Приручить Сатану

Глава 28. Любитель лошадей

Писатель вышел из дверей психиатрической больницы Николая Чудотворца и некоторое время стоял в проходе, пока глаза не привыкли к яркому свету. Полуденное солнце уже преодолело ключевую точку зенита и теперь, постепенно ускоряясь, катилось к противоположной линии горизонта, туда, где весело играли в его лучах морские барашки. Писатель, прищурившись и задрав голову кверху, посмотрел куда-то на горы и быстрым шагом направился к выходу из больницы.

Проскользнув за ворота, он остановился в раздумьях. Можно было пойти в парк, в этот замечательный лабиринт из кедров, платанов и розовых кустов, который ему так нравился, а можно было пойти в горы, которые нравились ему ещё больше. Дикость, безлюдность этих живописных мест подкупала его, манила, словно драгоценное сокровище, и он в очередной раз не смог устоять перед её притяжением. Он никогда не мог им противиться, да и зачем?..

Перебежав в не очень положенном месте практически пустую дорогу, Писатель пошёл вдоль обочины вправо. Лицо его было сумрачно и будто напряжённо, однако не лишено привычной для него задумчивости с ноткой отстранённости. Все его движения были какие-то резкие и дёрганные: он шёл быстро и постоянно оборачивался назад, словно боялся, что его кто-нибудь может увидеть, однако за ним никто не следовал и не следил и он был абсолютно один посреди пустой дороги где-то в горах Крыма.

Наконец, за очередным поворотом Писатель увидел на первый взгляд совсем неприметный проход, образованный двумя старыми, давно уже не цветущими тополями. Их рассохшиеся старые ветки переплелись между собой и тем самым ещё больше напоминали дверной проём, в котором разве что не хватало облупившейся коры в качестве двери; узенькая тропка сначала уходила резко вниз, петляла там по вечно сырым оврагам, периодически теряясь в прошлогодней порыжевшей хвое, а затем будто набирала силу, расширялась и шла вверх, прямо в гору.

Только когда Писатель, никем не замеченный, проскользнул под своды старых-старых сосен и дорога, изредка оглашаемая шуршанием проезжающих машин, осталась позади, его лицо наконец-то расслабилось, и он пошёл более спокойно. Солнце проникало здесь сквозь сетку хвои мелкими квадратиками и треугольничками, превращая кроны сосен в своеобразный витраж; ветер тут практически не бывал, предпочитая морское побережье, которое иногда проглядывало при определённом ракурсе жёлтыми обрывками песчаной ленты, и поэтому почти всегда в этих местах стояла спокойная тишина, нарушаемая только редким поскрипыванием сосен, треском дятла или отдалённо похожим на голос кукушки криком горлицы.

Дорога и больница остались далеко позади, море, хоть и ещё различимое, тоже постепенно сливалось с неприлично ясным и синим небом, а Писатель всё шёл по тропинке прямо в горы. Куда вела эта дорога? Ему захотелось узнать ответ на этот вопрос ещё тогда, когда он только попал в больницу Николая Чудотворца, однако с тех пор прошло уже много лет, а он до сих пор не дошёл до какого-то конца: вот если бы он был полностью свободен или хотя бы у него была лошадь, он бы сел на неё и галопом промчался бы по этим замечательным горам. Но лошади у него не было, и каждый раз ему приходилось закладывать время, чтобы вернуться назад, иначе его могли навсегда лишить возможности выходить за пределы прибольничного парка.

Иногда ему думалось, что эта тропа бесконечна, что она, словно брошенная сверху на горы нить, беспорядочно петляет по сизым, покрытым сосновым бором шапкам и никуда не ведёт. Но ведь так не может быть, верно? Любая дорога куда-нибудь да ведёт, и Писатель жаждал узнать, куда, так же, как написать «Поэму».

Он знал, что сегодня тоже не дойдёт до конца. И завтра. И послезавтра. И вообще когда-либо в принципе. Тропа уже вскарабкалась на приличную высоту и немного успокоилась: теперь она шла параллельно далёкой земле, которая иногда мерещилась ему в расщелине, не извивалась, как змея, а ровной лентой вела дальше от берега и звала за собой в неизвестную человеку страну гор.

Справа от Писателя, как всегда неожиданно, выросла покрытая сухой колючей травой скала, и тропа резко завернула за угол. В кронах сосен он услышал голос ветра, который через пару мгновений выпутался из ветвей и, проскользнув между стволами, обдал Писателя сухим горячим потоком воздуха. Но это был другой ветер, не тот, что у моря: тот ветер был весёлым и легкомысленным, он любил данную ему свободу и уносился в широкий морской простор, дружил с парусами яхт и шипучей белёсой пеной волн. Этот же ветер жил в горах и был так же серьёзен, как они: он был спокоен и задумчив, холоден и равнодушен к редким посетителям своих владений, не развевал ничьих волос, а скорее ласково и осторожно трогал их, чтобы поближе узнать своего гостя, и не бежал никому навстречу радостной собакой, как это делал морской бриз. Так же произошло и сейчас: когда Писатель вышел из соснового бора на широкое открытое плато, поросшее можжевеловыми кустами и сухими непонятными колючками, горный дух неспешно спустился к нему с высоких скал и запустил свою невидимую руку в его отросшие кучерявые волосы, которые теперь доходили ему до плеч. Писатель остановился, облокотился спиной на нагретую солнцем скалу и прикрыл глаза. Где-то над ним закричала горлица.

Вообще-то его звали Филипп Голгофский. Он никогда не питал иллюзий по поводу своей фамилии, зато в имени всегда, в особенности после того, как стал поэтом, видел особое, символичное значение. Его специфическая и особенно красивая внешность – каштановые кудрявые волосы до плеч, прямой греческий нос, строгий профиль, тёмные горящие глаза, – знание французского и многолетняя безответная влюблённость, очевидно, сделали своё дело. Будучи очень романтичной и склонной к мистицизму натурой, Филипп часто видел или хотел видеть во многих событиях скрытый смысл, даже если прекрасно понимал, что ничего таинственного и загадочного в этом нет. Он очень любил своё имя: это странное сочетание шипящих «ф» и «п» со звонкой и тянущейся «л» было приятно его слуху, особенно из чужих уст, и почему-то ассоциировалось у него с чем-то синим – он сам не знал, почему. Раньше к нему многие обращались по имени, но это было так давно, что то время казалось ему сном – он как будто видел его со стороны и никогда не проживал, словно это было вовсе не с ним. Сейчас его звали Филиппом только Амнезис и его лечащий врач: Шут, хоть и знал его имя, предпочитал обращаться к нему «Писатель», а Ева так привыкла к имени, которое когда-то сама же ему и дала, что вряд ли уже сможет по-другому. Филипп часто задавался вопросом, почему она звала его именно «Писателем», ведь гораздо логичнее было бы назвать его «Поэтом», однако вдаваться в подробности работы заражённого шизофренией разума он считал сродни прогулке по болоту, а потому никогда не спрашивал её об этом.

Филипп раньше всех попал в больницу Николая Чудотворца и был старше остальных, за исключением разве что Амнезиса: несмотря на то что точно определить возраст Амнезиса не представлялось возможным, Писатель знал, что он старше, не намного, но старше, – Филипп это чувствовал. Его грустный, бесцветный взгляд, потускневший за прожитые года, красные от усталости глаза, манера говорить и вести себя выдавали в Амнезисе человека если не под сорок, то уже за тридцать. И всё же Филипп был в больнице ещё до Амнезиса и застал его появление. Он уже толком и не помнил тот день, когда ему сказали, что отныне его дом на побережье Чёрного моря  – это больница; он принял это как данность. Не было никаких слёз, рыданий, трогательных прощаний, тем более, что и прощаться-то ему было не с кем – кто знает, может, любившие его люди и плакали над его уходом, но закрытое сердце поэта не услышало их горя. Вместо ожидаемого сожаления Писатель почувствовал лишь облегчение и сладкое предвкушение другой жизни, той, которую он всегда хотел, а именно тишины, спокойствия и одиночества.

За всё это время он так и не понял, в чём заключается его ненормальность. Если с Евой, Амнезисом и Шутом было всё понятно, то в познании самого себя у него возникали определённые проблемы, потому что каких-то особых отклонений от нормы он за собой не замечал. Многолетняя безответная любовь? Филипп был уверен, что это не такая уж большая редкость. Страсть к поэзии? Но это не порок, по крайней мере, для окружающих. Писатель был молчалив и неразговорчив по натуре, поэтому редко общался даже со своим лечащим врачом, однако когда всё же спрашивал его о своей болезни, доктор только молчал и тяжело вздыхал, словно сам не знал, что с ним не так.

Жаркое полуденное солнце, в особенности на юге, имеет свойство насылать на людей сон; Филиппа разморило, и он не заметил, как заснул. Ему снилось что-то странное: он где-то на Диком Западе, сидит, будто кондор, на одинокой отвесной скале, а внизу, под ним – километры. Справа и слева уходили вдаль рыжие каньоны, словно стены гигантского лабиринта, а между ними, на самом дне, тоненькой серебряной ниточкой извивалась река, обрамлённая с обеих сторон тёмно-зелёной ватой леса. Откуда-то вдруг налетел сильный ветер и столкнул его со скалы. Филипп начал падать, но уже спустя мгновение расправил огромные сильные крылья, и у него захватило дух от открывшегося ему вида: на тысячи километров вокруг него раскинулись широкие дороги, образованные бывшими руслами рек, горный ветер со всей силы ударил ему в грудь, словно бросал вызов, и солнце, уже медленно близившееся к закату, выглянуло из-за каньона и осветило его чёрно-белые перья. «Правда, что ли, я кондор?» – подумал Филипп, пролетая над целыми островами буков и магнолий. Вдруг где-то далеко под собой он заметил движение и резко спикировал вниз. Это был бегущий табун диких лошадей: они бежали, такие отчаянные и свободные, прямо по реке, разрезая её, как ткань ножницами, своими ногами, и серебряные брызги фонтаном разлетались в разные стороны, напоминая мелкие бриллианты. Филипп спустился ещё ниже и теперь летел неподалёку от стада, однако мустанги нисколько не боялись его: они чувствовали в нём собрата, любящего и ценящего свободу так же, как и они, в их жилах текла одна и та же кровь, и они это знали. Обычно такой тихий, неразговорчивый и несколько зажатый, в горах он наконец-то расправил крылья и смело полетел вперёд, прямо в самую неизвестность, оставляя позади всё то, что привязывало его к земле. От каньонов эхом отразился лошадиный возглас, и Филипп не замедлил ответить приветственным криком: в первых рядах табуна бежала красивая серая в яблоках лошадь – это она только что привлекла к себе его внимание, – и её взгляд, до странности осмысленный и умный, показался Писателю если не знакомым, то узнаваемым.

Филипп проснулся от неприятного чувства в животе и страшного головокружения. Солнце немного спустилось ниже и теперь висело где-то в четверти, если можно так выразиться, от края земли; его лучи, слишком жаркие и душные, светили прямо на Писателя. Он пошевелился и тут же инстинктивно закрыл рот рукой: очевидно, ему напекло голову, и теперь его вполне ощутимо тошнило. Филипп кое-как поднялся и, преодолевая головокружение, передвинулся в тень. Засыпать под палящим южным солнцем, конечно, было не самой лучшей идеей, однако понял это он только сейчас, когда перед глазами плавали большие разноцветные круги, земля качалась под ногами, а в животе, по всей видимости, начиналось извержение вулкана. Филиппа так же посетила мысль, что он, вообще-то, находится в горах и что каждый неосторожный шаг с кружащейся головой может стоить ему жизни, однако осознать всю серьёзность данного открытия ему не хватило сил.

Писатель сделал пару неровных шагов в сторону бора, из которого пришёл несколько часов назад, и, споткнувшись о собственные ноги, упал в мягкий, немного колючий ковёр прошлогодней опавшей хвои. На жаре смола, выделяемая соснами, начала таять, поэтому в воздухе стоял горьковато-приторный аромат, успокаивающий и кружащий голову одновременно. У Филиппа промелькнула мысль, что, когда он придёт в себя, надо будет возвращаться в больницу, иначе он может не успеть до отбоя, и тогда ему уже никогда не дойти до конца загадочной дороги.

«Куда ты, тропинка, меня привела?.. – вспомнилось Филиппу, пока он пытался сфокусировать взгляд на нижней ветке сосны. – Без милой принцессы мне жизнь не мила…» Пара иголочек сорвалась откуда-то с верхушки дерева и, словно люди, танцующие вальс, быстро закружилась в воздухе; через мгновение иголочки мягко приземлились Филиппу на нос.

Словно как сквозь плотный слой ваты, ему послышалось тихое конское ржание; сначала он подумал, что ему показалось, но, когда отчётливое цоканье копыт о камень раздалось где-то совсем рядом, Писатель нашёл в себе силы приподняться на локтях и осмотреться вокруг. На месте, где он ещё несколько минут назад спал, стояла красивая, изящная, серая в яблоках лошадь. У неё была чёрная шелковистая грива и чёрные «гольфики»; всё остальное тело мышастого цвета было в частых мелких белёсых крапинках. Лошадь посмотрела на Писателя осознанным, немного печальным взглядом и подошла к нему.

– Здравствуй. Как ты себя чувствуешь? – спросила его лошадь, наклоняя свою голову к его уху. У неё был тихий, вкрадчивый голос, совершенно такой, какой бывает у лошадей.

– Прекрасно, – Филипп медленно, чтобы не спугнуть животное, поднял руку, и убрал со своего носа упавшие хвоинки. – Я очень люблю лошадей. Они такие… Такие… Как тебя зовут?

– Мэри, – ответила лошадь. Её тёмные струящиеся пряди упали Писателю на лоб и защекотали кожу, приводя того в чувства. – Пойдём, я отвезу тебя к своим. Там тебе помогут.

– Мэри? – переспросил её Филипп, будто не услышал. – Какое красивое имя… Мэри…

– Пойдём, – повторила лошадь, утыкаясь своим мягким носом ему в плечо. – Ты перегрелся на солнце, возможно, у тебя солнечный удар. Тут совсем недалеко, там все врачи.

– А, ты хочешь отвести меня в больницу? Это правильно, – так как Писатель уже полежал некоторое время, его голова немного перестала кружиться, и он мыслил вполне ясно, хотя говорящая лошадь могла бы заставить его сомневаться в себе. – Да-да, конечно, мне напекло голову… Ты права…

Мэри опустилась рядом с ним, чтобы он мог легко на неё забраться. Филипп сделал над собой одно волевое усилие, попытался залезть ей на спину, но уже через мгновение рухнул обратно с новым приступом головокружения и тошноты.

– Ну всё, – пробормотал Филипп, посмотрев на солнце, которое скрылось за горой. – Я никогда не дойду до конца.

– Почему? – Мэри, осторожно взявшись зубами за края рукавов, отодвинула сначала одну его руку, потом другую, чтобы ему было свободнее дышать.

– На юге солнце очень быстро садится, – Писатель развернул голову обратно к небу и посмотрел на залитые оранжево-красным светом стволы сосен, как будто где-то рядом был разведён костёр. – Совсем скоро стемнеет. Видишь, как быстро появляются на небе звёзды? – и он показал пальцем на первую яркую точку на небосклоне. – Это Венера. Я не успею вернуться в больницу до отбоя, а значит, мне больше не разрешат уходить так далеко. Максимум до набережной, и то в сопровождении врача…

Некоторое время лошадь о чём-то думала, а затем вдруг поднялась и поскакала прочь.

– Мэри! Мэри, постой! – окликнул её Филипп, приподнимаясь на локтях. – Не оставляй меня, пожалуйста!

Однако лошадь не остановилась, и вскоре частая дробь копыт стихла вдали.

***

За большим деревянным столом в беседке где-то посреди соснового бора в Крымских горах сидела компания из нескольких человек. Беседка стояла на скалистом уступе, чуть в глубине, скрытая от посторонних глаз колючими ветвями, и даже ветер не мог найти её среди густых зарослей можжевельника и терновника, неизбежно запутываясь в их тёмно-зелёных иглах. Солнечные лучи, покрасневшие и потемневшие, казалось, летели как-то горизонтально земле, и фотонные потоки растекались яркой лужицей у деревянного порога и падали вниз неосязаемым и невесомым водопадом.

За столом шёл оживлённый и весёлый разговор: кажется, тут собрались лучшие друзья, знающие друг друга уже много лет и не мыслящие жизни без кого-нибудь одного. Дружеский смех громом отражался от гор и рассыпался по безлюдному сосновому бору, словно капли дождя, отскакивающие от упругой поверхности листвы.

– Я, если честно, уже и не помню, как мы встретились, – говорил Михаил, задумчиво перебирая волосы на затылке. – По-моему, я явился тебе во сне, а вот почему – не помню.

– Во время молитвы, – поправила его Дуня, щурившись от ярких косых лучей. В свете заходящего солнца её ультрамариновые глаза превратились почти в малахитовые, а радужки близнецов, по природе изумрудные, окрасились в неоновый салатовый цвет.

– Точно, в молитве, – кивнул Михаил, постепенно вспоминая события многолетней, если не сказать многовековой, давности. – Я ещё тогда провёл тебя на небо, но ты вернулась на землю, и после этого мы некоторое время не виделись. Да, точно, я вспомнил.

– А почему ты явился к ней? – подал голос Кристиан с другого конца стола. Он сидел полубоком на рассохшейся деревянной скамье и, положив ногу на ногу, задумчиво перебирал струны жёлтенькой, как канарейка, гитары.

– На тот момент она была грешницей, которая резко обратилась в праведницу, поэтому моё присутствие было необходимо.

– Ты была грешницей? – удивлённо поднял брови Кристиан, оторвавшись от гитары. Дуня неопределённо хмыкнула.

– Ещё какой, – она поднесла к губам кружку, и нижняя часть её лица скрылась за белой керамикой вместе с хитрой улыбкой. – Я была богаче императора, и, знаешь ли, добыла те деньги не ежедневным трудом в поле.

Кристиан смутился и опустил взгляд на струны гитары. Из-под его пальцев выходила приятная, весёлая мелодия, олицетворяющая собой тёплый летний вечер в тёплой компании, и казалось, будто сосны раскачиваются в такт этот неспешной музыке.

– Я запомнила твой первый приход на небо исключительно потому, что вслед за тобой на небосвод поднялся Люци, – сказала Надя, сдувая с лица упавшие на него светлые прядки, которые ещё совсем недавно были каштановыми. – Впервые после… – она подняла глаза кверху, как бы что-то подсчитывая в уме, – проводов Михаила до ворот Рая, – Надя немного помолчала, задумчиво поглаживая большое золотое кольцо в левом ухе. – Вообще-то он редкий гость там, наверху. Сколько раз он поднимался к нам за всё время?

– Ты имеешь в виду именно на Небо? – ответил вопросом на вопрос сидящий рядом с Надей Гавриил. Она кивнула. – На моей памяти это произошло раза… Четыре, наверное, но я не уверен. Может быть, больше.

– Кстати о брате: он не навещал тебя, Дуня? – спросил Михаил сидящую напротив него девушку. Та нахмурилась и отрицательно покачала головой.

– А должен?

– Он приехал вместе с Евой и, думаю, не упустит шанс взяться за старое. Он до сих пор не смирился с поражением.

– Ева? – встрепенулся седой грек справа от Дуни. – Ева Саровская?

– Да. Она приехала где-то неделю назад, ты не знал? – Гавриил одним отточенным движением стянул чёрную резинку с волос и перевязал хвост, искоса поглядывая на Дуню.

– Погодите-ка, – Николай отложил в сторону снасть, которую чинил, и придвинулся ближе. – Та девушка, которую я вылечил от шизофрении?

– Да, она самая. Что тебя так удивляет? – Надя немного прищурилась, вглядываясь в лицо Николая.

– И она снова здесь?

– Да.

– В больнице?

– Поверь как её лечащему врачу, – усмехнулась Дуня, на автомате проверяя жидкий пучок на затылке.

– Почему? Я же вылечил её, у неё не может быть шизофрении.

– Как показала практика, очень даже может.

Николай хотел было что-то возразить, но Михаил перебил его.

– Тут дело вовсе не в болезни, – угрюмо начал он, заправляя прядь длинных русых волос за ухо. – Естественно, никакой шизофрении у неё нет. Ты, Нико́ла, не знаешь всей истории, так что сейчас объясню. Дело обстоит примерно так же, как с Фаустом: на свете появляется небывалой чистоты душа, – я сам признаю, что это так, – и мой дорогой брат, конечно, не верит в это. Он считает, что не бывает истинно праведной души, по крайней мере, в человеческом роде, а потому он способен любого переманить на свою тёмную сторону. Для него Ева – очередной шанс посмеяться над Небом. Однако в этот раз искусить Еву оказывается сложнее. Она ведёт идеально праведный образ жизни. Как к ней подступиться? Как сделать так, чтобы самая чистая душа разорвала свой билет в Рай? Тут важно упомянуть, что у Евы есть одна черта: она атеистка. Затем мой многоуважаемый брат узнаёт, что у неё была шизофрения, которой она так боится, а также попытка самоубийства. Понимаешь, к чему я клоню?

– Если честно, не очень, – смутился Николай. Все очень внимательно слушали Михаила, даже Кристиан перестал играть на гитаре, и тоже, кажется, не совсем понимали, что к чему. Вдруг Надя побледнела и робко вздохнула.

– Я поняла, – сказал она так тихо, что почти никто не услышал.

– Хорошо, – продолжил Михаил. – Когда человек во что-нибудь верит, это, конечно, не лишает его страха, но, во всяком случае, объясняет природу непонятных ему явлений. Соответственно, когда человек ни во что не верит, ему труднее объяснить себе некоторые события, а следовательно, они – что? – начинают его пугать. Теперь возьмём случай Евы. У неё уже была шизофрения, и она очень боится, что болезнь вернётся. Тут в её жизни появляется мой дорогой брат. Какова реакция Евы на происходящее? Так же надо помнить про её попытку суицида и данное тобой, Никола, обещание.

Николай растерянно замолчал и отвёл взгляд. Закатное солнце спустилось ещё ниже и скрылось за высокой горой, погружая беседку в первые, ещё совсем светлые сумерки.

– А мы? – спросила Дуня после некоторого молчания.

– М? – переспросил Михаил, не поняв, что она имела в виду. – Что «мы»?

– Мы будем что-нибудь делать или позволим ему творить всё, что вздумается?

– У нас с Гавриилом есть своя точка зрения на этот счёт, – сказал Михаил, нахмурив свои густые раскосые брови. – Я считаю, что, как бы нам ни было жаль Еву, пока не стоит вмешиваться в их дела. Мы очень легко можем всё испортить.

– Как?.. – прошептала Надя, оглядываясь то на Михаила, то на Гавриила. – Вы хотите сказать, что мы позволим ему издеваться над ней?.. Позволим?..

– Мы протянем ей руку помощи и закроем своим крылом, когда это будет нужно, – протянул Гавриил, переглядываясь с братом. – Сейчас в этом нет необходимости, поверьте нам как братьям главного действующего лица. Как бы жестоко это ни звучало, но мы должны позволить ему совершить задуманное.

– Как?.. Ева?.. Ева?.. – Дуня закрыла лицо руками.

– Да. Именно.

В беседке повисло молчание. Кристиан, как и обычно, говоривший меньше всех, снова положил руку на струны, и гитара запела под ней своим приятным, скромным голосом, развевая всю тревогу и тоску, как утренний туман. Сложно было сказать, какие чувства испытывал каждый из присутствующих здесь: близнецы были спокойнее всех, потому что, по всей видимости, знали, видели и чувствовали больше остальных, хотя иногда это казалось странным и даже невозможным; Дуня безмолвно плакала, её выдавали только стоящие в ультрамариновых глазах слёзы; Надя не могла смириться с мыслью, что её пациентка, когда-то поставленная ею вместе с Дуней и Николой на ноги, неизбежно падает в бездну; Николай с горечью понимал, что ему всё-таки придётся исполнить своё обещание, а молчаливый юноша по имени Кристиан, хоть и знал о намерениях и соображениях близнецов, всё равно не мог не поддаться приятной душевной печали при осознании скорого расставания.

– Что-то Мэри давно нет, – нарушил молчание Кристиан, неотрывно следя за плывущим в сторону моря большим пушистым облаком, своим рельефом напоминающим горы под собой. В этот самый момент, когда все вдруг зашевелились, вспомнив об ушедшей лошади, вдалеке послышался приглушённый хвоей топот копыт и тихое конское ржание.

– Там человеку плохо, – первым делом сказала Мэри, когда остановилась рядом с деревянной беседкой. – Кажется, солнечный удар.

Все сразу поднялись из-за стола. Кристиан немного задержался, перекидывая гитару за спину, как сумку, но вскоре догнал остальных, которые уже спешили за Мэри.

– Турист? Местный? – спросила Надя, еле поспевая за лошадью.

– Пациент.

– Наш? – удивилась Дуня, которой из-за своего роста приходилось почти бежать.

– Да, из больницы Николая Чудотворца.

– Уж не Филипп ли? – усмехнулась Надя, зная любовь своего подопечного бродить в окрестностях гор.

– Вполне возможно. Сказал, что любит лошадей.

– Значит, точно Филипп.

***

Писатель лежал лицом кверху, смотрел сквозь сосновые ветви в быстро темнеющее небо над собой и осознавал всю катастрофичность ситуации. Иногда ему казалось, что ему становилось лучше, и тогда он пробовал подняться, но в тот же момент новый приступ тошноты подкатывал к горлу, а земля начинала раскачиваться, будто он стоял на палубе корабля в сильнейший шторм. Он не знал, когда ускакала Мэри – наверное, в любой другой раз он сказал бы, что не прошло и пятнадцати минут, однако тогда ему казалось, что прошла целая вечность, пока он с облегчением не услышал чьи-то голоса.

– Филипп? Я так и думала, – сказал знакомый женский голос ещё издали. Писатель узнал в нём главврача больницы Надежду Археявскую и по совместительству своего лечащего доктора. – Далеко ты забрёл, дружок.

– Простите, – прошелестел он одними губами. Над ним появилось знакомое лицо со светлым каре и серёжкой-кольцом в левом ухе. – Вы знаете, тут так хорошо… Горы…

– Вдохновение сразу приходит, да? – подмигнула ему Надя, подзывая остальных. Рядом с Филиппом остановилось ещё шесть человек и лошадь по кличке Мэри.

– Да… Да, Вы абсолютно правы.

– Как ты умудрился напечь голову, Фил? – спросил Писателя Николай, опускаясь рядом с ним на корточки. Гавриил приложил одну руку тыльной стороной ладони к его лбу, а вторую – к своему, некоторое время держал так, а затем, недовольно покачав головой, поднялся на ноги.

– Разморило, – прошелестел в ответ Филипп, откидывая со лба упавшую на глаза прядь волос. – Заснул на солнце.

Михаил цокнул языком.

– Нельзя, нельзя. Это может плохо кончиться. А если бы нас не было рядом?

– Думаю, уж как-нибудь дополз бы, – усмехнулся Филипп, пугливо осматривая всех присутствующих. Вот стоят Надя и Дуня, врачи из психиатрической больницы, за десятилетия ставшие семьёй; рядом с ними, как отражения друг друга, стоят близнецы – Писатель не знал их; справа от братьев стоит старый смотритель, седой грек, которого по иронии судьбы зовут Николай, а старый он лишь потому, что он уже много лет живёт на маяке и работает спасателем по ночам. Филипп знает его, потому что он не раз, купаясь рано утром, встречал его, когда он возвращался на маяк. А позади всех скромно стоит паренёк с гитарой за спиной и ласково гладит по шее красавицу-лошадь.

– Давай-ка, друг, соберись с силами, – сказал Николай, опускаясь рядом с Филиппом на корточки. – Сейчас мы посадим тебя на лошадь, только ты уж держись крепче и смотри, не упади.

Кристиан подвёл Мэри к Писателю, и та медленно легла совсем близко к нему, чтобы юноше было удобнее на неё забраться. Филипп приподнялся на локтях, и в этот момент Михаил подтолкнул его в спину; с другой стороны его подтянул Гавриил, и вот уже Филипп лежал пластом на спине лошади, уткнувшись носом ей в гриву. Мэри осторожно поднялась, и ноги Писателя безвольно скатились по её круглым бокам, зато руки, чувствуя под собой опору, тут же крепко обняли толстую лошадиную шею.

– Вот, правильно, держись, – улыбнулся Кристиан. – Пойдём тихо, так что не свалишься, но, если что, тебя ещё держат близнецы.

Филипп пробормотал в ответ что-то неразборчивое.

Они медленно пошли навстречу морю. Солнце спустилось ещё ниже и теперь как будто тянулось своей яркой рукой к быстро появляющимся на небе звёздам, как тянется рукой утопающий к брошенной ему верёвке. Сосновый бор, днём на удивление тихий и сонный, вдруг ожил: в траве заскрипели цикады, зашелестели задними лапками кузнечики, и то тут, то там теперь слышалось чьё-то шуршание, словно кто-то невидимый следовал за ними попятам.

– Как Вас зовут? – пробормотал Филипп куда-то в лошадиную гриву.

– Кого именно? – с улыбкой обернулся назад Кристиан, прекрасно понимая, что вопрос адресован ему.

– Вас.

– Меня? Кристиан.

– Очень приятно. Филипп.

– Будем знакомы, – Кристиан по-доброму усмехнулся и поправил уздечку на Мэри. Становилось прохладно.

– Откуда у Вас эта лошадь?

– Я работаю на конюшне: катаю детей, учу ездить на лошадях, устраиваю конные прогулки… Всё такое.

– То есть это не Ваша? – немного разочарованно уточнил Филипп.

– Отчего же? Моя.

– Как здорово… – почти прошептал Филипп, ласково обнимая Мэри. – Вы не подумайте, я не собираюсь забирать её у Вас. Просто я так люблю лошадей… Всегда мечтал иметь свою, ну или хотя бы, как Вы, работать на конюшне.

Кристиан понимающе хмыкнул и, чуть прищурившись, посмотрел куда-то вдаль.

– Прекрасно Вас понимаю, ведь я сам обожаю лошадей. Когда я встретил Мэри, у меня даже не было сомнений, оставлять или не оставлять её себе. Она ведь «найдёныш», почти что мустанг… Но не мустанг. Мэри очень добрая, нежная и ласковая – одним словом, замечательная лошадь.

– Да… – кивнул Филипп и широко зевнул. – Замечательная лошадь…

Ему уже очень хотелось спать, но он всеми силами боролся со сном: когда ещё у него будет шанс покататься на лошади? Однако размеренный стук копыт, монотонная мелодия разговора по обе стороны процессии и пьянящий запах сосновой древесины действовали усыпляюще, и противиться Морфею было всё сложнее. Вдруг Кристиан, передав поводья Николаю, перевернул гитару и, видимо, решив немного оживить компанию, положил пальцы на струны. Все сразу замолкли и с лёгкой улыбкой на губах стали ждать песни.

У Кристиана был приятный, светлый голос. Он лился, словно солнечный свет, из его души и освещал собой всё вокруг, словно это был вовсе и не голос, а какая-то волшебная волна, которая вдруг зажгла ярким светом дорогу, широкой лентой ведущую сквозь горы прямо к морю, сосновый бор, потемневший от времени и выгоревший на южном солнце, белёсые днём и угольно-чёрные ночью скалы, спящие мёртвым сном утёсы и лёгкую вату облаков, бегущую по небу. Наверное, Филипп тогда уже спал, но ему показалось, что лица людей вокруг него вдруг преобразились: они как будто тоже стали светлее и легче, как те самые облака на вечернем небе, подсвеченные изнутри заходящим солнцем. Волосы близнецов вдруг вспыхнули ослепительным пламенем, словно позади них появились нимбы, а может быть, это так падали солнечные лучи, создавая вокруг их голов светящийся ореол; волосы Нади в ярком свете стали совсем белыми, а рыжие пряди Дуни и вовсе превратились в пожар.