Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

моя смерть…

Развалилась, сверкая во тьме золотыми зубами,

запуская колечками дым под колпак абажура:

«Я к тебе обращаюсь, родная. Надеюсь, ты с нами.

Чтоб сомненья развеять, тебе кое-что покажу я».

В тот же миг потолочные балки усохли до спичек,

звонко лопнули стёкла, забрызгав осколками плечи.

«Календарь облетел, – кто-то крикнул гортанно, по-птичьи, —

этот день был заранее мною кружочком отмечен»…

Приоткрылась кулиса меж прошлой и будущей сценой,

стрекоза поплавок оттолкнула, растаяла в небе.

Я увидела мамину чашку блестящей и целой.

Следом маму… за месяц до жуткого слова «молебен».

«Не страдай и не плачь, – под ногою скрипит половица, —

устаканится всё, перемелется, станет мукою.

Фотографии цепко хранят удивление в лицах,

беспардонно запрятав под глянец сужденье такое,

что «не быть» много проще, чем «быть», но страшат переходы.

За последней чертой безмятежность, а может чертоги.

Забываются явки, пароли, шифровки и коды,

вспоминается то, что зовётся банально – «итоги»…

Зацепила случайно чердак, черепицу на крыше.

Заворчала душа, недовольство являя кому-то.

И пристыжено я лет на десять взлетаю повыше,

чтоб потом лет на двадцать вернуться обратным маршрутом…

с виду – простая русская баба

Какие крали на понтах заломбарджинены,

а тут опять в сельпе крупу недоложили мне.

Вам – золочёный унитаз, икра, анталии.

А здеся мужнины друзья полы засрали, блин!

Вам массажисты нежно попочки массируют,

не гнёте спину в день зарплаты пред кассирами.

Вам педикюрят в кабинетах ногти бережно,

а тута как бы не залёт: чевой-то пе́ред жмёт.

У вас там дохтур-гинеколог прям живёт меж ног,

а тут некормленным дитём скулит в углу щенок.

Для вас киркоровы поют, шуры́ с биланами,

а нам фураж не завезли, беда с баранами…

Вам дарит шмотки благоверный лагерфельдные,

а мой корпит за двадцать долларов на Фельдмана.

Вы с президентами компаний дюже милые,

а я ворочаю киркой, махаю вилами.

Для вас тусовки, посиделки, танцы с патями,

а я мечтаю лишь о том, когда же спатиньки?

Но матерится бригадир и ждёт в коровнике

(боюся связываться с энтим уголовником).

Вам рестораны с бутиками, супермаркеты,

а мне Петровна прыщ на заднице накаркала.

И надо б выдавить заразу окаянную,

да не с руки всё: вечерами шибко пьяная.

Вы обихожены, богаты, опесцованы,

а я жакет ношу сто раз перелицованный.

Немало подиумов вами, суки, пройдено…

Но мной, в отличие от вас,

любима

Родина.

эпитафия К-ву

Это тело пятый год на просвет,

истончала кожа: душу видать.

В дырах-пролежнях несчастный поэт.

Избавление от мук – благодать…

Алкоголь по меркам космоса – ноль,

но у каждого своё божество.

Цементируя планету Алголь,

через горло хлещет в сердце раствор.

Право слово, православным – не мёд

жить достойно и вообще, просто жить.

Еженощно люд по будням поёт,

а по праздникам тоскливо блажит.

Посрывались, будто во́роны с мест,

доброхоты, что твои дикари.

Раскачали да и вынули крест,

не заметив, что поэт воспарил.

А в отсутствии талантливых – швах.

Что ни делай: всё едино – кранты.

Столько грязи накопилось в умах,

и ругательства – совсем не латынь…

Херувим в конце концов осерчал.

Бестелесный, всё ему нипочём:

по коленям, головам да плечам.

И махнул крылом: «Гори всё огнём!»

Может быть не так и худо вокруг,

Да и все мы не настолько плохи?

Может быть…

Но разрывается круг.

И разносит сквозняками стихи.

отпущенное время для жизни среднестатистической

Месяц-пряник проявился,

крендель солнца – на закат,

бриллиантами Де Бирса

в небе звёздочки горят.

Прошмыгнёт судьба кометой,

а в итоге: только след.

Скоротечна жизнь поэта,

но на то он и поэт.

Поднебесное кадило

закоптило небосвод,

тьма ребёночка роди́ла.

Значит нет иных забот,

как стирать закат пелёнок,

отжимая облака.

Чай, на то он и ребёнок,

что беспомощен пока.

Отразился шар Вселенной

в глубине глазного дна,

океаны – по колено,

Андромеда холодна.

Искажённый мир в бассейне

галактической воды…

Возвышается над всеми

повелитель-Чернодыр,

тот, что дёргает за нити

одноклеточных землян,

как ослабит – мало прыти,

сразу чувствую изъян…

Не выдерживают ветки

груза яблок в сентябре.

Будет жить марионетка

меньше суток на жаре…

действие по спасению мухи, приведшее к трагедии

Билась муха головой о стекло,

словно дырку собиралась пробить.

То стремительно меняла наклон,

то сходила с постоянных орбит.

В глубине её сферических глаз

расслоился перевёрнутый год.

Может Бог простит и руку подаст,

ну а может быть и наоборот.

Мерно капала из крана вода,

под соседкою скрипела кровать.

А за мухой мужичок наблюдал,

любопытство не пытаясь скрывать.

Надавив ладонью створку окна,

вознамерился несчастной помочь.

Тихо ойкнула луна «всё, хана»,

как увидела свалившихся в ночь…

Где одним освобождение – грех,

заточенье богоизбранным – приз.

Человек поближе к Господу —

вверх.

Насекомое, возрадовшись —

вниз…

До… Евдокии Дозорной

Подожди, посиди, отдохни, не спеши умирать.

Что хорошего в тех коридорах с венками печали,

где пластмасса цветов неживой аромат источает,

где тоска поминальных обедов идёт на «ура».

Ты ж мечтаешь увидеть опять пробужденье весны,

с любопытством спросив «и чего она вновь отчебучит?»,

ухватиться, подпрыгнув, рукою за краешек тучи,

но сорваться с катушек в дурмане проблем новостных…

А сейчас не хватает дыханья, слова – в молоко.

На бескрайних просторах земли что-то стало мне тесно.

Все нули-колобки с дрожжевого, нехитрого теста

раскатились по нынешним сказкам от лис да волков…

будем жить

Распогодилась с утра

жизнь,

заползает под забор

страх.

Балаганная моя

шизь

посылает всех вокруг

нах.

Собачонкой завилял

хвост,

дарованиям – пятак

в день.

Искажается значок

«ГОСТ»…

И такая, брат, везде

хрень.

Что ни дама, то всегда

треф,

подрукавная черна

масть.

Представляется валет:

«Лев»,

но левреточна его

пасть.

Вдрабадан напьётся мой

гном

и расплачется: «Прошу,

верь.

Дело, видишь ли, мой друг,

в том:

подыхает от тоски

зверь»…

Если мера, значит есть

«сверх».

Как мести, так из избы

сор.

Предыстория беды —

смех.

Подготовленный топор

скор.

По прогнозам: огурцов

таз,

а фактически – сплошной

хрен,

Никудышный я, видать,

ас:

самолётик мой даёт

крен…

Будем жить да коротать

век,

обустраивая свой

кров.

Хватит каждому голгоф,

мекк,

справедливости, любви,

слов.

антивосьмимартовское

То сгораем в аду, то по маковку снегом завалены.

Не спасает пред Богом сиянье златых куполов.

От небесного жара кресты в пупырях да окалине,

и рассеяно всяких дурёх по России полно.

На слонах да китах балансирует сфероподобное.

Держит палец на кнопке спокойный, седой исполин,

не давая зачахнуть планете, войною раздолбанной,

охраняя беспутных, наивных, смешных магдалин…

А когда я подохну (увы, непременно подохну) —

обручальное золото хитрый Сатурн приберёт

и мороз неожиданно выложит вензель на окнах:

«Соляными столбами по горло насытился Лот».

В том кольце неспроста зашифрована мудрость начальная:

всё однажды, я верю, вернётся на кру́ги своя.

И в решётке Вселенной, что ширится вглубь нескончаемо,

образуется,

выдержит,

выживет

наша семья.

ощущения

Это детство никогда не воро́тится:

растворилось в тишине навсегда.

Повзрослевшее лицо Богородицы

опечалилось по прошлым годам.

Где пути-дорожки – тропочки млечные:

бесконечность ожиданью подстать.

Вспоминая, пляшем в стужу от печки мы,

а желательно бы к печке плясать.

Если ангелы хитро́ морщат рожицы,

значит могут бесенята чихнуть.

Я не кожей – лягушачьей подкожицей

ощущаю одиночества суть.

Снова осень непогодою хмурится,

протоптали небо тучи-слоны.

Отразился в перевёртыше улицы

подзаветренный огрызок луны…

То тревога засосёт вдруг под ложечкой,

то судьба опять нажмёт на пробел.

Кто-то рад бы помереть, да неможется.

Кто-то рад бы, да не смог…

Не сумел.

привиделось

За шорохом мистики – явь геральдических снов

под этой старинной, потрёпанной веком подкладкой.

И шёпот из прошлого: «Герцогу тоже не сладко,

скорбит бедолага о сносах невинных голов»…

Ударив ногою по фалдам пурпурных гардин,

возникнет фарфоровый слон в половинчатом замке.

На фоне линялых ковров не вполне импозантно

потянется с хрустом. Вздохнёт, что остался один.

А шестеро братьев… Какие таскают столбы?

В каких государствах катают причудливость шара?

Одна лишь надежда: в Египте предложат кошары.

Но что им Египет? В Калькутте не хуже бобы.

Измерив площадку паденья канатным жгутом,

на место пророчества кинем ватин да солому.

А кто на щите? В основном всю войну под столом мы,

в тиши будуаров салонных поём не о том.

И снова за ту же подкладку проникнет стилет.

И снова в крови родовые щиты и доспехи…

Достанется сладкое детям, мужьям – на орехи…

И снова рванёт из гуся самописку поэт!

под Нарынскою рекой…

Я спускалась с высоты.

Но не чинно и вальяжно,

надувая щёки важно

в рассужденьях непростых:

от удара кулаком

вниз летела

кувырком.

Облетала край земной.

Но не гордо облетала:

крылья двигались устало.

Пахло в воздухе войной.

Приземлилась на баржу,

разлеглась на ней

и ржу.

Подняла со дна кувшин.

Так надеялась на чудо,

только джинн не шёл, паскуда,

впору голая пляши.

Боль теснит младую грудь.

Может снова

утонуть?

Мысли путались в башке.

Чемодан распаковала,

вынув крест и одеяло,

Крым сменяла на Бишкек.

Может глупо, как всегда,

убегаю

без следа?

Выгнул спину горизонт.

В блёстках звёздочек-окалин

стал гротескно-вертикален,

солнце рухнуло в газон.

И нарушило покой

под Нарынскою

рекой…

эпиграф

Счастье подобно бабочке. Чем больше ловишь его, тем больше оно ускользает. Но если вы перенесете свое внимание на другие вещи,

оно придет и тихонько сядет вам на плечо.

(В. Франкл)

Было бы всё так просто: накрыла б сачком.

Счастье подобно бабочке? Что-то сомнительно.

Кто-то его разбазарил на шумных митингах,

кто-то, запнувшись о счастье, упал ничком.

Что этот Виктор Эмиль, тот, который Франк,

знает о счастье в российской, безумной глубинке?

Там, где срываются в пляс и бузят на поминках,

пишут записки кассиры: «Пашла ва банк».

Счастье не сядет на за́мершее плечо.

И не пытайся застыть монументом тоскливым…

Милая бабочка, ты уж, родная, прости нам

все прегрешенья. И снова включи отсчёт.

про поэта… типа песенка

Шёл пиит, попукивал,

прутиком постукивал.

Шёл вперёд по линии,

рифмы источал.

Многого не требовал,

звёзд не дёргал с неба он,

врал в цитатах Плиния,

бегал по врачам.

Без

ца —

ря

и без

руб —

ля —

по —

рож —

день —

е

Брей —

ге —

ля.

В душу, ёлы-палы, мне

зрят глазницы впалые.

Полагала, что слепой —

в жизни всё не так.

Школа Паниковского:

жалостливо «ох» сказать.

Грань в «блаженстве» и «благой» —

в сущности, пустяк.

Он

не

дру —

жен

с го —

ло —

вой

в этой

жиз —

ни

бос —

хо —

вой…

слушай, а давай будем жить

Слушай, а давай удерём.

Завтра хватятся, а пташек и нет.

Если двинемся мы в путь где-то к трём,

то к обеду позапутаем след.

Слушай, а давай улетим.

Разбежавшись, парапет оттолкнём.

Сходу в облако, где снег, как ватин…

Говорят, что там уютно вдвоём.

Слушай, а давай уплывём

в сине море с Патриарших прудов,

там где солнца ввечеру окаём

изменяется от злата в бордо…

Слушай, а давай будем жить.

Пропади он, этот проклятый рай.

Ну, пожалуйста, прошу: побожись…

Умоляю только: не…

умирай.

ещё раз о правах

У нас нет права на слова…

У нас вообще неважно с правом.

Вся жизнь настояна на травах,

но как горька́ полынь-трава.

У нас нет права на мечту,

что газом в шарике воздушном

стремится к небу простодушно,

не осязая пустоту.

У нас нет права на любовь.

Палач под красным капюшоном

не топором бьёт отрешённо,

а криком «первое готовь!»

Нет прав на мысли мудрецов,

что с книг старинных мироточат.

Их бесконечность многоточий

соединяется в кольцо.

И крутит, крутит халахуп

во тьме холодной и кромешной

на бёдрах Яхве располневший,

не ощущая боль в паху…

Зато купаемся в правах

быть независимыми в морге

и разъезжать безногим Порги,

и быть закладкою в томах.

Из разрешённых: право жить,

а также право на ошибку.

Храни меня, судьба-паршивка.

Не дай наткнуться на ножи.

Всё б, ничего, но в колесе

однообразно-одиноко

и вечно саднит сбитый локоть…

И все – как я… И я – как все.

неизвестность? неизвестность!

Не по воле Всевышнего, больше «авось» да «кабы»,

на которые вечно, покуда живу, уповаю,

поскользнувшись на масле пред близко идущим трамваем,

малой каплей сбегу с кровостока кинжальной судьбы.

От часов на обоях не выцвела память-пятно.

Машинально во тьме метрономы секунды роняют,

объявляя, что небо и море махнулись ролями.

Значит Бог, афалина, ребёнок – теперь заодно.

Снова плачет душа, и от жалости сердце кровит,

безнадёга лягухой ныряет в бессонницу ночью

и от кочки до кочки находит дорогу короче,

пересевши под утро в забытый сознаньем болид.

В смехотворных попытках расставить все точки над «ё»,

обломаю хребет, но любовь и предательство присно.

У Мальвины ресница под тяжестью взгляда провисла,

неудачник-Пьеро бесконечные стансы поёт.

Добродетель, как бремя, цепляет и тащит на дно,

тяжелеет хвостатый подбой горностаевой шубы.

День свалился в закат, и душа постепенно на убыль…

Только знать это всем, да и мне, в том числе, не дано.

аля улю

Гранёный край моей мечты

точили явно неспроста

о монастырские посты…

Но я не та.

Я в Пизе башню не валю,

не я ломала Колизей.

Вся жизнь моя – аля улю.

Гоню гусей.

Летает мусор по стране,

с ним раскумаренный народ

и тем доволен он вполне,

что так живёт.

Один вальсирует в раю,

другой давно в аду осел,

с чертями он, аля улю,

пасёт гусей.

Кому на деньги наплевать:

им что фэн шуй, что не фэн шуй,

в каком углу стоит кровать,

где парашют.

Нет, не красна мне смерть в бою.

Жить, право, много веселей,

тем паче, если познаю

тот мир гусей,

где дым отечества из труб

коптит усердно небеса.

Где люд, проснувшись по утру,

спешит плясать.

Кому тряпьё, кому велюр,

один взлетел, другой присел.

Но первый зрит, аля улю,

косяк гусей…

Мне век свободы не видать,

кто доживёт – тем повезёт.

И семена падут в садах

на чернозём…

Ох, сы́нка, баюшки баю,

спи, мой царевич Елисей.

Как подрастёшь: аля улю —

под нож гусей.

кто придёт после нас

Запредельщица-судьба – не жиличка,

пятый угол в измереньях реален.

Но доказывать сие неприлично:

недовольных по весне расстреляли.

Постепенно прижила́сь квартирантка

в арендованном углу аллегорий,

но пугается, когда на пуантах

привидение скользит в коридоре.

Вроде, всё бы ничего, даже сносно,

эка невидаль: привет из астрала…

Но уж больно провоняли обноски —

почитай, лет пятьдесят не стирала.

Игнорируя бетонные толщи,

в тридцать первую уйдёт, не простившись.

Я вдогонку позавидую: «Проще

ей живётся без углов пятистиший».

Доказательства таких посещений:

две истории с библейских листочков…

Соломон конечно, менеджер, гений,

подневольник фараоновой дочки…

Предваряя философские бредни

исполнители срывались со стульев.

Неудачно отшутился намедни…

А ребёнка-то за что полоснули?

Не раскачивая трон, не сумеешь

убаюкать государеву совесть.

Пусть другие повоюют со змеем,

по учебникам и сказкам готовясь.

о муже, жене, любовнике жены, коте и собаке

(… то, что поведал случайный попутчик в купе поезда…)

Нежданно с вокзала домой, как в лихой анекдот,

туда, где обманутый муж по наивности верит.

Внезапный приезд оценил только преданный кот,

а пёс виновато молчал у обшарпанной две́ри…

Меня не стыдясь, пошлым гоготом вспарывал зал

чужак, возлегая на мягких подушках дивана.

Он что-то цитировал, сплевывал, вновь хохотал

и палец слюнявя, листал моего Губермана.

На нем был махрово-линялый хозяйский халат —

подарок от мамы, как память о судьборемейке.

Сейчас не припомню, зачем отступивши назад,

взглянул на наколку «Танюша, мы вместе навеки».

Квартира в тумане плыла, будто призрачный плот,

по выцветшим фотообоям английского сада.

Скулила собака и грустно расхаживал кот,

задёргалась жилка под синью наколки – «не надо!»

Супруга воровкой скользнула из спальни в чулан,

захлопнула дверь за собой, заперлась на щеколду.

«Совет да любовь вам» сказал, чем нарушил их план.

Зажмурился кот, по́днял пёс в удивлении морду…

Попутчик вздохнул: «Впрочем, это – одна суета».

И вдруг неожиданно, будто ребёнок, заплакал:

«Уже вечереет, ну кто там накормит кота?..

Безмолвно уткнувшись в подстилку, скучает собака»…

послесловие

Послесловие, как послевкусие:

то букет, то горчина, то приторность.

Настучали по сердцу перкуссии,

разбросало подсказки в пюпитрах мне.

Загляну, приподнявшись на цыпочках,

жизни грамоте я не обучена.

За столетье до капельки выкачал

кто-то Некто надежду на лучшее.

Послевкусие, как послесловие:

будто вата в клочки поразорвана…

И опять повторится история

издевательства с казнью позорною.

смерть короля Матиуша Первого и его детей

В Треблинке, четырежды проклятой всеми богами,

кроме засевшего в пряжках германских ремней,

служивые вермахта верили и полагали:

детские смерти их делают чище, добрей.

Видимо, в той канцелярии что-то испорчено.

От запаха сладкого газа солдат не тошнит…

Детям без взрослых нельзя: взявшись за руки, с Корчаком

парами в камеру… Что с них возьмешь? – малыши…

Аусвайс в небожительство прост, а значит, не страшен,

но что за Всевышний, который не дует в ус!

Забыты игрушки, горшочки и манные каши.

Удар настоящего – выпуклость «Gott mit uns»…

Убитые дети минуют небесный досмотр.

Пеплом на землю – вселенская грусть и тоска.

Очки нацепивши, распишется в памятке Пётр:

«Это процесс превращенья детей в облака»…

улица, фонарь, аптека… аптека, улица, фонарь

Как ни тасуй слова великих,

а всё едино, как и встарь —

и в захолустье, и в Барвихе:

аптека… улица… фонарь.

На венском кожаном диване

такая ж, как в бараке, хмарь.

И тот же круг чередований:

аптека… улица… фонарь.

Горит свеча. От века к веку

бубнит невнятно пономарь:

«Ночь… улица… фонарь… аптека.

Аптека… улица… фонарь»

звонок в службу психологической поддержки 31 декабря

Я в петле. Я на грани, ребята.

Табуретка – последний приют.

Знаю, мир не заметит утраты

и священники не отпоют.

По канонам Земли – долгожитель.

Вот и весь незатейливый сказ…

– «Операторы заняты. Ждите.

Ваш звонок очень важен для нас».

Я устал, надоело бороться.

Подошёл мой черёд умереть.

Я запутался в множестве лоций.

Философия – камера-клеть…

В дверь настойчиво долбят соседи,

дьявол нервно играет хвостом.

– «Операторы все на обеде,

попытайтесь связаться потом».

Надо мною крючок, будто крендель,

в потолок упирается нить.

Что вы, что вы, я вовсе не сбрендил,

будет сложно мне перезвонить…

С укоризною смотрит Спаситель.

Вижу пару прищуренных глаз.

А из трубки бубнят: «Повисите,

Ваш звонок очень важен для нас»…

Просыпалось январское утро,

засыпал утомлённый народ.

С неба сыпала снежная пудра.

По планете шагал Новый год.

патриот?

Давно осталось от «ля-ля» урезанное «тру́-ля»,

но одержимая братва настырно прёт вперёд.

Рази врага, моя любовь, серебряная пуля.

Дурак, на то он и дурак: умрёт, но не поймёт.

Не хватит жизни распознать, где гниль у патриота,

не хватит взгляда охватить великую страну.

И не дано попасть одним в небесные ворота,

как не дано задеть другим аидову струну.

Кто больше Родиной любим, тот мене разговорчив.

На лю́дях тих и не звенит медалями с мечом,

а на вопрос «евреи кто?» ответит: «Януш Корчак»,

брезгливо морщась от пустых дебатов ни о чём.

Россия рвётся что есть сил из лежбища Прокруста,

превозмогая боль в груди, роняя кровь в песок.

У еле слышного «люблю» отточенные чувства,

а стуки в грудь «Я – патриот!» сродни сопле в платок.

жизнь моя – скороговорка…

Чемодан-вокзал-Россия, узелок-телега-Львов.

Зря пыхтели: не сносили оквадраченных голов.

Ну, при чём тут дольче вита, если хочется блевать

на дверной косяк разбитый и скрипучую кровать?

Что хорошее – утонет, а дерьмо, так на плаву.

Не подохла молодою, значит долго проживу.

Век расставит всех по рангу, по поступкам, правде, лжи.

Отзеркалит бумерангом то, что каждый заслужил.

Надо быть к себе построже, отфильтровывать слова.

Был бы грека осторожней – руку в реку б не совал.

Клара молится и плачет, Карлу выставив счета.

Где кораллов недостача, там житуха не проста.

Подбоченится Солоха: «Я не так уж и плоха».

Ей отсыпали гороха от души полколпака…

Выйду на́ холм, куль поправлю, распишу под хохлому.

Пережить любую травлю очень трудно одному.

Жизнь моя – скороговорка. Не угнаться мне за ней,

но кричу солдатам Орка: «Дайте, суки, пару дней.

Вся житуха – подвиг ратный. Сорока восьми часов

хватит мне, чтоб я обратно раскрутила колесо».

Запущу и стрелки сдвину, кверху гирьки подтяну,

отсчитаю половину, а вторая – на кону…

Кто стихи весь день глаголет, для того судьба – буза.

Заглотить крючок не больно, больно выдернуть назад.

А потом роптать не пробуй и не думай обсуждать.

Воспротивишься: до гроба участь вечного жида.

Как придёт, так vidi, vici и совдеповский гламур.

Под окошком три девицы средь безумных, прочих дур.

На дворе трава с дровами, а в дровах торчит топор.

Нам свободу даровали, чтоб неслись во весь опор.

Отступить? Да ни на йоту. Воевать? Так нет врага.

Лёгкой тенью мимолётной буквы вяжутся в слога…

Это скороговрильня

ни к чему не привела.

В королевстве мандариньем

только крохи со стола.