Приручить Сатану

– Фил… Может, стоит сказать ей о своих чувствах? Двадцать лет – это много.

– Нет! – испуганно воскликнул Писатель, словно Надя предложила что-то запретное. – Нет, ни в коем случае! Это будет так глупо и неуместно, даже не хочу думать об этом. Это во-первых. А во-вторых, если я скажу ей об этом, я совершенно точно получу отказ, а если я получу отказ, то что у меня останется? Поймите, пожалуйста, если не эта безответная влюблённость, моя бесконечная «Поэма» и иллюзия, что когда-нибудь она прочтёт её и восхитится мной, то что у меня останется? Ничего, кроме пустоты в груди. Она и сейчас есть, просто… Я чувствую её не так сильно, потому что заглушаю своей глупой наивной мечтой, что когда-нибудь… Когда-нибудь… Так пусто на душе…

Договорить он не смог. Надя грустно вздохнула и, ласково укрыв Филиппа по нос одеялом, вышла из палаты. Ему принесли ужин, но он его не съел, и даже на следующее утро, когда Надя заглянула к нему, он лежал в той же позе, что и вечером. Что-то стало причиной того, что Писатель вдруг увидел всё, как есть, но пока Надя не знала, что именно, хотя, конечно, догадывалась.

***

Все расположились в гостиной первого этажа. Ева редко бывала здесь и много чего из местного интерьера никогда не видела, например, двух чучел волка и козла на дальней стене.

– Савва, – тихонько позвала Ева Саваофа Теодоровича, наклонившись к его уху, – разве у тебя не было таких же дома?

– Были, – просто ответил он, глянув мельком на две висящие головы, – ну так и что ж? В своё время они были очень популярны.

– Да? Тогда ладно.

Среди собравшейся большой компании только Михаил, Гавриил и Саваоф Теодорович были настроены на беседу, однако остальные явно не спешили принимать участие в диалоге: Ева и Надя, пусть немного неумело, но отвечали на их попытки завязать разговор; Дуня сидела ни жива ни мертва – Ева впервые видела её такой – и старательно избегала поднимать взгляд, а Бесовцев, очевидно, задававшийся вопросом, что он здесь забыл, пребывал в собственных мыслях, причём нетрудно было догадаться, каких, потому что с его лица не сходила робкая улыбка Моны Лизы.

– Дунечка, ты чего такая хмурая? – весело спросил Саваоф Теодорович, закинув ногу на ногу. Девушка вспыхнула от негодования, заметалась глазами в поисках поддержки, а затем снова побледнела. – Прекрасный вечер в прекрасной компании, что ещё можно желать?

– Я Вам не «Дунечка», – дрожащим от возмущения голосом сказала она, сжимая свои маленькие изящные ладошки в кулачки.

– О, я вижу, ты не в духе. Прости, не хотел обидеть. Однако… я думал, что по старой дружбе ты встретишь меня… более тепло. Так как изволите, чтобы к Вам обращались, Дунечка? – с нескрываемой усмешкой спросил Саваоф Теодорович и несколько развязно откинулся на спинку дивана.

– Ты знаешь её? – шёпотом спросила Ева у Саваофа Теодоровича, на что получила ещё одну несколько высокомерную ухмылку.

– Ещё как знаю, ещё как…

– «Евдокии» будет вполне достаточно, – процедила сквозь зубы Дуня, стараясь не смотреть в тёмные глаза Саваофа Теодоровича. Тот громко засмеялся, хотя Еве было непонятно, что именно его так рассмешило.

– Что же, и на «Вы» обращаться? Добро, добро… – он снова засмеялся, поглаживая усы. Остальные, казалось, не замечали этой сцены. – Ева, Евдокия, ещё одна Ева – сплошные Евы в моей жизни. Прямо судьба какая-то!

– И пока ни одна из них… Впрочем, опустим, – начал было Гавриил, но оборвал сам себя.

– Нет уж, мой милый друг, договаривай, – Саваоф Теодорович щёлкнул пальцами, и чайник, стоящий на маленьком кофейном столике, вдруг поднялся и наполнил две чашки чёрным чаем. От удивления у Евы расширились глаза; она косо посмотрела на остальных, но те либо не заметили, либо сделали вид, что не заметили. – Раз уж начал фразу, так надо закончить.

Гавриил замялся, очевидно, на ходу придумывая что-то другое.

– Я лишь хотел сказать, что пока все Евы в твоей жизни отличаются удивительной чистотой души, неважно, приобретённой или нет.

Саваоф Теодорович громко расхохотался.

– Ну да, ну да, «чистотой души», – пробормотал он, глянул на Дуню и снова засмеялся. – Послушал бы я тебя, когда… А хотя, неважно.

– Нет уж, мой многоуважаемый брат, изволь сказать, что ты хотел, – поддел Саваофа Теодоровича Михаил, отзеркаливая его позу на диване напротив. Тот довольно усмехнулся.

– Я лишь хотел сказать, что в дни нашей с Дунечкой дружбы… Ах да, простите, Евдокией, – перебил сам себя Саваоф Теодорович. – В дни нашей дружбы вряд ли могла идти речь о какой-то чистоте души.

Ева покосилась на Дуню: она сидела белая, как полотно.

– Может быть, но когда это было? – как ни в чём не бывало сказал Гавриил, и его словам Ева удивилась больше, чем состоянию Дуни. – Людям свойственно меняться.

– Не так кардинально, – усмехнулся Саваоф Теодорович куда-то в чашку. Краем глаза Ева заметила, как Бесовцев откинулся на спинку дивана и выпустил под потолок густое облако дыма, вскоре превратившееся в нечто наподобие дракона.

– Всё может быть, – так же меланхолично заметил Гавриил, опускаясь рядом с Надей. – Тебе ли этого не знать? Сколько в твоей жизни было разных сюрпризов? Ранель, например, – Бесовцев, услышав имя Ранеля, замер, но на Гавриила не посмотрел, – или твой старый друг Гораций. Тебя окружают сплошные исключения.

– Да, – тихо сказал Саваоф Теодорович, на мгновение о чём-то задумавшись. – Да, ты прав. Но, наверное, самым большим исключением для меня даже спустя столько лет остаётся мой родной брат.

– Я? – удивлённо поднял брови Михаил, откинув со лба упавшие пряди, и улыбнулся.

– Да, ты, – с такой же лёгкой улыбкой на губах ответил Саваоф Теодорович, чуть прищурившись. – Самый взрослый среди нас, самый умный: всё знаешь, ничего не ищешь.

– А чем же я заслужил статус исключения, если не секрет? Сомневаюсь, что своей зрелостью, – спросил Михаил, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. В жёлтом свете лампы его острые черты как будто сгладились и стали несколько мягче.

– Ты помнишь?

Михаил остановился взглядом на одной точке, очевидно, пытаясь понять, что имел в виду Саваоф Теодорович.

– А, ты об этом, – он взял со стола чашку чая и поднёс к губам. – Конечно, помню. Такое вряд ли можно забыть.

– О чём вы? – тихо спросила Ева Саваофа Теодоровича. Она была ещё не совсем уверена, что проснулась.

– Это долгая история, – глухо пробормотал он, потягивая спину, – но, я думаю, мы можем её рассказать. Как думаешь? – спросил Саваоф Теодорович у Михаила.

– Думаю, да. Только пусть госпожа Ева не принимает её близко к сердцу, – и Михаил усмехнулся одним уголком губ, совсем как Саваоф Теодорович.

***

Там, где они находились, не было никого, кроме них: впрочем, по-другому быть и не могло. Свирепый северный ветер развевал волосы двух юношей, стоящих на голом горном плато, нещадно трепал их большие сильные крылья и бросал им в лицо мелкий колючий снег. Они были похожи друг на друга как две капли воды: рост, фигура, черты лица – всё было одинаковое, только у одного из них волосы, до этого, как и у брата, золотые, почему-то почернели и стали цвета угля.

– Очнись! – крикнул тот, что с русыми волосами. – Вспомни, кто ты!

– Я прекрасно помню, кто я, мой дорогой брат, – ответил черноволосый близнец, стараясь перекричать голос ветра. – И, знаешь, могу сказать лишь то, что я больше не вы. У нас своя дорога, свой путь, который мы выбрали, и я не дам кому-то лишать нас свободы.

– Посмотри на себя, во что ты превратился, – с искажённым от гнева лицом бросил светловолосый брат, хлопая огромными, похожими на орлиные крыльями, которые в грозовых сумерках казались почти каштановыми. – У тебя даже волосы почернели.

– Знаешь что, Михаил, – юноша с чёрными волосами отвернулся от близнеца и посмотрел куда-то в просвет между гор. – Запомни, пожалуйста, раз и навсегда: любому творению свойственно меняться, даже гора со временем превращается в камень, и я не исключение. Пойми, что я уже не тот.

– Не говори так, Люци! – казалось бы, эти слова должны были разжалобить Михаила, но они не вызвали в нём ничего, кроме гнева. – Всё меняется, это правда, но всегда есть путь назад. Сверни, пока не поздно!

– Для тебя я больше не «Люци», – прошипел сквозь зубы темноволосый юноша, оборачиваясь на брата. – Ну же, скажи моё имя. Хоть раз за всю бесконечность скажи его так, как оно есть на самом деле!

Михаил плотно сжал губы, тщетно стараясь подавить в себе очередную волну ярости.

– Я не хочу оказываться с тобой по разные стороны баррикад.

– Скажи моё имя.

– Я не позволю тебе пасть. Сегодня я верну тебя назад, и мне всё равно, какой ценой.

– Скажи моё имя.

– Ты просто…

– Скажи моё имя, Михаил!!! – что есть мочи крикнул темноволосый брат, в гневе ударяя такими же чёрными, как перья ворона, крыльями о холодный мёртвый камень. – Скажи его хоть раз в жизни! Полностью! Таким, какое оно есть!

Можно было видеть, как на лице Михаила ходили желваки.

– Ты не уйдёшь отсюда, Люцифер.

– Вот именно, – едко улыбаясь, прошептал юноша брату в лицо. – Вот именно. Лю-ци-фер. «Светоносный», «сын утренней зари». И, поверь мне, моя звезда взойдёт.

– …на тёмном небосклоне ночи, – равнодушно заметил Михаил, наблюдая за кривым отражением себя. Люцифер тихо усмехнулся и отодвинулся.

– Что ж поделать, иначе звезды не будет видно, – он ушёл назад и подставил ладонь северному ветру: пара снежинок тут же упала на неё, но не растаяла. – Так что будь так добр, братец, пропусти меня: там, внизу, куда не ступает твоя ангельская нога, меня ждут те, кто хочет свободы.

Посчитав, что разговор окончен, Люцифер направился к обрыву, как вдруг какая-то невидимая сила порывом ветра откинула его назад.

– Ты не понял меня, брат? – спросил ровным голосом Михаил, слепо глядя перед собой. – Ты никуда не уйдёшь.

Люцифер медленно поднялся и отряхнулся. Его длинные чёрные волосы намокли от снега, и от этого, казалось, стали ещё темнее.

– Я не могу понять тебя, братец, – у Люцифера были красивые ярко-зелёные глаза, такие же, как у Михаила, только смотрели они по-другому: колюче, цепко, зло. – Ты вроде любишь меня… Желаешь мне добра… Так в чём дело? Почему ты так не хочешь, чтобы я ушёл и стал свободным?

– Я не позволю собственному брату творить зло, как бы я его ни любил.

– Ах, вот оно что, – Люцифер усмехнулся и, подойдя к обрыву, глянул вниз: там не было ничего, кроме таких же голых, безжизненных скал, припорошённых снегом. – А с чего ты взял, что я собираюсь творить зло? Я лишь хочу свободы, не более.

– Прекрати! – Михаил ловко перехватил руку Люцифера с клинком в руке, когда тот потянулся его обнять. – Думал отрезать мне крылья? Не выйдет, братец. Я прекрасно знаю тебя и твои намерения, иначе бы мы не стояли сейчас здесь.

Люцифер перестал пытаться высвободить руку и замер. Клинок упал на холодный камень, тихо звякнул, скатился вниз и полетел навстречу бездне. Братья проводили его взглядом.

– Хорошо. В таком случае, предлагаю решить вопрос несколько по-другому.

Михаил едва успел выхватить свой меч из ножен. Металл звонко ударился друг о друга, словно где-то под куполом неба запел большой красивый колокол, и целый сноп искр полетел на землю, заставляя таять едва упавший на камень снег. Они двигались, как в танце: Люцифер, ослеплённый идеей единовластия, делал выпад вперёд, и тогда Михаил отпрыгивал назад, расправив, словно журавль, свои большие каштановые крылья; когда Михаил, одержимый собственными представлениями об идеале, со всей мощью, на которую он был только способен, опускал свой меч на меч брата, Люцифер отвечал таким же ударом, в точности отзеркаливая его движения, словно искривлённое отражение. Там, где они бились, не было никого, кроме них, а также жестокого холодного ветра, который с каждым всплеском эмоций завывал всё сильнее, мелкого колючего снега, который с каждым ударом становился всё колючее и мельче, низкого, серого неба, которое с каждым падением рисковало упасть и порваться об эти острые скалы, и тяжёлых тёмных туч, которые с каждым болезненным стоном, отражённым от голых гор многотысячным эхом, могли сойти холодной лавиной с небес на обнажённую землю.

Никто и ни о чём не думал. В головах обоих было пусто, да и, если бы хоть одна мысль появилась тогда, это означало бы поражение: так оба были заняты боем. На горном плато, окружённом с трёх сторон, как колодцем, высокими стенами камня, валялись вперемешку чёрные и золотые перья; мелкий снег медленно закрывал их собой, заставляя тускнеть и блёкнуть, но кто-то из бойцов поднимал крыльями новую волну ветра, и тогда перья снова загорались, словно освещённые лучами солнца. Казалось, будто где-то в горах бьются не архангел Михаил и Люцифер, а гордый молодой орёл клюёт не менее гордого ворона, или сизый журавль, хлопая большими крыльями, прогоняет из своего царства чёрного аиста.

Бились долго и ожесточённо. Выпад, бросок, удар, звон металла, боль в руке. Ветер треплет волосы и остужает разгорячённые лица. Снова бросок, падение, перекат, звон металла о камень рядом с головой, подъём, боль в плече. Холодный снег тает, не долетая до кожи. Им обоим больно, но они бьются, каждый за своё. Камень скользит, перья и волосы промокли насквозь от пота и снега, крылья потяжелели, но они всё ещё бьются, не желая сдаваться, и каждый видит свой исход боя, отличный от чужого.

В какой-то момент Люцифер поскользнулся на покрытом наледью камне и упал. Меч архангела Михаила вошёл в его крыло и окрасил иссиня-чёрные перья в насыщенный бордовый цвет.

Некоторое время на горном плато было тихо: ни один стон не сорвался с тонких бледных губ Люцифера, только глаза крепко зажмурились от боли и краска сошла с его худого, узкого лица. Михаил в немом оцепенении смотрел широко раскрытыми глазами на то, как кровь вырывается из крыла Люцифера, будто это была и не кровь вовсе, а из скалы вдруг пробился алый источник и окропил своими водами его чёрные перья. Михаил, не отводя взгляда, сделал один шаг назад, другой и упёрся спиной в скалу; было до ужаса тихо, только ветер свистел где-то в расщелине.

– Боже мой… – прошептал он, судорожно заглатывая воздух. – Что я натворил…

Михаил медленно опустил взгляд на свои руки и не узнал их: они были все в крови.

– Господи… Это же… Братоубийство… Как я… Я?.. Разве… Нет… Нет, нет, нет, нет. Нет!

Холодный ветер, дунувший ему в лицо, несколько отрезвил его: Михаил опомнился и подбежал к Люциферу, смотрящему пустым остановившимся взглядом в серое небо.

– Прости… Прости, пожалуйста… Прости, прости, прости, – шептал он, перевязывая ему крыло. – Всё будет хорошо, всё… Всё наладится… Правда… Всё будет… Всё… Прости меня… Пожалуйста…

Люцифер осторожно сел, стараясь не шевелить раненым крылом, и отстранил рукой брата. Он молчал.

– Ты доволен? Теперь я точно никуда не улечу, – сказал Люцифер после минутной тишины, всматриваясь в бездну, где исчезали маленькие белые точки. Михаил ничего не ответил. – Знаешь, если бы я точно был уверен, что за мной никто не идёт, я бы прыгнул, не раздумывая, даже со сломанным крылом. Да, я бы разбился вдребезги, но потом я бы собрал себя по частям и пошёл дальше. Однако сейчас это не имеет никакого смысла, потому что так я только облегчу вам задачу.

Михаил отвёл взгляд. Что-то в нём переменилось, что-то, что он пока не осознавал, но совершенно ясно чувствовал в своём сердце. Он подошёл к Люциферу, взвалил его руку себе на плечи и полетел навстречу бездне.

– Куда ты? – с удивлением спросил Люцифер, когда они начали плавно спускаться вниз. Метель стихла, и теперь в горах шёл самый обыкновенный из всех дождей дождь.

– Гармония, – только и сказал Михаил, не глядя на брата. – Золотая середина.

Там, внизу, всё не сильно отличалось от того места, где они только что были, разве только ландшафт стал несколько разнообразнее: теперь перед глазами были не только серые одинаковые горы, украшенные белыми шапками, но и бесконечная, правда, такая же серая, как и всё вокруг, тундра, где-то далеко-далеко, на границе неба и земли, заканчивающаяся седым океаном. Михаил осторожно поставил Люцифера на твёрдую поверхность, и он, словно безвольная кукла, опустился на колени прямо на сырую землю.

– Ты прав, Люцифер, – сказал Михаил, осторожно присаживаясь на одно колено рядом с братом. – Всё меняется, это неизбежно. Думаю, ты будешь достойным правителем.

– Спасибо, – Люцифер закрыл глаза и подставил лицо морозному дыханию тундры: ветер приятно холодил рану.

– Какое сегодня число?

– Двадцать первое ноября.

– Хорошо, – где-то в небе прокричал буревестник, и Михаил проводил его долгим печальным взглядом. – В ночь на двадцать первое ноября я буду опускать крыло в твоё царство и вытаскивать одного грешника.

– Не стоит, – Люцифер слегка нахмурился, повернув голову к брату. – Души грешников тяжёлые, их злодеяния тянут их к земле и не дают взлететь.

– Нет, стоит. Не тебе – мне. Как искупление за… Это, – и Михаил показал головой на раненое крыло Люцифера.

– Как хочешь, – он поднялся, отряхнулся и посмотрел в даль, где жадная волна яростно набрасывалась на берег. – Ты правда меня отпускаешь?

– Да.

Люцифер хмыкнул.

– Любому другому я бы не поверил, но я знаю, что ты не врёшь. Что ж, тогда… Прощай?

– Прощай.

И архангел Михаил, чтобы больше не смущать брата своим присутствием, взмыл вверх, оставив после себя только отливающее в золото перо.

Люцифер проводил взглядом брата, немного постоял, старательно игнорируя боль в крыле, затем нагнулся, поднял перо и, воровато оглянувшись по сторонам, спрятал его куда-то за пазуху. Он сделал один шаг, затем ещё и ещё. Вокруг всё как будто являлось отражением друг друга: серая тундра отражала в себе серое небо, серый океан с белыми барашками на волнах отражал застывшее цунами серых гор с белыми снеговыми шапками, из серых туч падали на землю серые пресные слёзы дождя. Это был север – та страна, которой он так хотел править, страна утренней зари. Он не заметил, как прошёл всю тундру, и очнулся только стоя на огромном скользком камне, обросшем серо-бурыми водорослями. Огромные волны, словно звери, кидались на холодный, промёрзший берег и обдавали Люцифера с головы до ног солёными брызгами; ветер свистел у него в ушах, и его чёрные, как смоль, волосы развевались длинным траурным парусом над его новыми владениями. Обсидиановые крылья без сил лежали на земле, впитывая в себя слёзы бездонного океана и некогда родного неба; сейчас Люцифер походил скорее на раненую птицу, чем на могущественного правителя непокорных. Но на душе у него было спокойно.

Архангел Михаил вернулся на то место, где он вонзил меч в крыло своего брата. Снег давно стёр кровь, и теперь горное плато было полностью скрыто тонким холодным одеялом, слепящим глаза своей белизной. Михаил не сразу нашёл свой меч: он ещё минут десять взрывал руками пушистый снег, находя в этом какое-то странное успокоение, пока не наткнулся не сгибающимися от холода ладонями на острое лезвие клинка. Михаил безвольно упал в сугроб и прикрыл глаза. Мелкий колючий снег превратился в большие мягкие хлопья, которые теперь, медленно кружась в воздухе, падали ему на лицо, оставались на длинных ресницах, густых бровях, волосах цвета пшеницы и такого же оттенка перьях. «Как хорошо, – подумал Михаил, устало укрывая себя сверху тёплым крылом. – А Люцифер… Люцифер… Я ранил его… Как я мог? Да как у меня рука поднялась?! Сжечь эту поганую руку, поднявшую меч на собственного брата! Боже, зачем Ты позволил мне совершить грех? Братоубийство? Мне?.. Чтобы я стал сильнее? Да, точно… Я должен был осознать всю мощь, сосредоточенную в моих руках, чтобы я мог правильно распоряжаться ею. Ну да, конечно… Что Бог ни делает, всё к лучшему, это золотое правило. Как я мог забыть про него? Я? Я? Вот он, ещё один урок. А Люцифер будет достойным правителем, я уверен. Правильно я сказал: в мире должна быть гармония, золотая середина. Свет не может существовать без тьмы так же, как и тьма без света, иначе, если не будет чего-то одного, не будет и второго, потому что… Почему, собственно? Потому что всё познаётся в сравнении. А про восстание… Это не могло не произойти. Когда-нибудь, может быть, кто-нибудь другой, но сделал бы это. А так это мой брат… Кто знает, что было бы, если… Впрочем, история не терпит сослагательного наклонения. Не надо думать о том, что могло бы быть, надо думать о том, что есть сейчас… Думать о возможном, но не свершившимся слишком сложно, даже для меня. Пусть всё сложится само, а я пока… Отдохну».

***

– …и с тех пор архангел Михаил в ночь на двадцать первое ноября опускает своё крыло в горящую бездну и вытаскивает грешника. Крыло горит, и грешная душа тяжёлая, но затем прилетает архангел Гавриил и помогает брату добраться до Неба, – Саваоф Теодорович устало потянулся и зевнул. – Наша с братом история несколько похожа: у нас тоже когда-то была ссора из-за того, что я ушёл из семьи, потом мы помирились, и с тех пор Михаил приезжает на мой ежегодный бал в «Вальпургиеву ночь».

– Но я не видела Вас на балу, – Ева тоже скупо зевнула и подтянула ноги на диван. За окном была уже глубокая южная ночь, отличающаяся своей темнотой и потрескиванием саранчи.

– О, нет-нет, не тридцатого апреля, – Михаил скупо улыбнулся и спрятал взгляд где-то на дне чашки. – Не двадцать первого ноября, конечно, но довольно близко: тридцать первого октября.

– Вы отмечаете Хэллоуин? – удивлённо обернулась на Саваофа Теодоровича Ева, поёживаясь. Заметив это, мужчина ласково накрыл её только что принесённым пледом.

– Ну, как бы тебе сказать… Мы отмечаем этот день, но не канун Дня Всех Святых. Видишь ли, так уж совпало, что в этот день у меня день рождения. День, когда все мёртвые получают шанс воскреснуть…

– Правда? – улыбнулась Ева. – Тогда в визитах Михаила нет ничего удивительного!

– Конечно, нет, моя дорогая Ева, – усмехнулся Саваоф Теодорович одним уголком губ. – И я бы очень хотел видеть у себя в гостях и тебя.

– Боюсь, что это невозможно, – грустно улыбнулась девушка. – Кто выпустит меня отсюда?

– Но разве для любви стены – это препятствие? – удивлённо поднял брови Саваоф Теодорович, словно действительно не понимал, в чём проблема.

– Нет, конечно, но…

– Ну вот и славно! – воскликнул Саваоф Теодорович, поднимаясь с дивана. Вслед за ним поднялись и все остальные. – Уже поздно, Ева. Тебе давно пора спать…

В этот самый момент в холле послышался шум. Надежда и Дуня, как работающие здесь врачи, сразу бросились туда.

– Боже мой! Шут! – воскликнула Дуня, подбегая к докторам. Рыжего паренька с перевязанной головой везли на носилках в ближайшую операционную. Глаза его были закрыты.

– Шут! Опять сбежал! – гневно воскликнула Надя, метая своим волчьим взглядом громы и молнии. – Да что ж сегодня за день-то такой, а?

– И не говорите, Наденька, – едва проговорил, задыхаясь, подоспевший Лука Алексеевич. – В горы побежал, представляете? Сорвался – Вы только подумайте! – с высоты двадцатиэтажного дома! Ну хорошо, что внизу была вода и спасатели, которые растянули полотно, а так бы разбился ведь! Кошмар! Вот чем он думал, объясните, вот чем? Простите меня, господа, за мою излишнюю эмоциональность, но у нас только что чуть было не погиб пациент. Нет, ну это же ужас просто! Ему повезло, что он сейчас без сознания, но вот очнётся, я ему задам!.. Я ему всё выскажу!..

Лука Алексеевич, продолжая возмущаться, собственно, ни к кому не обращаясь, вместе с Надей и Дуней пошёл туда, куда увезли Шута. Вскоре, правда, все они вернулись: Шуту наложили компрессионные повязки и отправили к себе в палату, где он под тщательным присмотром Луки Алексеевича стал дожидаться своего прихода в сознание. Многие, в том числе и Ева, хотели узнать, как чувствует себя Шут, но Лука Алексеевич, больше не сдерживающий себя после выходки своего пациента, в прямом смысле слова выставил всех за порог палаты, так что всем оставалось только ждать.

***

Шут очнулся уже совсем поздней ночью, но никто не спал. Первое, что он увидел, был белый-белый потолок. Некоторое время Шут вспоминал, что с ним произошло, а затем, резко сев в постели, с ужасом огляделся вокруг: он лежал в своей палате, а рядом с ним, как и все предыдущие шесть лет, сидел Лука Алексеевич.

– Очнулся, безумец! А я ведь говорил, что сорвёшься!

Шут упал обратно в кровать и зарыдал.