Приручить Сатану

Глава 30. Потерянная жизнь

В тот день Амнезис чувствовал себя особенно паршиво. Энни куда-то ушла ещё до рассвета, Филипп, как обычно, бродил по горам, и поговорить было не с кем. Из-за побега Шута все врачи стояли на ушах и были на взводе, отчего одна медсестра даже прикрикнула на Амнезиса, когда тот зашёл в палату во время уборки; мужчина никак на это не отреагировал, только опустил в пол свои покрасневшие, будто заплаканные глаза и молча отошёл, чувствуя свою ненужность и неуместность. Он сел в гостиной и, сложив на груди руки крестом, закрыл глаза. Амнезис был бы не прочь заснуть, но иногда ему казалось, что за то время, что он провёл в больнице Николая Чудотворца, он выспался на всю оставшуюся жизнь.

Шестнадцать лет он в этих стенах. Шестнадцать лет он пытается найти себя или построить заново когда-то потерянную жизнь, но как он узнает, насколько далеко он продвинулся, если ему не с чем сравнить? Кто он? Зачем он? Почему он? Он не знал, как не знал сколько ему лет, как его зовут, откуда он родом, какой у него был характер и так далее, и так далее… Он не знает. Ничего.

Амнезис приоткрыл глаза и случайно наткнулся взглядом на собственное отражение в зеркале напротив. Он был очень красив, это глупо было бы отрицать. Этакий принц из «Русалочки»: густые чёрные волосы, слегка взлохмаченные на затылке, ясные голубые глаза, можно даже сказать ледяные, хрустальные, обрамлённые покрасневшими от частых слёз веками, фарфоровая, полупрозрачная кожа, скрытая до линии скул однодневной, чуть сероватой щетиной, тонкие губы. Да, он был красив, но этой красоты никто не видел и не замечал, и от этого Амнезису становилось ещё тоскливее, потому что то единственное, что у него осталось от прошлого – его красота – не имело в этом месте никакого значения.

Амнезис часто, если не сказать постоянно, думал о том, кем он был тогда, за чертой неизвестности, и всегда спустя какое-то время в прямом смысле слова терялся в догадках. То ему грезился робкий, застенчивый юноша, шарахающийся от каждой тени под крыло матери, то представлялся холодный, надменный аристократ, смотрящий на людей вокруг себя, как на прислугу, то ему мерещился заядлый ловелас, сводящий женщин с ума одними глазами, то перед внутренним взором появлялся безответно влюблённый юноша, находящий свой покой в счастье пассии с другим. Но кем из этих портретов, нарисованных даже не им самим, он был на самом деле? Он мог быть кем угодно, но выбрать для себя наиболее понравившиеся черты характера он не был способен, ведь для того, чтобы сделать выбор, нужно иметь хотя бы какие-то предпочтения, сформированные на протяжении жизни, а их у него не было.

Амнезис снова закрыл глаза, и перед ними в который раз всплыл чей-то таинственный образ. Этот образ был очень неясный и расплывчатый, такой далёкий, что трудно было сказать, кому он принадлежал, однако Амнезис берёг этот полупрозрачный, выцветший туман как зеницу ока, потому что это было то немногое, что осталось у него от прошлого. Кем был этот ангел? Он не знал. Вот и сейчас, глубоко погрузившись в себя, Амнезис видел перед собой размытый силуэт девушки, протягивающей к нему руки. «Проснись… Проснись!.. – всегда звала его эта девушка, но каждый раз губы Амнезиса будто немели, и он не мог сказать ни слова. – Вспомни меня… Пожалуйста…»

– Энни! – услышал он будто со стороны собственный голос. Амнезис вздрогнул и проснулся. Он сидел всё в том же кресле в гостиной; рядом никого не было. Амнезис нашёл глазами своё отражение в зеркале и пробежался взглядом по внешнему виду: нижняя челюсть и ослабевшие руки мелко дрожали, волосы слегка примялись, а глаза опять начали слезиться, хотя он не плакал. Амнезис поправил волосы и отвёл взгляд от зеркала. Ему было плохо. Сердце билось как-то странно, вроде и не быстро, но очень сильно и слишком ровно, каждый раз больно ударяясь изнутри о грудную клетку и будто оставляя на ней синяк; дыхание прерывалось, и, как бы он ни старался вдохнуть полной грудью, у него выходил лишь слабый полувздох, словно кто-то держал его за горло. Амнезису нельзя было волноваться, но он делал это с незавидной частотой.

– Мужчина… Мужчина! – окликнул его чей-то бас. Амнезис привстал, оглянулся по сторонам, но никого не увидел. – Можно Вас попросить почесать меня за ухом? Не могу дотянуться.

– Нашё-ё-ёл кого проси-и-ить, – проблеял в ответ чей-то голос потоньше. – Не видишь? Сумасше-е-едший.

– Правду говорите, – прошептал Амнезис, оттягивая вниз ворот больничной пижамы. – Сумасшедший. Как есть сумасшедший.

– Ну-ну, не будьте так критичны к себе. Уж не безумнее нас, – всё так же добродушно продолжал чей-то бас откуда-то сверху. Амнезис поднял глаза и увидел прямо над собой два чучела.

– Говори за себя, – обиженно тряхнул длинной бородой чёрный, как смоль, козёл с жёлтыми глазами. – Я, между прочим, норма-а-альнее всех вас вместе взя-я-ятых буду.

– Я же вроде проснулся… – сказал вслух Амнезис, разворачивая кресло к стене. Теперь он ясно видел говорящих, а если быть точным, головы чёрного козла и большого серого волка с голубоватым отливом. – Или я всё ещё сплю?

– Конечно, спите, – ответил ему волк и широко зевнул, показывая кроваво-красную пасть с белоснежными клыками. – Мы только во сне и появляемся.

– Ну, на этот счёт я бы поспо-о-орил, – подал голос козёл, пытаясь достать мордочкой собственную шею. – Всё-таки мы не плод чьего-то воображе-е-ения.

– Ты всегда с кем-то споришь, особенно со мной.

– А тебе лишь бы мне возразить.

– А что прикажешь делать? – щёлкнул зубами волк, попытавшись дотянуться до козла, но не достал. – На виолончели играть?

– Да хоть бы и на виолончели, – ответил ему козёл, убирая подальше от волка свою длинную бороду. – Я вот, например, умею играть на бая-я-яне.

– Зачем тебе баян? – нахмурился волк, снова широко зевая.

– Чтоб ты спросил, – буркнул козёл и обиженно отвернулся от него. Амнезис уже смирился с тем, что продолжает спать, и теперь с интересом слушал разговор двух чучел.

– Ну-ну, не дуйся, – добродушно протянул волк, потряхивая ухом. – Почему ты такой обидчивый?

– Потому что кто-то, ка-а-ажется, постоянно и с большим пристра-а-астием добивается того, чтобы я оби-и-иделся.

– Неправда.

– Правда.

– Нет.

– Да.

– Как докажешь?

– Очень просто. Мужчина! – обратился козёл к ничего не понимающему Амнезису. – Вы можете подтве-е-ердить, что он провоцирует меня?

– На что? – взвился волк, даже не дождавшись ответа Амнезиса.

– Как «на что-о-о»? – от негодования козёл даже взбрыкнул головой и стукнулся рогами о стену позади себя. – На ссо-о-ору, на конфликт! Мужчина, подтверди-и-ите, пожалуйста.

– Не слушайте его, он просто бестактный наглый козёл, который пользуется тем, что у меня нет возможности поставить его на место!

– Знаете, господа, любой другой на моём месте спросил бы себя, когда всё это кончится, но я за неимением других развлечений воздержусь от этого. Мне даже интересно, – сказал Амнезис немного хриплым спросонья голосом.

– Кто такая Энни? – сменил тему волк, пока козёл не сказал что-нибудь ещё.

– Откуда вы знаете Энни? – ответил вопросом на вопрос Амнезис, поудобнее усаживаясь в кресле. Козёл высунул длинный розовый язык и облизнул нос.

– Мы не знаем, поэтому и спрашиваем. Логично ведь?

– Не нам и не здесь говорить о логике, – устало возразил Амнезис, тщетно пытаясь облегчить давящий воротник кофты на шее. Он посмотрел сначала на козла, затем на волка, мысленно дорисовал им тела и вдруг осознал, какими большими эти животные были при жизни. – Где вы слышали это имя?

– Вы крикнули перед тем, как проснуться, – продолжил козёл, что-то жуя. У Амнезиса кружилась голова.

– Признаться, господа, я сам не знаю, – ответил он, немного спускаясь в кресле и принимая лежачее положение. Теперь перед его глазами был белый-белый потолок. – Энни… Шестнадцать лет назад я проснулся здесь, и вокруг меня не было ничего, кроме пустоты. Я был абсолютно потерянным в мире человеком – что уж говорить, я и сейчас таким остаюсь. Кто я? Что я? Я не знал и не знаю до сих пор. Однако иногда у меня случаются внезапные вспышки памяти: бывает, я вдруг резко что-то вспоминаю, и тогда на меня обрушивается страшная волна осознания, но это «что-то» настолько короткое и неуловимое, что после очередного приступа, который всегда начинается после подобной вспышки, я снова всё забываю. За все эти года мне удалось запомнить только Энни – таинственную девушку, которая всегда зовёт меня. Я не знаю, кто она, просто не помню, но почему-то мне кажется, что там, в прошлой жизни, она была для меня самым дорогим человеком.

Амнезис опустил голову на спинку кресла и положил руку на грудь. У него кололо сердце.

– Печально, печально… – проблеял козёл, потряхивая бородой. – Потерянная жизнь – как ещё это назвать?

– Да. Именно. Потерянная жизнь, – вполголоса сказал Амнезис, прикрывая глаза. Жёлто-белый свет длинной лампы, висящей прямо над ним, стал вдруг слишком ярким и начал слепить глаза. – Не подумайте, что я жалуюсь: бывают, к сожалению, трагедии и страшнее, а это так… Личная катастрофа.

– М-да, всё это, конечно, грустно, – подытожил волк, опустив уши. – Наш Саваоф Теодорович вот тоже несчастен: полюбил, а признаться в этом даже самому себе не может. Его любовь все видят, все о ней знают, кроме него самого.

– Так в чём дело? Любовь – это прекрасно, и её, как мне кажется, нельзя хранить в секрете. Или он боится быть отвергнутым?

– О, вовсе нет, – засмеялся волк, искоса поглядывая на козла. – Просто если Саваоф Теодорович признает свою любовь к ней, то это фактически будет означать его поражение, а он, так сказать, не привык проигрывать.

– Ну, кстати, может быть, он и боится быть отвергнутым, – задумчиво протянул козёл, жуя собственный язык.

– Тебе лишь бы мне возразить.

– Нет, ты подумай: как она отреагирует, когда узнает, кто он на самом деле? Она же умрёт от страха.

– Что ж, остаётся надеяться, что нет.

– Надежда умирает последней…

– Знаете, с вами так интересно, что даже не хочется просыпаться, – улыбнулся Амнезис и устало протёр глаза. – Кажется, я по-тихоньку становлюсь похожим на Энни: такие же слишком яркие сны, граничащие с реальностью.

– Так Энни всё-таки существует? – удивлённо наклонил голову на бок волк, впиваясь своими тёмно-синими глазами в Амнезиса. Тот грустно усмехнулся.

– Видите ли, я так долго грезил этим несуществующим идеальным образом, что появление хотя бы приблизительно похожего человека в жизни расценилось моей натурой как знак свыше. Однажды в больницу привезли девушку чистейшей, нежнейшей и добрейшей души… У бедной была шизофрения. Как только я увидел её, что-то во мне прокричало: «Энни! Это она!» Конечно, ту девушку звали вовсе не Энни. Ева, по-моему…

– Ева?

– Не помню, если честно. Мы все тут не со своими именами: Энни зовёт Филиппа Писателем, все зовут Матфея Шутом, а я… А я даже не знаю своего настоящего имени.

– Но ведь тебе нравится имя «Амнезис»? – горизонтальный зрачок на жёлтом фоне неподвижно остановился прямо на мужчине, отчего тот почувствовал себя несколько некомфортно.

– Нравится, – ответил он тихо, но вместе с тем уверенно. – Я люблю своё имя.

– Это самое главное! – добродушно воскликнул волк и широко зевнул. Где-то наверху большие напольные часы гулко пробили время.

– А вас как зовут, если не секрет? – поинтересовался Амнезис, переводя взгляд с одного чучела на другое. Те переглянулись между собой и неловко замолчали.

– Это имеет значение? – понурив голову, проблеял козёл и отвёл глаза. – Мы лишь живая картинка, не более. Кого-то мы пугаем, кого-то веселим. Нас так всегда и звали: волк и козёл.

– И писали с маленькой буквы, – мрачно заметил волк, демонстрируя острые клыки. В какой-то момент Амнезис подумал, как хорошо, что они лишь чучела, однако не успел он это подумать, как глаза козла, и без того яркие, буквально вспыхнули двумя жёлтыми фонариками.

– Э-э-э, мы не всего лишь чучела! – воскликнул он, неистово заблеяв. – Будьте пове-е-ежливее, господин Амнезис. Пусть наше положение не такое высокое, как, допустим, у того же Бесо-о-овцева, однако это не означает, что нами можно так пренебрега-а-ать.

– Следите за мыслями, Амнезис, – подтвердил слова своего друга волк, посмотрев на мужчину удивительно человеческим взглядом. – У стен есть уши.

– Простите, друзья, я не хотел вас обидеть, – поднял руки в примиряющем жесте Амнезис, невольно приподнимаясь в кресле, чтобы быть повыше. – Я лишь имел в виду, что вы находитесь в форме… Чучел?

Волк и козёл загадочно переглянулись.

– Можем показаться в полный рост, если хотите, – протянул волк, самодовольно ухмыльнувшись.

– Правда, боюсь, потолки низковаты, целиком мы не влезем, – задумчиво сказал козёл, пытаясь достать языком до собственного глаза. Амнезис подумал, что, наверное, сейчас было самое время испугаться, но ему почему-то было совсем не страшно, а даже как-то спокойно.

– Что ж, придётся нагнуться, – пробормотал волк и пробежался взглядом по всей комнате, как бы оценивая её размеры.

Тут чёрный козёл, до этого спокойно висящий на стене в окружении деревянного медальона, вдруг зашевелился, вытянул свою длинную шею, похожую скорее на лебединую, затрясся, задрожал, будто отряхивая невидимую пыль, потянулся и начал спускаться вниз. Амнезис с некоторым трепетом ждал, когда же покажется остальное тело, но прошло две, три, четыре минуты, а тело и не думало появляться, только огромная толстая шея, обросшая жёсткой короткой шерстью, складывалась на тёплом полу, покрытом старым, посеревшим за десятилетия линолеумом, в огромные кольца, напоминая анаконду. Когда большой, тёплый бок этого козла-удава случайно задел кресло, на котором сидел Амнезис, мужчина инстинктивно поднял ноги и прижал их к себе. Козёл медленно и широко зевнул, тихо заблеял, отполз немного подальше от стены, и на пол с глухим стуком упал тяжёлый хвост с трещоткой на конце.

– Расскажи о себе, Амнезис, – то ли прошипел, то ли проблеял козёл где-то справа над ухом мужчины. – Нам интересно…

– Но… Мне нечего рассказывать… Простите.

– Не может быть, – волк напротив Амнезиса зарычал, оскалив зубы. Мужчина поёжился, почувствовав, как что-то тяжёлое, тёплое и мохнатое крепко обвилось вокруг его ног. – Это ложь.

– Нарисуй нам свой портрет, Амнезис, – прошелестел где-то сзади козёл странно сиплым голосом. – Нам интересно, что ты чувствуешь.

– Я чувствую… Я ничего не чувствую, – начал дрожащим голосом Амнезис, глядя в по-человечески синие глаза волка. – Это так страшно – ничего не чувствовать. Знали бы вы, как много я готов отдать за капельку энергии Шута, всего одну капельку. Думаю, он был бы рад поделиться ею со мной… Вы когда-нибудь смотрели в пропасть? Если да, то вы понимаете меня. Я каждый день смотрю в неё, постоянно… Но бездна не начинает смотреть на меня в ответ. В ответ лишь тишина и пустота. Иногда мне кажется, будто я сижу у наглухо запертой двери и жду какого-то чуда: я стучусь в неё и всё надеюсь, что когда-нибудь она вдруг откроется, из-за неё покажется тонкая полоска света, и тогда я наконец-то узнаю, чего ждал… Ах, как это глупо! Тем более в моём возрасте. Сколько мне лет? Скажите же, я жду ответа! – воскликнул вдруг Амнезис, в порыве гнева вскакивая с кресла. Козёл, не ожидавший такого всплеска эмоций, испуганно отпрянул. – Ну же, не молчите! Счастливые люди! У вас есть жизнь, может быть, не самая удачная, но она у вас есть! А у меня?.. Где моя жизнь, которую я законно прожил?! Что находится там, за этой бесконечной стеной, за чертой неизвестности? Ну, кто мне скажет, кто?! Вдруг там прекрасная жизнь, вдруг там любимая семья, верные друзья и работа мечты?.. А вдруг там Энни? Моя дорогая, любимая Энни, которую я забыл… А вдруг она ждёт меня, так же, как и я, коротает дни в надежде, что сейчас из далёкой страны вернётся её… Кто? Кто должен вернуться, кого она ждёт? А вдруг… А вдруг она умерла?.. – Амнезис растерянно остановился посреди гостиной, запустил пальцы в волосы и закрыл глаза. – Нет-нет, не может быть… Не может быть… Энни… Нет, ты жива, конечно, ты жива… Это всё глупости, ты не можешь умереть… Такие ангелы, как ты, не умирают, они просто возвращаются в свой дом – в рай… И там их встречают с распростёртыми объятиями. Это я, грешник, остаюсь на земле, в своём личном аду. Я будто брожу по зеркальному лабиринту: сотни отражений и ничего настоящего, всё только иллюзии, глупые надежды и мечты… Давно надо выкинуть их из головы и смириться с тем, что я ничего не помню! Ничего! Понимаете, ничего! – Амнезис вдруг будто очнулся, медленно пересёк комнату и в каком-то странном состоянии транса остановился напротив зеркала. – Я никогда никого не любил… – сказал он мёртвым, потускневшим голосом. В гостиной повисла пауза. Амнезис и не заметил, что остался совсем один. – Как мне надоела эта пижама, вы бы знали… И эта никому не нужная красота, и эти коридоры, и врачи, от которых никакого толку… Надоело это всё… Надоело!!!

Амнезис со всей силы ударил лбом собственное отражение. Зеркало разбилось вдребезги.

***

– Дыши, Амнезис. Амнезис, друг мой, дыши.

Наверное, тут надо сказать, что Амнезис попробовал открыть глаза, но он этого не сделал, а потому врать я не буду.

– Амнезис, дыши. Не затаивай дыхание.

– Я дышу.

Даже сам себя Амнезис не услышал, настолько тихим, если вообще так можно сказать про отсутствие звука, был его голос. Амнезис почувствовал, как кто-то наклонился ухом к его губам.

– Я дышу, – повторил, как мог, Амнезис. Кто-то усмехнулся и выпрямился.

– Я же вижу, что не дышишь. Грудная клетка не поднимается. Амнезис, ты слышишь, что я тебе говорю? – рассердился голос. – Не затаивай дыхание!

– Не затаиваю…

– Ты ещё спорить со мной будешь? – возмутился голос. Амнезису очень захотелось спать.

– Ну поднесите ладонь. Я дышу.

Некоторое время было тихо, и Амнезис подумал, что врач ушёл.

– Амнезис, ты опять не дышишь! Делай вдох!

«Да как же не дышу? – подумал Амнезис, потому что шевелить губами сил не было. – Дышу ведь…»

– Амнезис, уровень кислорода падает! Амнезис! Амнезис!..

Темнота.

Тишина.

Пустота.

Неожиданно для самого себя Амнезис вдруг сделал резкий вдох, как будто он вынырнул из-под толщи воды, и где-то ещё минуты три подряд дышал резко и глубоко, словно в припадке эпилепсии.

– Что такое, Амнезис? Что случилось? Почему так дышишь?

– Не знаю… – прошептал он с рваным вдохом. – Не знаю…

Кажется, Амнезис заснул. Он не знал, сколько прошло времени.

– Голубчик мой, ну нельзя же так! – узнал над собой мужчина воркующий голос. – Что ж ты так… Э, какой хрупкий, ни на минуту нельзя оставить! Того и гляди, разобьёшься!

– Фома Андреевич… – просипел Амнезис, не открывая глаз.

– «Фома Андреевич, Фома Андреевич», – передразнил тот же воркующий голос, в котором, однако, послышались плутовские нотки. – Уж как ты так умудрился, голубчик мой! На две минуты отвернулся, а ты уж лбом об стол бьёшься!

– Простите… Я не хотел…

– Да уж верю, что не специально, – ехидно проговорил голос над Амнезисом. Мужчина почувствовал, как ему на лоб положили что-то холодное.

– Зеркало…

– Что «зеркало»? – не понял голос. Амнезис разлепил глаза, но они сразу же закрылись обратно, и мужчина благоразумно решил, что тело знает лучше.

– Зеркало… Разбилось?..

– А почему оно должно было разбиться?

– Я ударился головой… Об него… Разве нет?

– Нет, дорогой мой. Ты заснул в кресле, потом упал во сне и стукнулся лбом о стол. Все чашки, конечно, вдребезги. А с зеркалом, друг мой, всё в порядке, в отличие от тебя, – кто-то ласково погладил Амнезиса по голове и укрыл до самого носа одеялом. – Придётся теперь с тобой весь вечер сидеть, а то вдруг ещё что-нибудь разбить захочешь или, как сейчас, свалишься откуда-нибудь…

«Какой хороший у меня доктор, – подумал Амнезис, вспоминая свои слова из сна. – Я был неправ. Простите меня, Фома Андреевич».

И Амнезис заснул крепким, спокойным сном, отвернувшись от Фомы Андреевича лицом к стене и укрывшись с головой одеялом. Ему снилась Энни…

Глава 31. Когда-то давным-давно…

Бывает иногда в жизни, что абсолютно разные линии вдруг сходятся в одной точке времени и пространства. Порой это кажется удивительным, невозможным, но жизнь на то и жизнь, чтобы доказывать обратное, а судьба на то и судьба, чтобы шутить над чужими душами, причём иногда слишком жестоко.

У судьбы плохое чувство юмора. Кто, если не она, назло всему миру и, в первую очередь, себе, решает разлучить счастливых или, наоборот, помещает в замкнутое пространство ненавистных друг другу людей? Это правда, потом на свет рождаются прекрасные трагедии, но – может быть, Вы понимаете, о чём я – больно осознавать, что «Русалочка» вовсе не сказка. Ещё больнее, когда её сюжет вдруг оживает в реальной жизни, и ты в ней далеко не принц и не его невеста.

Такие мысли, как и обычно к вечеру, посещали голову полусонного Писателя. Совсем недавно его разбудил Кристиан и сказал, что они скоро приедут: действительно, впереди уже слышался шум машин, и где-то далеко мелькали между сосновыми стволами частые бело-жёлтые огоньки. Неспешный шаг лошади и её плавные, покачивающиеся движения из стороны в сторону успокаивали и усыпляли, но, к сожалению, не прогоняли из головы Писателя печальные мысли. Филиппу вдруг стало до невозможного грустно: ему как будто повесили на шею огромный булыжник, который он никак не мог снять и который с каждым днём всё сильнее тянул его вниз, к земле. Он чувствовал, как светлые лица близнецов, Кристиана и остальных окружающих его людей невольно расплываются, но ничего не мог с этим сделать, потому что он и сам ещё не понимал хорошенько, что случилось. Филипп плакал безмолвно, крепко сжав губы и старательно сдерживая слёзы, и, если бы Мэри не заржала, почувствовав на шее что-то мокрое, может быть, никто бы и не заметил, что он плачет.

– Что случилось, Филипп? – осторожно спросил у него Гавриил, увидев его слёзы. Писатель только сильнее уткнулся в мягкую гриву Мэри, спрятав лицо. – Почему ты плачешь?

– Я не плачу, – глухо сказал он, когда кто-то похлопал его по плечу. Кто-то тихо усмехнулся.

– Да, именно поэтому у тебя всё лицо в слезах. Фил, что произошло?

– Ничего… Правда, ничего…

– Послушай, дружок, – ласково обратилась к нему Надя, приподнимая за плечи. – Не стоит держать в себе то, что гложет тебя, как я вижу, уже не один год. Если ты стесняешься посторонних, можешь не говорить сейчас, но в больнице обязательно всё расскажешь.

– Всё нормально, поверьте, всё хорошо, просто нервы шалят. Творческая натура, знаете ли…

– Да-да, всё именно из-за этого, – закатила глаза Надя. – Интересно, и зачем мы тебя в больнице держим? Может, ты абсолютно здоровый человек, и мы тут все ошибаемся? Если так, завтра же выпишем тебя, не вопрос.

– Не надо, – тихо сказал Писатель, отводя глаза. Слова Нади резанули по душе, как игла с необходимым лекарством пронзает кожу.

– Почему? Ты же здоров, как бык. Или я ошибаюсь?

– Я не хочу сейчас об этом говорить, Надежда.

– Хорошо, – она посерьёзнела и тихо сказала, наклонившись к его уху: – Потом расскажешь, в чём дело?

Писатель угрюмо промолчал.

– Пойми, Филипп, какими бы талантливыми ни были врачи, они не смогут тебе помочь, если ты не пойдёшь им на встречу. Я же вижу, что ты сам знаешь, в чём причина твоего пребывания здесь, просто ты не хочешь признаваться в этом самому себе.

– Может быть, – сухо бросил Филипп, отворачиваясь от своего лечащего врача. Теперь перед его глазами плыл строгий орлиный профиль одного из близнецов: тонкая переносица с лёгкой горбинкой, густые нахмуренные брови, длинные русые волосы, свисающие с двух сторон широкими полуовалами, острые черты лица и строгий взгляд моховых глаз, всматривающихся куда-то себе под ноги, заставили Филиппа невольно забыть все свои тревожные мысли и даже усомниться в их серьёзности, так нелепы показались они ему в тот момент по сравнению с этим сосредоточенным, немного грозным, но несомненно справедливым лицом.

– Приехали, – сказал вдруг Николай, глядя куда-то перед собой. Все мгновенно остановились и как-то напряглись: Кристиан плотно сжал губы, Дуня побледнела и испуганно чуть подалась назад, Николай нахмурил свои широкие белые брови, Надя незаметно для остальных нервно сжала ладони в кулаки, и только близнецы, казалось, остались невозмутимы.

Прямо напротив них, на выходе из прибольничного парка стоял Саваоф Теодорович со спящей Евой на руках, а справа от него, скрестив руки на груди, облокотился на дерево Бесовцев.

– Какая встреча! – Саваоф Теодорович улыбнулся во все тридцать два зуба, обводя взглядом присутствующих. Он пробежался глазами по близнецам, проигнорировал Кристиана, непонимающе задержался на Писателе, в конце концов, остановился на бледной, как полотно, Дуне и подмигнул ей. – Надо же, и все в сборе! По крайней мере, с вашей стороны… Это большая редкость. Ева, милая, проснись! Посмотри, кто к нам пришёл!

Ева медленно подняла голову и тут же испуганно огляделась: очевидно, она не ожидала увидеть так много знакомых лиц в одном месте.

– Здравствуй, мой многоуважаемый брат, – вышел вперёд Михаил, как бы загораживая собой остальных. – Признаться, не ожидал тебя встретить здесь… Вот так. Нет, я знал, что ты в Ялте, но… Что за спешка? Обычно ты приезжаешь позже, – и Михаил улыбнулся, копируя выражение лица Саваофа Теодоровича. Ева про себя отметила, что в этот момент они были поразительно похожи: не внешностью, нет, но мимикой, жестами, непроизвольными движениями они были искажённым отражением друг друга.

– Видишь ли, наша общая знакомая Ева по велению судьбы оказалась здесь, ну а я, как истинный джентльмен и благородный рыцарь, не мог оставить девушку в беде.

– А Вы, мой дорогой товарищ? – обратился Михаил к молодому человеку. – Проездом или семейный отдых?

– Можно и так сказать, – прищурился Бесовцев, ответив на вопрос и проигнорировав его в то же время. – Ева тоже наш друг. Не можем же мы оставить её на растерзание её внутренним демонам, – на этих словах он широко улыбнулся, и тонкие бесцветные губы обнажили ряд крупных неровных зубов.

– Смешно, ничего не скажешь, – раздражённо пробормотал себе под нос Николай и, сухо сплюнув, отошёл назад, чтобы не видеть ту, которую он когда-то спас, на руках, как он выражался, изверга.

Ева только что проснулась и не очень хорошо понимала, что происходит. Она заснула на руках Саваофа Теодоровича, когда они смотрели на метель из тополиного пуха; Ева помнила, как он сказал ей о том, что Бесовцев сделал Аглае предложение и что она согласилась, а дальше… Дальше она заснула. Сейчас Ева не была уверена, что вернулась в действительность; она отыскала глазами Писателя, и его вид, такой же сбитый с толку, как и у неё, вселил в неё немного уверенности.

– Близнецы? Кристиан? Что Вы здесь делаете? – спросила Ева немного хриплым после сна голосом. Она почувствовала, как Саваоф Теодорович крепче прижал её к себе.

– Я говорил, что как-нибудь совершенно случайно окажусь в Ялте, – светло улыбнулся Кристиан. – А я никогда не бросаю своих слов на ветер.

Ева перевела вопросительный взгляд на близнецов.

– Мы за компанию, – невинно поднял брови Гавриил, словно в этом не было ничего необычного. Впрочем, Ева уже ничему не удивлялась.

– Кто ещё с Вами? – глухо спросила она, стараясь разглядеть человека, стоящего позади всех.

– Саваоф Теодорович всё верно сказал, все в сборе, – подал голос Гавриил, становясь рядом с братом. – И Дуня, и Надя, и Мэри… Все на месте. Даже Николай здесь.

– Николай? – при этом имени у Евы вдруг замерло сердце. Она осторожно спустилась с рук Саваофа Теодоровича, ступила на землю, опираясь рукой на подставленное плечо, и, чуть прихрамывая на правую ногу, сделала пару шагов вперёд. Там, за спинами её друзей, стоял Николай – тот, кто пять лет назад спас ей жизнь и которого она так непростительно забыла. Он ничуть не изменился: это был всё тот же подтянутый, загорелый, здоровый телом и душой грек, уже много лет живущий на маяке и каждую ночь выходящий на своей маленькой яхте в море.

– Здравствуй, Ева, – сказал он, всё-таки выходя из-за Мэри. Солнце уже село, и Ева не увидела в его глазах печальный блеск. – Наверное, ты не помнишь меня…

– Что Вы! – воскликнула она, словно он сказал что-то непростительное. – Что Вы, конечно, помню!

– Рад это слышать, – слегка улыбнулся Николай, но голос его был равнодушен, если не сказать холоден. – Простите меня, друзья, но у меня дела: пора выходить в море, поэтому сейчас я вынужден вас оставить.

– Вы ещё придёте? – крикнула ему вдогонку Ева с плохо скрытой надеждой в голосе. Саваоф Теодорович слегка нахмурился.

– Несомненно! Но и Вы тоже приходите ко мне. Я всё там же, на старом маяке. Увидите рано утром лодочку на горизонте – будьте уверены, что это я возвращаюсь с дежурства. А теперь до свидания!

И Николай, махнув на прощание рукой, быстрым шагом пошёл по едва видной в темноте дороге в сторону моря.

– Кристиан? – тихо обратился к молодому человеку Гавриил. – Ты, полагаю, тоже отправишься домой?

– Пожалуй, – так же тихо ответил Кристиан, успокаивая Мэри. – Думаю, вам будет о чём поговорить без меня.

– Как? И Вы уходите? – спросила его разочарованно Ева. Кристиан грустно и в то же время светло улыбнулся, поправляя за спиной гитару.

– Не волнуйтесь, Ева, я ещё обязательно к Вам зайду, только не сейчас: уже поздно, мне пора назад. Я бы с радостью остался, честно, но не могу.

– Друзья, вы не замёрзли? – спросила Надя, очевидно, заметив дружелюбный настрой Михаила и Саваофа Теодоровича. – Может быть, я ошибаюсь, но всё-таки разговаривать уютнее в помещении, чем на улице.

Она была права: за окном был уже поздний вечер, и разогретая за день земля медленно остывала под прохладным дыханием морского бриза. Кристиан проводил всех до дверей больницы Николая Чудотворца долгим внимательным взглядом, а затем, когда ворота закрылись за последним из его друзей, ловко вскочил на Мэри и, пустив её галопом, поскакал куда-то обратно в горы.

Странно было Еве видеть всех своих знакомых в одном кругу и ещё страннее было осознавать, что все они, более или менее, были знакомы между собой. Писателя, измученного и уставшего после долгого дня, от греха подальше отвели в палату и оставили наедине с Надеждой: он всё ещё плакал, и разговаривать сейчас с ним могла только она.

– Ну, – сказала Надя, осторожно присаживаясь на краешек стула рядом с кроватью Филиппа. – Рассказывай, что случилось.

– Нет, ничего, – сказал он глухим голосом, закрывая лицо руками. – Это так глупо, я даже не знаю…

– Почему глупо, Фил?

– Да потому что! – воскликнул он зло и запустил в волосы пальцы. – Вот бывает же так: любишь человека уже двадцать лет, любишь безответно, пишешь для него поэму, думаешь, как он обрадуется, когда получит её, как восхитится тобой… А потом вдруг понимаешь, что нет… Не обрадуется и не восхитится. Помнит ли она меня вообще? Думаю, нет. И о влюблённости моей она не знает. Да и есть ли она, эта влюблённость? Я уже не знаю, я запутался… Скорее всего, нет. Это влюблённость не в человека, даже не в образ, это влюблённость в само чувство безответной влюблённости. Правда, что ли, художник, чтобы творить, должен быть голодным, а поэт – безответно влюблённым?