Приручить Сатану

Глава 32. Затишье перед бурей

Один закон есть в этом свете,

Несправедливый, но простой:

Душой живые мертвы телом,

Здоровый телом мёртв душой.

Никто не узнавал Шута. Прошло уже больше недели с того дня, как его вернули целым и невредимым в больницу Николая Чудотворца, однако к нему до сих пор не вернулись его привычная весёлость и жизнелюбие. Шут практически не выходил из палаты и целыми днями лежал в постели, хотя он был полностью здоров – по крайней мере, физически. Он ни с кем не разговаривал: на все вопросы отвечал простыми, односложными фразами, а ещё чаще лишь качал головой из стороны в сторону, словно отрицал всё то, что раньше с таким энтузиазмом принимал. Единственным человеком, которого Шут подпускал к себе, был Лука Алексеевич, и то, скорее всего, он делал это лишь из-за чувства вины за повреждённую спину врача.

– Мотя, – говорил Лука Алексеевич, сидя у его кровати, – прошу, пойми меня. Мы бы с радостью отпустили тебя, но с твоей болезнью это всё равно, что отправить тебя на казнь. Ну как ты сможешь работать в цирке, если у тебя руки трясутся и конечности судорогой сводит?

– Да, Вы правы. Никак, – отвечал Шут бесцветным голосом.

– У тебя… Редкий случай. Простые таблетки не помогут, это, в первую очередь, работа над собой. Я не виню тебя в бездействии, нет, ведь в твоём случае это действительно очень сложно, я бы даже сказал, на грани невозможного.

– Да? Вот как?

– Да, – Лука Алексеевич шумно выдохнул и посмотрел в окно. Этот диалог повторялся за последнюю неделю уже не первый раз. – Скажи, Мотя, ты помнишь, как и почему ты попал сюда?

– Конечно, – Шут перевернулся на спину и уставился в потолок. – Я сорвался во время репетиции, и после этого во мне проснулся синдром Туретта, а с ним невозможно работать в цирке, тем более эквилибристом.

– Да вот и нет, Мотя, – Лука Алексеевич снова глубоко вздохнул, снял очки и протёр их краем белоснежной рубашки. – Ты путаешь причинно-следственную связь. Не ты сорвался, и поэтому в тебе проснулась твоя болезнь, а ты сорвался, потому что в тебе проснулась твоя болезнь. Понимаешь, о чём я?

Шут не ответил.

– Хорошо, что это была репетиция. А теперь скажи, мы сразу положили тебя сюда? Сразу, как только приехала скорая, мы забрали тебя и больше не выпускали? – Шут снова не ответил. – Нет. Мы понаблюдали за твоим состоянием. Месяц прошёл с несчастного случая, и за это время твоя жизнь стала невыносимой, просто ты не хочешь этого признавать. Ты разве не помнишь этот месяц, Мотя? Да ты по утрам кружку не мог нормально взять, потому что у тебя был сильнейший тремор! Всё пострадало: моторика, восприятие, речь. Хочешь сказать, что я неправ? Ты этого не помнишь?

– Помню, – глухо ответил Шут и отвернулся к стене. На ней чёрным спиртовым маркером, который он украл у кого-то из врачей, был нарисован маленький улыбающийся бегемотик, правда, линяя вся была неровная и местами рваная, словно художник, когда рисовал его, ехал по очень старой дороге.

– А посмотри на себя сейчас, – продолжал Лука Алексеевич. – Мы с тобой выучили язык для глухонемых, заняли руки; проработали скороговорки, вернули на место речь; вспомнили упражнения, поставили мимику и координацию. Это большой прогресс, Мотя, и я поражаюсь, как ты этого не видишь. Но как бы ни были велики твои успехи, это ещё не всё: болезнь непредсказуема, и в любой момент всё может пойти на спад. Если ты сейчас вернёшься к обычной жизни, где гарантия, что ты не сорвёшься на глазах у всего зрительного зала? Что твоя нервная система не даст сбой? – Шут молчал. Повисла пауза. – Ты не навсегда здесь, Мотя. Да, на лечение требуется много времени и сил, но пойми, что, если сейчас ты всё бросишь, есть очень высокая вероятность, что всё сойдёт на «нет», и тогда, поверь, тебе придётся потратить гораздо больше времени и сил, чем сейчас. Тебе придётся делать двойную, а то и тройную работу, понимаешь?

– Понимаю, Лука Алексеевич. Я всё понимаю.

В палате стало тихо. Шут закрыл глаза и, не сказав ни слова, накрылся с головой одеялом, словно не хотел слышать никого и ничего в этом мире; Лука Алексеевич ещё немного посидел, глядя грустным взглядом на своего прежде неугомонного пациента, а затем тихо поднялся и вышел из палаты.

– Ну? Как он? – осторожно спросил Фома Андреевич, когда его коллега опустился на диван в ординаторской.

– Я не знаю, что с ним, – устало вздохнул Лука Алексеевич и потёр глаза. – Никогда такого не было: из него как будто выкачали всю энергию. Он словно умер, только не телом, а, что гораздо страшнее, душой.

– Надеюсь, что это не так. Будешь? – Фома Андреевич предложил Луке Алексеевичу кофе, на что тот отрицательно покачал головой. – Мой Амнезис вот тоже… Столько лет был «мёртв», ничего не хотел! Амёба амёбой, по-другому и не скажешь, уж простите! Сейчас хоть на человека похож.

– Но у Амнезиса другой случай.

– И что ж? – Фома Андреевич нахмурился и недовольно посмотрел на Луку Алексеевича. – Хочешь сказать, что у Амнезиса есть право на подобное состояние, а у Шута нет? Не надо мериться, чьё горе горше. Человеческий разум, как и человеческая душа, – это бездонный океан, который мы изучим ещё очень и очень нескоро. Лично я вообще не верю в то, что мы когда-нибудь достигнем его дна.

Лука Алексеевич хмыкнул.

– Ты в принципе мало во что веришь.

– Да, я не верю в чудо, – согласился Фома Андреевич, отпивая кофе. – Но зато я верю в то, что, если работать, причём работать усердно, добиться можно если не всего, потому что всё – это тоже лишь сказка, недостижимый идеал, то многого.

– Ты прав, Фома, но ведь недаром говорят, что надежда умирает последней.

– Надежда на что? На чудо? Я тебе об этом и говорю, Лука! Пациент имеет право надеяться, а врачи должны смотреть правде в глаза. Вот Шут: на протяжении шести лет он сбегал от нас и жил этой идеей побега, а сейчас в нём что-то надломилось. Пусть мы сто раз правы и предельно осторожны, но мы его сломали, понимаешь? Может быть, это всего лишь перезагрузка, и через пару недель он снова встанет и побежит от тебя прямо в небо, а может быть, он станет такой же пустой оболочкой, какой когда-то был Амнезис. И сейчас твоя задача найти этот баланс, эту золотую середину между бесконечной энергией и пустотой. Но не питай иллюзий: надежда на чудо даёт тебе подсознательное право где-нибудь схалтурить.

Лука Алексеевич ничего не ответил, только снял очки и протёр их концом своей рубашки.

***

Этот разговор состоялся спустя неделю после побега Шута, осознания Писателя и тополиной метели. Состояние Евы ухудшалось: ей повсюду мерещился то тёмный расплывчатый силуэт, наблюдающий за ней откуда-то издалека, то Бесовцев, пускающий, как дракон, густые клубы дыма, то Мария с огромными бараньими рогами на голове, которая почему-то постоянно смеялась над ней, и её хохот всё время звенел в ушах Евы. Она никому не говорила об этом, но она чувствовала, что уходит, медленно и безвозвратно; Еве каждый раз казалось, что ещё одна капля, и вода выплеснется через край, но капли падали, а она всё держалась и с трепетом ждала следующей. Ева старалась не оставаться одна и была рада приходу любого своего знакомого, особенно Саваофа Теодоровича, который, как и все, видя её желание наверстать время и провести его как можно больше в кругу друзей, приходил настолько часто, насколько мог. Все были здесь: начиная Адой и заканчивая Николаем, который с горечью осознавал, что ему всё-таки придётся исполнить своё обещание.

Это был приятный пасмурный день. Небо заволокла лёгкая полупрозрачная пелена, и солнце на некоторое время спрятало свои яркие обжигающие лучи, позволив всем выдохнуть спокойно после нескольких дней удушающей жары. Ева на добровольческих началах работала в саду: она выкапывала старые луковицы белых лилий и сажала новые даже несмотря на то, что ей казалось, будто под землёй кто-то хрипло дышит и зовёт её на помощь. Рядом с ней, пребывая в флегматическом спокойствии, подметал Амнезис.

– Как много в этом году тополиного пуха! – сказал он, ритмично работая метлой. – Хоть подушки набивай, честное слово!

– Это верно, – хмыкнула Ева, вспомнив, откуда такое количество пуха. – Боюсь представить, что сейчас в море: там же, наверное, невозможно купаться!

– Не знаю, – пожал плечами Амнезис и, отложив метлу, стал складывать пух в большой чёрный пакет. – Давно не был на море.

– А что так?

– Холодно ещё: вода не прогрелась. Эти дни было жарко, я бы сходил, но, согласен, сейчас там вместо воды наверняка одна сплошная мокрая вата. Да и настроения как-то не было.

– Ох, Амнезис… – вздохнула Ева, поднимаясь с корточек. – У тебя ведь ни на что нет настроения. Тебе надо чего-нибудь захотеть.

– Знаю, знаю… Но море – это другое дело. Она… Такая загадочная, такая непонятная. Такая…

– Кто – она?

– Волна. Может, прозвучит несколько романтично, но у меня с морем особые отношения. Меня ведь Фома Андреевич на берегу моря нашёл, ты не знала?

– Нет, ты не рассказывал.

– Возможно. Да, прямо тут и нашёл. Не веришь? Он каждый вечер возвращается домой по набережной, а однажды, шестнадцать лет назад, видит – человек лежит… Пришлось вернуться.

– Удивительно.

– Не то слово, – Амнезис скупо улыбнулся и мечтательно опёрся на метлу. – Он всё любит шутить, мол, «какая русалочка вынесла тебя на берег?» Я сам задавал себе этот вопрос, много раз задавал. Нет, ты представляешь, каково это? Проснуться, понять, что ты не помнишь, как тебя зовут, и лишь знать, что море вынесло тебя на берег… Откуда? Из каких далёких стран? Неизвестно, – и Амнезис, легко вздохнув, продолжил мести, очевидно, находя в работе временное успокоение.

– Друзья! – услышали они бодрый голос Луки Алексеевича. Он вёл за руку, как маленького ребёнка, Шута и махал им издали рукой, привлекая внимание. – Вот вам подмога, думаю, вы не против. У Моти в последнее время упадок сил, ему нужно развеяться, а, как известно, лучший отдых – это смена деятельности. Не буду вам мешать.

– Видите ли, в чём дело, – тихо обратился Лука Алексеевич к Еве и Амнезису, отойдя вместе с ними подальше от Шута. – Мотю нужно расшевелить. Он совершенно ничего не делает и, что страшнее, ничего не хочет! Его состояние сейчас близко к твоему состоянию, Амнезис, в первые годы пребывания в больнице. Я не могу остаться, потому что, боюсь, моё присутствие может его смущать и означать излишнюю опеку, но, не волнуйтесь, я недалеко: мы с Фомой Андреевичем будем в беседке, так что зовите, если что. Постарайтесь его разговорить, только, пожалуйста, беседуйте о чём-нибудь отвлечённом, о погоде, например.

– Мы поняли, Лука Алексеевич, – тепло улыбнулся ему Амнезис. Лука Алексеевич удивлённо поднял брови и тоже улыбнулся.

– Молодец, Амнезис! Так держать! – воскликнул он, ободряюще похлопывая его по плечу. – Теперь надо справиться с приступами, и будешь совсем здоров!

– Спасибо, Лука Алексеевич. Да мне бы прошлое вспомнить, и всё, я был бы счастлив…

– Ну, не буду повторять слова Фомы Андреевича, думаю, ты и сам их прекрасно знаешь. Хорошего дня вам!

– И Вам, Лука Алексеевич!..

Да, Шута было не узнать: ему поручили рыхлить землю там, где потом должны были расцвести пышноголовые астры, но то ли он действительно ослабел за эти дни, то ли не прикладывал совершенно никаких усилий, тем не менее, он ничего не делал, а только слегка водил граблями по земле, уставившись пустым взглядом в одну точку.

– Шут, ну что случилось? – ласково спросила Ева, поправляя ему грабли. – Вернёшься ты ещё в свой цирк, обязательно вернёшься!

– Нет, Ева, не вернусь.

– Шут, не говори ерунды. Так могу сказать я и может сказать Ева, потому что у нас, извини меня, пожалуйста, случаи посерьёзнее: шизофрения и амнезия ежедневными тренировками не лечатся. А ты уже проделал такой большой путь! Я помню тебя в первые дни пребывания здесь: ты же был ходячий тик! Бил посуду, окна… Не специально, конечно, хотя кто тебя знает.

Шут глубоко вздохнул и прикрыл глаза.

– Что вы хотите от меня?

– Ты сдался, – сказала Ева, осторожно отодвигая рыжего паренька в сторону: она посадила уже двенадцать луковиц и должна была переходить к тому месту, где как бы работал Шут, но там всё было так же, как и до его прихода, – а тебе нельзя сдаваться. Не сейчас.

– Почему?

– Тебе осталось совсем немного до выздоровления, Шут. Ты хочешь вернуться в цирк или нет?

– Хочу. Наверное… Я уже не уверен.

– Тогда почему ты всю последнюю неделю безвылазно лежишь в постели? Даже Амнезис вышел подмести улицу, – на этих словах Амнезис, посчитав разумным поменяться с Шутом местами, отдал ему свою метлу, а сам взял грабли и начал интенсивно рыхлить землю.

– Я не знаю, – Шут взял метлу и не глядя стал сгонять тополиный пух в одно место. – Мне почему-то ничего не хочется. Никогда не понимал Писателя, а теперь понял: стыдно признаться, но мне теперь тоже ничего не хочется, кроме тишины, спокойствия и уединения. Кстати, что с ним? Я слышал, у него что-то случилось.

– Оставь его, давай для начала с тобой разберёмся, – Ева старалась говорить максимально убедительно и очень надеялась, что её слова всё-таки подействуют на Шута. – Тебе надо взять себя в руки и возобновить занятия. Что сейчас мешает тебе это сделать?

– А в чём смысл? Я всё равно не смогу стать тем, кем был прежде.

– Шут! – Амнезис не на шутку рассердился. – Что за дурацкие мысли поселились в твоей голове после падения? Тебе голову напекло?

– Нет… Не знаю…

– Тогда в чём дело?

Шут опёрся на метлу и положил голову на руки.

– Все мы хорошие советчики, Амнезис. Я тоже могу сказать тебе: «Оставь своё прошлое, Амнезис, его уже не вернуть. Строй новую жизнь, пока у тебя есть время!» Вряд ли ты на следующий же день пойдёшь выписываться из больницы.

Повисла неловкая тишина.

– Послушай, Шут, – Ева аккуратно подвинула Шута, потому что он уже несколько минут подметал одно и то же место. – Тебя страшит количество потерянного времени?

– Да, – почти прошептал Шут мёртвым голосом. – Драгоценное время, которое не вернуть. Кем я буду, когда выйду отсюда? Ты тоже пойми меня: мне дали дар, и я променял на него семью. А тут у меня его забирают, и проходит шесть лет. Как думаешь, смогу ли я вернуть его себе? – он покачал головой из стороны в сторону. – Даже если меня когда-нибудь выпишут, меня никогда не примут назад, в цирк. Таким, как я, нельзя работать с людьми.

Наступило молчание. Ева не знала, что ещё сказать, как ещё утешить Шута, поэтому, не придумав ничего лучше, вернулась к луковицам. Ей снова почудилось, будто кто-то дышит под землёй. Она опустила руки в только что взрыхлённую Амнезисом землю и почувствовала, как чья-то грудная клетка с трудом поднимается, стараясь вдохнуть поглубже.

– Ева… Ева… – она испуганно оглянулась, но Амнезис и Шут молчали, думая каждый о своём. Санитары, проходящие мимо, тоже все молчали. – Я здесь… Внизу… Помоги мне…

Ева осторожно, стараясь не привлекать к себе внимание, раздвинула руками землю; вскоре она нащупала какую-то плотную ткань и стала рыть интенсивнее.

– Помоги мне – я в Аду…

Глухой скрипучий голос, словно кому-то сдавили горло, послышался под её руками до ужаса ясно. Ева раскидала землю и, приглушённо вскрикнув, отпрыгнула от ямы, когда там что-то зашевелилось и на свет показалось нечто белое.

– Ты узнаёшь меня, Ева? – спросило её появившееся из-под земли белое мёртвое лицо с прозрачными глазами.

– Мистер Бугимен?.. – едва прошептала Ева, отодвигаясь назад. Лицо удивлённо подняло брови и выпучило глаза.

– А? Что ты говоришь? Я не расслышал. Наклонись ближе, я… Я плохо слышу…

Ева, переборов себя, подползла чуть ближе.

– Мистер Бугимен?

Лицо хрипло засмеялось, и его смех больше походил на бульканье в болоте.

– Ну-ну, зачем же так официально? Можно просто Гораций, – он широко улыбнулся обескровленными, потрескавшимися губами и показал острые, как у акулы, зубы. – Такое красивое имя должно звучать. Ну же, не бойся произнести его. Почему-то все красивые имена боятся назвать вслух.

– Какое ещё, например?

– Например… Ну, например, Люцифер. Вот как ты называешь его?

– Кого – его?

– Ты поняла меня.

– Саваоф Теодорович, Савва. Мы в достаточно близких отношениях, поэтому…

– Я не об этом, – нетерпеливо оборвал её Гораций. Наверное, если бы он мог, он бы поднял руку. – Дьявол, Сатана, Мефистофель*, Воланд**, Саваоф Теодорович – кто угодно, только не тот, кто он есть на самом деле.

– Хотите сказать, что Саваоф Теодорович – это дьявол? Простите меня, конечно, я сумасшедшая, но не настолько.

– Я посмотрю на тебя, когда ты будешь звать его по имени.

Ева подозрительно прищурилась.

– Это угроза?

– Предупреждение. Ты так боишься окончательно свихнуться… Представляешь, какой для него это будет праздник?

– Может быть, я и боюсь, как Вы выразились, свихнуться, но не я лежу сейчас в земле.

– Да, ты права… А знаешь, почему? Рассказать тебе о том, как они похоронили меня заживо?

Ева медленно, не отводя взгляда, приподнялась на руках и отодвинулась назад. Заметив её реакцию, Гораций широко улыбнулся.

– Ты боишься меня… А представляешь, как мне было страшно, когда я очнулся в чёрном ящике? Я кричал, я звал на помощь, но они не слышали или не хотели слышать. Я был хорошим человеком при жизни, Ева, уж поверь, пожалуйста. Я был владельцем библиотеки. О, Ева, у меня была шикарная библиотека! Ко мне приходила сама королева… Но, конечно, помимо огромной библиотеки со множеством подлинников, у меня были ещё и завистники. Однажды ко мне пришли люди, попросили книгу, а вернули пропитанную ядом. Представляешь? И ладно бы я умер там, у себя в кабинете, так нет! Я очнулся на собственных похоронах. Я лежал в гробу, Ева, и смотрел на толпу людей вокруг, на священника, на церковь… Я до сих пор помню ту роспись на потолке. Я бегал глазами, пытался кричать, но мой взгляд оставался неподвижен, а губы холодны. Это потом я узнал, что у меня был летаргический сон, но тогда никто не заметил, что я ещё дышал. И меня положили в землю, закопали… Как мне было страшно! А потом пришёл он – ещё один с красивым именем, которое все почему-то боятся назвать. Лю-ци-фер… Я всегда с таким удовольствием произношу его имя!.. Он пришёл ко мне откуда-то из-под земли и освободил меня. И я стал тем, кем являюсь сейчас, – человеком времени, его хранителем… И… Знаешь что, Ева? Мои часы показывают, что твоё время на исходе. Поверь мне, как человеку времени.

Ева опустила взгляд. Повисла пауза.

– Да, – сказала наконец она, глядя прямо в зеленовато-серые, выцветшие глаза Горация. – Да, я знаю. Я чувствую это.

Видимо, её ответ понравился ему.

– Вот и славно, – он снова широко улыбнулся, так широко, как ни один нормальный человек никогда не сможет улыбнуться. – Стой, стой, не уходи: у меня есть для тебя маленький подарок, – в земле что-то задвигалось, и вскоре на поверхность вынырнула его длинная тонкая рука с часами на цепочке. – Возьми себе, Ева. Пусть будет у тебя на память вещица от мистера Горация Бугимена, – Ева взяла часы и открыла: там не было ничего, кроме единственной стрелки и какой-то чёрной отметины в виде черепа там, где обычно располагается двенадцать часов.

– Что показывают эти часы? – спросила Ева, непонимающе нахмурив брови. – Тут нет никаких цифр…

– А ты догадайся сама, – Гораций положил руку на землю, и луковица, которую Ева не успела хорошенько посадить, вдруг выросла в большой цветок белой лилии. – Пора бы уже самой делать какие-то выводы, а то ведь так и правда свихнуться можно… Узнав-то всё в один момент…

– Они отсчитывают время до моей смерти? – голос Евы даже не дрогнул на этих словах. Гораций кивнул.

– Ты смелая, Ева. Уверен, ты встретишь её достойно.

И мистер Бугимен, закрыв глаза со странным выражением блаженства и умиротворения на лице, медленно погрузился куда-то обратно в землю. Ева ещё некоторое время смотрела туда, где пару минут назад были глаза Горация, а затем опустила взгляд на циферблат: единственная стрелка находилась непозволительно близко к чёрному черепу со скрещенными костями под ним и как бы показывала «без пяти минут смерть». Ева почувствовала, как что-то, копившееся в ней на протяжении всех этих лет, рвётся наружу и разрывает её изнутри.

– Господи!!! – вдруг закричала Ева, закрыв лицо руками и больше не сдерживая рыданий. – Да я же сумасшедшая! Разум, где ты берёшь во мне все эти ужасы, ну где?!

– Энни! – Амнезис бросил грабли и едва успел подхватить её на руки.

– Оставьте меня, оставьте!

– Врача, быстрее! – что есть силы крикнул Шут, оттаскивая Еву. К ним уже бежали санитары.

*И.В. Гёте «Фауст»

**М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита»