от вокзала. Одноликие дома, что высотные, что одноэтажные, казалось, сливались с небом, да и весь город был словно продолжением неба: такой же серый и низкий, как свинцовые тучи где-то на границе октября и ноября. Ранель шёл молча; иногда он заглядывал в узкие просветы между домами, но оставался чем-то недоволен и брёл дальше; на Еву он ни разу не обернулся, так что, если бы девушка захотела сейчас сбежать, она бы спокойно это сделала.

– «А в переулке забор дощатый, дом в три окна и серый газон…» – пробормотал вдруг Ранель, остановившись перед одним из таких домиков. – Дождалась ли ты меня, Машенька?..

Они вошли в старую приоткрытую калитку и остановились перед дверьми в дом. Еве ничего не оставалось, кроме как наблюдать за действиями Ранеля: тот поднялся на полуразъехавшееся крыльцо, уже занёс руку, чтобы постучаться, но в последний момент передумал, спустился обратно, подошёл к мутному окну и заглянул внутрь: там было пусто.

– Никого нет. Пошли, – бросил он Еве и без стука зашёл в дом.

Внутри было довольно уютно, но как-то заброшено: обитатели, в наличии которых не приходилось сомневаться, по всей видимости, находились в отъезде и могли вернуться с минуты на минуту. Ева обратила внимание на то, что Ранель двигался очень уверенно: усадив девушку рядом с печкой, чтобы та наконец согрелась, он принялся что-то готовить, причём он явно знал, где что лежит.

– Старый дом Машеньки, – сказал Ранель, заметив сбитый с толку взгляд Евы. – И мой дом тоже. Жили тут когда-то.

– Выглядит как нечто очень знакомое…

– Конечно, знакомое. Вон, посмотри – Нева.

Ева выглянула в окно и в самом деле увидела в просвете между такими же домиками поблёскивающую поверхность воды.

– Питер… Это Петербург!

Ранель кивнул и сел рядом с Евой, подав ей кружку горячего чая.

– Если честно, я немного запуталась, – робко начала Ева, искоса глянув на Ранеля, – в Вашей биографии.

– Я и сам уже давно запутался, – рассеянно ответил он, даже не повернув голову в её сторону. – Удивительная вещь – память: оставляет на душе след, а воспоминания, которое породило этот след, может быть, уже и нет. Книгу читала? – спросил он, уставившись пустым взглядом на алые языки пламени. Кровь на его шее свернулась и потемнела.

– Читала, правда, только первые четыре главы, – ответила Ева, потягивая чай. – Пятую не успела.

– Эх… Самое интересное – «Безвременство» – не прочитала, – Ранель замолк, внимательно посмотрел на дно своей кружки и тихо пробормотал: – «Машенька, ты здесь жила и пела, мне, жениху, ковёр ткала, где же теперь твой голос и тело, может ли быть, что ты умерла?» – Ранель немного позвенел ложкой и сделал глоток. – Так получилось: оказались в Питере – Петрограде, как он тогда назывался. Я уговорил её остаться, хотя бы на некоторое время: ну не могу я без света, без земли, без воздуха – не могу, хотя бы один глоточек, но нужен. Незадолго до свадьбы это было… Поселились в этом доме. У меня дела, у неё дела… Как-то меня послали в прямом смысле слова на другой конец света. Дело много времени заняло, но это ничего. Возвращаюсь, а дома погром: Машеньки нет, зато в качестве записки на столе угроза о расстреле и сумма выкупа. «Понял теперь я: наша свобода только оттуда бьющий свет…» Пока я здесь, в пустых стенах сидел, весь извёлся, всё думал: «Где теперь моя Машенька? Успела ли убежать, или ей во сне, волки, глотку перерезали?» Я-то мог вырваться, да только страсть эта моя вечная к адреналину не отпускает… Хотел почувствовать, каково это – стоять под прицелом. Потом эти пришли, я их попросил перед смертью дать возможность помолиться – не за себя, конечно – напоследок… Иронично, не правда ли? Разрешили. «Верной твердынею православья врезан Исакий в вышине, там отслужу молебен о здравьи Машеньки и панихиду по мне». Всё так и было. Помолился за Машеньку и сразу на «эшафот», а потом там же, где я служил молебен, меня и отпевали. К чему я это всё? Я, когда в камере сидел, задумался, как так вышло: одну только душу я полюбил за всю свою жизнь и ни разу не отступился от неё, ни на мгновение не промелькнула у меня в голове мысль, что может быть как-то по-другому. Отчего так?.. Другие, говорят, многих любят, а я… Полжизни моё сердце не ускорялось от беспокойства за другого человека, полжизни мне были чужды дружба и любовь, и тут – она, моя Машенька… И я вдруг понял, что начинаю задыхаться в её отсутствие. С чего бы это?.. Наверное, таким бессердечным положено любить одного и всю жизнь.

Ранель откинулся на спинку дивана и прикрыл глаза.

– Простите… А что стало с Марией?

– С Машенькой? А что с ней станет? Она-то сильная, она себя в обиду не даст… Всё хорошо с ней было, не переживайте.

Ранель замолчал; его дыхание, до этого рваное и неритмичное, выровнялось, суровое лицо разгладилось и просветлело, как небо после грозы – он задремал.

Ева осторожно, чтобы не разбудить Ранеля, встала с дивана, подошла к двери и, тихо скрипнув половицами, выскользнула на улицу. Ни души на улице: пустой город, мёртвый. Ева обернулась по сторонам, внимательно посмотрела на Исакиевский собор: угрюмый и мрачный, он тяжело возвышался среди серых косых домиков и слишком выбивался из общей картины, – а затем уверенным шагом пошла в противоположную от него сторону, туда, где так печально и молчаливо жил вокзал.

С их момента посещения ничего не изменилось, только с реки пришёл старик, который, если верить стихотворению, «умер в Бейруте год назад» и заработала касса. Ева неуверенно подошла к ней и заглянула в маленькое окошко. Внутри сидел Бесовцев.

– Простите… Сколько стоит билет до столицы?

– У нас не продаются билеты до столицы.

– Хорошо, а до Ялты?

– У нас нет билетов до Ялты.

– А куда можно доехать с Вашей станции?

– Девушка, на нашу станцию можно только приехать, а уезжать надо уже своим ходом. Впрочем, есть один билет до Индии. Хотите?

– И когда будет ближайший поезд?..

– Да хоть сейчас подадим, Вы главное скажите, едете или нет.

– Хорошо, допустим, еду. Сколько с меня?

– Одна голова.

– Что, простите?..

Сначала Ева подумала, что ей послышалось, но, вспомнив про зеленную и увидев приближающегося к ней палача, рванула прочь. Она выбежала на платформу и огляделась: прыгать было высоко, но если не прыгнуть сейчас, не прыгнуть уже никогда. Ева видела, как рука палача уже потянулась к её шее, разбежалась и спрыгнула на рельсы. Она приготовилась у удару, но его не последовало: она всё падала, и падала, и падала… Фигура палача становилась всё меньше и меньше, платформы всё выше и выше, а она всё падала и падала, пока всё вокруг не превратилось в тьму и…

Ева проснулась.

За окном уже вечерело; за то время, что она спала, еловый лес сменился на широколиственный, солнце превратилось из бело-жёлтого в розово-оранжевое и у неё появилась соседка на верхней полке. Ева посмотрела на книгу у себя в руках: сборник произведений Николая Степановича Гумилёва был открыт на стихотворении «Заблудившийся трамвай». «И всё ж навеки сердце угрюмо, и трудно дышать, и больно жить… Машенька, я никогда не думал, что можно так любить и грустить!» – гласило последнее четверостишие.

– Ах, Боже… – вздохнула Ева и устало протёрла лицо руками. – Скорее бы в Ялту.

Глава 23. «А» и «Б»

В больницу Николая Чудотворца Еву привезли почти в бессознательном состоянии: на третий день поездки у неё начался жар, ясные голубые глаза скользили по незнакомым лицам врачей и полицейских невидящим взглядом, а сухие потрескавшиеся губы судорожно шептали непонятный для окружающих набор слов. «Машенька… Писатель… Шут… Исакий… Дунечка… Савва… В Ялту, скорее в Ялту!» – вскрикивала иногда она, метаясь в постели. Ялтинский вокзал принял её с заботой, какую только может оказать вокзал: на некоторое время до прибытия скорой помощи Еву поместили в одну из гостевых комнат на верхнем этаже, где ей оказали первую медицинскую помощь, и на короткий период она пришла в сознание.

Ева жалобно осмотрела чужие лица вокруг: кондукторы, полицейские, медсёстры и некоторые любопытные пассажиры толпились вокруг неё в маленькой тесной комнате. Какая-то красивая женщина заботливо протирала ей лоб холодным мокрым полотенцем.

– Я твоя попутчица, ехала с тобой на верхней полке. Помнишь меня? – спросила она низким, сипловатым голосом. Ева попробовала привстать, но женщина удержала её.

– Помню. Не помню, когда Вы появились, но помню, что Вы со мной ехали.

– Ты спала в это время. Меня Надя зовут.

– Очень приятно. Ева.

Девушка слегка прикрыла глаза и в полусонном состоянии принялась разглядывать свою новую знакомую из-под опущенных ресниц: это была молодая женщина где-то лет тридцати, средней комплекции, с острым треугольным лицом и несколько строгим взглядом волчицы. Левый висок у неё был выбрит, и часть тёмно-каштановых волос была зачёсана на правую сторону, демонстрируя большую золотую серёжку-кольцо в ухе. Женщина действовала очень уверенно и ни разу не воспользовалась помощью стоящих рядом медиков, которые рядом с ней сразу как-то померкли и будто отошли на второй план.

– Надежда, а почему Вы…

– Надя. Просто Надя, – сразу перебила её женщина, для чего-то закатывая Еве рукав.

– Зачем Вы всё это делаете? Тут же есть врачи.

– Я тоже врач, – последовал короткий ответ, не предполагающий продолжения разговора, и Ева робко замолчала под её строгим волчьим взглядом.

Впрочем, вскоре Надя сама возобновила беседу.

– Есть знакомые в Ялте? – спросила она, надевая Еве на плечо рукав тонометра. Некоторое время девушка осмысливала услышанное, тщательно прокручивая в голове каждое слово, потому что думала она сейчас не очень хорошо, а затем ответила:

– У меня направление в больницу Николая Чудотворца. Там были знакомые: три пациента и пара врачей…

– Почему «были»?

– Лечилась четыре года назад. Не знаю, как там сейчас.

Надя понимающе хмыкнула.

– А что за врачи? Помнишь имена?

– Одну помню очень хорошо, потому что мы быстро сошлись – моя ровесница, – а второго так, скорее как образ, а не как конкретного человека. Даже не уверена, был ли он на самом деле или нет.

– Имя ровесницы помнишь?

– Дунечка… Рыжая такая. Всё время с пучком ходила, и глаза у неё были будто заплаканные.

– Евдокия… Знаю такую, знаю. Она и сейчас там работает, так что вы ещё обязательно встретитесь.

Рукав тонометра с силой сжал плечо, заставив Еву невольно поджать губы.

– Да что же вы все друг друга знаете… – прошептала, как ей показалось, Ева. – Куда не пойду, сплошные знакомые… Никуда от вас не спрятаться…

Надя снова хмыкнула, на этот раз несколько презрительно.

– Что ж поделать – мир тесен! Дуня моя коллега, а в округе Ялты больниц не сказать чтобы много. Ну, а теперь спи, потому что путь тебе предстоит не близкий.

– Волчица… – только и успела прошептать, расплывшись в улыбке, Ева.

Надя сделала Еве укол, и после этого она уже не просыпалась до самой больницы Николая Чудотворца.

***

Еве опять снился сад. Высокие тёмно-синие кипарисы уходили высоко вверх и, казалось, терялись своими верхушками среди белых и пушистых, как вата, облаков. Неширокие аллеи без начала и конца, посыпанные мелким гравием, переплетались между собой, словно клубок ниток, запутывались, образовывали лабиринт и уже никогда не выпускали того, кто один раз зашёл на их опасно красивую территорию. Ева была рада, что снова оказалась здесь, потому что раньше сад снился ей довольно часто, но в последнее время куда-то «пропал», так что она даже соскучилась по нему: это место всегда казалось ей родным и знакомым, она совершенно точно была здесь когда-то… Только она об этом не помнила.

Ева сидела под большим раскидистым платаном. Шёлковая густая трава приятно ласкала ноги, тёплый ветер шуршал ещё не пожелтевшими широкими листьями, и его песня незаметно сливалась с шёпотом просыпающегося на рассвете моря. Море… Где же оно? Где-то там, за кипарисами, кедрами, платанами, за розовыми кустами, за лабиринтом аллей и пустынной набережной. Оно зовёт её, ждёт, когда она вскочит на ноги, осторожно раздвинет розовые кусты и босиком побежит по посыпанным гравием дорожкам навстречу её обсидиановым волнам, отливающим в лучах восходящего солнца полупрозрачным изумрудом. А там… А там никого, только солнце, горы, море и маленький белый кораблик на границе между небом и водой.

Ева осторожно встала, будто боялась кого-то разбудить. Горное эхо донесло до неё чьи-то голоса: у подножия спящих великанов кто-то пел или разговаривал, но в таком случае разговаривал очень мелодично, потому что беседа показалась Еве музыкой. Один голос был мужской, другой – женский; их смазанный разговор напомнил Еве щебетание птиц, и она поспешила в сторону гор.

Ева плутала долго, ориентируясь по звуку, пока не вышла к небольшой поляне, на которой, словно зонтики, в шахматном порядке росли яблони и вишни, и притаилась за пышным кустом роз. На поляне были Бесовцев и Аглая: они танцевали, кружась между стволами деревьев, как между колоннами, периодически останавливались, чтобы передохнуть, но затем снова принимались танцевать, вкладывая в движения все свои силы и энергию. Ева увидела за их спинами крылья, причём у Аглаи они были иссиня-чёрные, в цвет волос, а у Бесовцева – тёмно-серые, будто грязные; иногда они высоко подпрыгивали и замирали в воздухе, и вправду напоминая птиц.

– Потерпи, – задыхаясь, прошептал Бесовцев, когда они в очередной раз остановились отдышаться. – Ещё немного порепетируем и пойдём домой.

– Я устала, – так же прошептала Аглая и прислонилась спиной к дереву. В месте, где она коснулась головой коры дерева, побежали зелёные побеги, а ещё через пару мгновений распустились нежно-розовые бутончики.

– Зацепки поставишь, – сухо заметил Бесовцев, на что девушка недовольно цокнула, но всё же отошла от яблони.

– Зачем так много репетировать? Мы хорошо танцуем.

– Мы первая пара на балу и обязаны танцевать соответствующе. Наш танец должен воодушевить гостей, понимаешь? Нам надо станцевать так, чтобы у всех присутствующих в зале вскружило голову от наших движений и весь оставшийся вечер у них было праздничное настроение. А для того, чтобы сделать это, нужно приложить немало усилий.

– Зачем это делать? – капризно спросила Аглая, обходя протянутую руку Бесовцева. – Почему у всех обязательно должно быть хорошее настроение? Ну грустно кому-то и грустно, зачем его веселить? Пусть грустит.

Бесовцев опасно прищурился. Он по-настоящему разозлился.

– «Пусть грустит»? – ядовито протянул он, оборачиваясь на Аглаю. Девушка растерянно остановилась и посмотрела на него широко раскрытыми глазами. – «Пусть грустит»?! Слышал бы тебя сейчас отец. Благодаря ему мы сейчас имеем этот сад, стоим здесь и танцуем, а не прикованы к этим скалам, – Бесовцев качнул головой в сторону гор. – Он еле добился возможности нашего независимого существования, проявил такие таланты дипломатии, какие ещё не видел свет, возвёл из пепла отдельный мир, а ты!.. «Пусть грустит»! Когда тысячелетия назад мы стояли на этом же месте плечом к плечу и боялись представить, что будет дальше, уныние и скорбь были для нас самыми страшными бедствиями, потому что они заставляли нас опускать руки, забывать то, ради чего мы боролись, гнить заживо и душой, и телом! Гордыня заставляла нас отворачиваться от руки помощи, которую нам протягивал архистратиг, чревоугодием мы пытались заглушить душевный голод, а ты говоришь: «Пусть грустит»! Гнев заставлял нас рушить то, что мы только построили, завидовать тем, кто остался на Небесах, с горящими от алчности глазами отбирать у ослабших собратьев последние крупицы золота, будто на них можно было купить утерянный покой, забыть, что такое настоящая любовь… Твой отец – величайшей силы душа, и знаешь почему? Потому что он смог обуздать все эти грехи, превратить пожирающие нас изнутри беды в человеческие пороки, установить ту самую пресловутую гармонию добра и зла… Сложно жить в мире, где только Рай – спокойное и тихое место, а всё остальное – хаос из всевозможных грехов. И твой отец смог взять под контроль этот хаос, заставил всех нас, скошенных гневом, алчностью, завистью, унынием, взять себя в руки и начать строить. И мы строили. Долго и упорно. Видишь этот сад? Когда-то на этом месте раскалённой лавой плескалась ненависть, камень плавился от ярости. Рука сама так и тянулась к ножу, чтобы вонзить его в спину друга или брата, но твой отец перехватил подлую руку, и кинжал упал прямо в кипящее жерло вулкана. Мы все благодарны ему, потому что если бы не он, мы бы съели друг друга. Постепенно магма вражды застыла, и теперь на месте зависти и гордыни возвышаются необычайной красоты горы. Это не означает, что грехи куда-то исчезли, вовсе нет; мы всё ещё в чём-то завидуем Небесам, но мы так же всё ещё горды – мы все тут гордые, без этого никак. Идти на уступки значит быть не гордым, а это не наш удел. Мы разные. Мы другие. Самое главное, чего мы добились – мы укротили грехи, а не грехи укротили нас. Понимаешь? И тот, благодаря кому мы это сделали, – твой отец. Творец не смог приручить его, а значит уже никто не сможет этого сделать, – Бесовцев на мгновение замолк, вглядываясь в глаза Аглаи, словно пытаясь понять, уловила ли она его мысль: Аглая выглядела напуганной. – Но иногда, – глухо продолжил он, – мы устаём. Физически, морально – не важно. У нас немного праздников, но на один из них – на Вальпургиеву ночь – мы исполняем танец, который должен наполнить нас силами на следующий год, тот самый волшебный вальс, который мы репетируем. Нельзя, чтобы кто-нибудь из нас опустил руки, не сейчас, потому что может рухнуть империя. Мы не умрём, нет: твой отец обязательно начнёт строить заново, но если так будет всегда, мы никогда не достигнем счастья. А ты говоришь: «Пусть грустит»…

Бесовцев немного остыл и с сочувствием посмотрел на Аглаю: шёлковые чёрные крылышки мелко дрожали, то ли на ветру, то ли от страха – неясно. Она ничего этого не застала, и все рассказы взрослых о былых временах были для неё не более, чем рассказами, хотя и производили на Аглаю сильное впечатление. Бесовцев глубоко вздохнул, подошёл к девушке и крепко её обнял, прижав к груди.

– Поверь мне, будет время, когда нам не нужно будет танцевать волшебный вальс. Оно обязательно настанет, просто не сейчас. Сейчас нужно собраться с силами… Один танец, и тогда их будет гораздо больше.

Бесовцев заглянул в лицо Аглаи и, увидев всё те же широко распахнутые изумрудные глаза, улыбнулся своим мыслям. Знал он этот взгляд: нет, Аглая вовсе не прикидывалась, но именно так пугается маленький лисёнок, а затем страх проходит, и лисья натура берёт своё.

Аглая глубоко вздохнула и опустила глаза вниз. Бесовцев снова протянул руку в приглашающем жесте; Аглая грустно посмотрела на раскрытую ладонь, вложила в неё свою, и уже через пару секунд пара опять закружилась в стремительном вальсе.

– Это воспоминание, – прозвучал прямо над Евой чей-то женский голос: у неё за спиной стояла Аглая. – Одно из моих любимых, кстати. Почему-то мне кажется, что важно помнить, как всё начиналось, – девушка опустилась рядом с Евой на траву, окинула насмешливым и немного надменным взглядом её растерянное лицо и отвернулась, переключив внимание на танцующую себя. – Не волнуйся, никто не будет ругать тебя за то, что ты подслушивала и подсматривала, а, наоборот, даже похвалят. Как говорит Мария, «упрекать чёрта в грехах то же самое, что хвалить». Ты быстро учишься.

Ева смутилась, но не нашлась, что ответить.

– А ведь я ещё даже не была в него влюблена тогда, – продолжила Аглая, мечтательно глядя на Бесовцева. – Так, просто друг отца. А потом, как раз после этой репетиции, кое-что поменялось… Уже не помню, как точно это было, помню только, что в какой-то момент я осознала, кем именно он приходится отцу. Он не просто друг отца. Он лучший друг. Тот, кто был с ним, как говорится, от начала до конца. Тот, кто видел отца и в счастье, и в отчаянии. Тот, кто помогал вставать ему с колен, когда его свергли с Небес. Ты представляешь себе, что такое – помочь Сатане подняться с колен? Сатане, которого столкнули с облаков за гордыню? Я раньше не придавала этому значения… Он тот, с кем отец начал строить новый мир в прямом смысле слова с нуля, разделил триумф, когда мы получили нашу гордую свободу. «Мы все тут гордые, без этого никак». Это правда… В конце концов, Бесовцев видел, как я росла – нет, он не нянчил меня, лишь незаметно наблюдал со стороны за тем, как я взрослею, и иногда, когда я становилась уж очень приставучей – а я всегда любила, чтобы мне уделяли много внимания, – играл со мной. Отец научил меня большинству из того, что знает сам – не всему, потому что не в правилах демонов раскрывать свои карты. Я стала почти взрослой… Однажды мне в голову взбрело побороться с Бесовцевым: мои крылья ещё не привыкли к длительным полётам, были довольно слабыми, но тогда меня это нисколько не смущало и я была вполне уверена, что смогу одолеть его, потому что я, как любая порядочная лиса, собиралась выигрывать вовсе не силой, а хитростью. Сейчас, когда мы вспоминаем этот эпизод, то дружно смеёмся, но в тот момент мне было совсем не смешно. Это было… Тебе интересно? – вдруг перебила сама себя Аглая, с удивлением посмотрев на внимательно слушающую Еву.

– Конечно, – встрепенулась она от неожиданности. – Не в каждом сне тебе рассказывают историю Ада и своей любви.

Аглая искренне засмеялась, поправила волосы и продолжила говорить.

– Так вот, это было ближе к зиме. Я хотела подшутить над Бесовцевым, украв у него что-нибудь ценное, потом заманить в горы и там запутать, только я не учла, что он в превосходстве мог управлять природой; точнее, я просто этого не знала.

– Погоди-ка, – опять встрепенулась Ева и подалась вперёд. – Метель около двух месяцев назад – его работа?

– О, ты оценила? – радостно воскликнула Аглая и широко улыбнулась. – Шикарная метель! И это всё – один демон, представляешь?! Невероятно… Но вернёмся к моей проделке. Я благополучно украла у него… Я даже не обратила внимания, что именно, но что-то очень важное, пропажу чего он обнаружил буквально через три минуты. Я, как и планировала, заманила в его горы и уже хотела, как самая настоящая лиса, заметать хвостом следы, чтобы оставить Бесовцева в лабиринте гор, но его крылья, конечно, оказались сильнее, чем мои, а потому я никак не могла оторваться от него. По всей видимости, я не рассчитала шутки, или Бесовцев не понял юмора, но он очень разозлился, и в горах начался настоящий ураган. А я… К тому времени мои крылья очень ослабели, и я не могла противостоять чудовищной силе ветра, которую поднял Бесовцев. Я не удержалась и упала. Мне было так страшно… Я почему-то всегда думала, что птица не может упасть во время полёта, а рыба – утонуть. Оказывается – может… Самое страшное было лететь с огромной высоты на землю, пытаться расправить крылья, удержаться в воздухе и понимать, что у тебя не получается: только я раскрывала крылья, как ветер с силой выворачивал их обратно, буквально ломал – было больно… А Бесовцев был рядом, я видела его мелькающий силуэт то над собой, то под собой, но он никак не помогал – наоборот, он только ещё сильнее портил погоду, хлестал меня холодным ветром и колким мелким снегом. Наверное, он решил проучить меня за мою неудачную шутку и попытку его одурачить, потому что, когда я, наконец, была в десятках метров от пушистого и мягкого снежного ковра, на который я могла бы упасть, как на подушку, Бесовцев одним широким движением рук оголил землю, и я со всей силы врезалась в обнажённый камень.

Было не столько больно, сколько обидно: мне показалось, что меня предали. Ведь я, по сути, была ребёнком и была уверена в том, что мне можно было бы и простить подобную шалость. А вот Бесовцев в тот раз не простил – потом я узнала, почему. Я лежала, постепенно заносимая снегом, на голом горном плато с адской болью по всему телу и жгучей обидой в душе. Я слышала, как рядом со мной мягко приземлился Бесовцев, осторожно вынул из моего кармана то, что я у него украла, и тихо так, зло процедил сквозь зубы: «На небо собралась, пташка? Нет уж, ты погоди… Легко улететь туда, где уже хорошо, и трудно построить так же с нуля. Знаешь эту фразу: хорошо там, где нас нет?.. Подумай на досуге». Он с отвращением посмотрел на вещь в своей ладони и крепко, будто с досадой или обидой сжал. «Давно надо было выбросить этот ключ, – добавил он спустя какое-то время, не глядя на меня. Холод, презрение и разочарование в его глазах пугали не меньше, чем стихийное бедствие за его спиной – лучше бы он кричал, – чтобы соблазна не было. Признаться, не такой благодарности я ждал от дочки Сатаны, не такой… Да что уж теперь плакать, если не уследили». Он сказал это так горько, что мне стало противно от самой себя, хотя я ещё совсем не понимала, что я сделала и почему так разозлился Бесовцев. Затем он подошёл ко мне, осторожно поднял на руки и, с силой взмахнув крыльями, взлетел вверх, навстречу снежному вихрю. Он отнёс меня домой; за весь путь он ни разу не посмотрел на меня и не проронил ни слова. Когда я уже лежала в кровати и он собирался уходить, я тихо окликнула его и прошептала одними губами: «Прости, если что-то сделала не так. Я хотела пошутить… Прости». На мгновение он остановился в дверях, удивлённо и в то же время снисходительно хмыкнул и что-то пробормотал себе под нос. «Спи, лисёнок», – бросил напоследок он, а затем вышел и не навещал ближайшие три дня. Он пришёл ко мне вечером четвёртого; я задремала и не слышала, когда он вошёл, очнулась лишь тогда, когда почувствовала, как кто-то ласково погладил меня по голове. Он присел на краешек кровати, и в его руке что-то ярко блеснуло в свете камина. «Один из ключей от Рая, – серьёзно произнёс он, вглядываясь мне в глаза, – который Бог оставил нам на случай, если мы захотим вернуться, и то, что ты украла у меня несколько дней назад, – он победно усмехнулся, очевидно, увидев мои большие удивлённые глаза, а затем продолжил: – Знаешь, как я испугался, когда подумал, что ты захотела сбежать на Небеса? Очень. И страшно разозлился. В первую очередь, на тебя, конечно, а потом и на нас с Люци… За то, что за тобой не досмотрели. Прости», – он наклонился ко мне и осторожно поцеловал в лоб. «Отдыхай, лисёнок. Уж ты-то имеешь на это полное право…» – он уже поднялся, чтобы уходить, но я остановила его. «Почему?» – коротко спросила я. Бесовцев грустно улыбнулся и нежно погладил тыльную сторону моей ладони своей, грубой и шершавой. «Не ты поднимала бунт там, за облаками – не тебе и платить за его последствия. Спи, лисёнок». И он ушёл…

– Редкий случай, когда кто-то помнит, как всё начиналось… – подала голос Ева, облокачиваясь спиной на ствол дерева позади себя.

– Для нас это важно, поэтому и помним, – пожала плечами Аглая и расправила крылья. Ева тоже поднялась. – Ты тоже заходи в гости – будем рады, а не зайдешь – сами приведём, даже если не захочешь. Мы ведь упёртые, ты знаешь…

– Куда приходить-то? Есть адрес?

Аглая звонко рассмеялась, на что Ева тоже растерянно улыбнулась.

– Неважно, куда, ты, главное, захоти сердцем встретиться с кем-нибудь, а дальше оно само всё произойдёт. Ты только не бойся, ладно? А то ты такая пугливая в последнее время стала, что и пошутить нельзя.

– Не понимаю. Ты это к чему?

– Да взять даже меня. Если я сейчас превращусь в ворону, ты испугаешься?

Ева равнодушно посмотрела на Аглаю, пробежалась по ней оценивающим взглядом и пожала плечами.

– Да нет, я думаю. Это же сон, тут чего только не происходит.

– А если я скажу, отчего ты проснёшься, и это окажется правдой? – допытывалась Аглая, с хитрым прищуром оглядывая Еву с ног до головы.

– Вот это уже будет страшно, – с лица Евы медленно сползла улыбка, когда она подняла глаза вверх: на том месте, где секунду назад стояла Аглая, появился огромный валун, на котором сидела большая зеленоглазая ворона. Она довольно нахохлилась, почесала клювом между перьев и вдруг сказала:

– Тебя разбудит Амнезис.

Ворона громко каркнула, и вдруг в небо поднялась целая стая ворон: они кричали, хлопали крыльями, щёлкали клювами, дрались и врезались друг в друга, их становилось всё больше и больше; наконец, их стало так много, что они заслонили своими чёрными телами небо, не оставив на нём ни одного голубого клочка, его словно заволокла огромная грозовая туча. Ева случайно посмотрела себе под ноги и вдруг увидела, что не только небо перестало существовать, но и горы, и сад, и земля под ногами – всё вокруг заполонили вороны, надтреснуто пререкаясь между собой прямо над ухом, а Ева оказалась в самом сердце этого чёрного вороньего торнадо. Постепенно они начали сжиматься: они уже били своими крыльями Еву по лицу, царапали противными длинными когтями её обнажённые руки, клевали от нечего делать ступни. Одна особо большая ворона с ярко-зелёными глазами вдруг вырвалась из смертельной карусели своих собратьев, вцепилась когтями в рёбра девушки и принялась остервенело клевать там, где под хрупким каркасом грудной клетки ещё билось слабое сердце. Ева попыталась отогнать ворон, но всё было тщетно, потому что и на руках, и на ногах удобно расположились птицы, а по их отливающим зеленоватым гладким перьям уже текла её горячая свежая кровь. Когда стальной клюв добрался до самого главного, Ева тихо простонала от боли: сердце судорожно сжалось, чувствуя, как неумолимо к нему подбирается любопытная кровожадная птица и тянется своей когтистой лапой практически в самую душу.