Четыре в одном. Лирика, пародии, байки Лопатино, Жы-Зо-Па

памяти Александра Макарова и его собаки

В небе любовь приземлённая.

Здесь: отношенья возвышенны…

Воет собакой бездомною

ветер над мокрыми крышами.

В трансе, дождями разжиженном,

божьей печатью заверенном,

спит над покинутой хижиной

облако в виде ротвейлера.

помни про меня…

Лети, душа, лети,

заждавшихся проведай.

Над глупой суетой

возвышенно пари.

От Млечного пути

до скверика Победы

разгуливал седой,

заоблачный старик.

Кричу: «Возьми с собой»,

а слышу: «Небезгрешна.

Тебе, моя краса,

понять не суждено:

сгорит души огонь,

в итоге – головешки.

Пока́дровый «впросак» —

весёлое кино».

На прозе жизни рифм

достаточно хватает,

поэзия души

коряво говорит.

Бок, порванный о риф,

усиленно латая,

полнитки не дошив,

полгода без обид.

Ну что, моя душа,

оставим свары бабам

и взрослым мужикам

с капризами детей.

Дай бог не оплошать,

не покоробить слабых,

и к серым облакам

с достоинством взлететь.

Чем опытнее мозг —

дряхлее оболочка.

Казалось бы: живи,

да солнце – за бугор.

Сказал же мудрый Босх:

«Софистика порочна».

Калиф в чужой крови́

прошепчет: «Мутабор».

Душа, бросай балласт:

морщинистое тело.

Лети, пари, кружи,

у вечного огня.

Познай свободы власть,

чтоб горло звонче пело.

Бери в охапку жизнь,

но… помни про меня.

ни шатко, ни валко

Простынь цепляет верёвку ручищами,

крыльями хлещет фантомно и бешено.

Стонет прищепка: «Какого же лешего?..

Сколько кровищи в тебе понамешано.

Мало, что рыло друзьями начищено?»

Вряд ли

про-

стишь

ты,

но…

кем было велено, что боле-менее

денег, удачи, здоровья отписано?

Греки с Парисом ударят по рисовой,

«здрасьте» ругается с «асталавистами»,

слышатся крики «судьба» и «мгновение».

По

ма-

но-

ве-

ни-

ю…

подобострастие в спину мне палкою

тычет и сбивчиво шепчет проклятия,

что, мол, в конфликтах не золото с платиной,

что оступаюсь на ямке некстати я…

Но улыбаюсь. Ни шатко, ни валко мне.

безразмерное

Она всегда направляется туда, откуда дует ветер,

в отличие от своих подруг, кому попутный – в спину.

Врёт окружающим: «Мне так легче, поверьте»,

а фактически, задыхается от свободы, руки раскинув.

В стареньком халате, горностаями отороченном,

выходит курить по ночам на аварийный балкон.

Недовольная всем, но собою в первую очередь,

Вселенной, как дымом, затягивается глубоко.

Застрявшая в формулах нелюбимых со школ математик,

русская, радуется каждому услышанному «шолому»,

принцесса в прошлом, ныне чёрти что и сбоку бантик,

в интерьерных таблоидах ищет схожесть с выдуманным домом.

Тоскует по маме и старому чёрно-белому телику,

грызётся с сообществом дураков-патриотов и дур,

терпеть не может заумностей по надуманной психоделике

и брезгливо морщится, если слышит «курей» вместо «кур».

Выгнанная из замка взбешённым отцом-королём,

неразумная доченька, беременная от свинопаса,

ночевала в подъездах, воняющих кошачьим ссаньём

и слушала плеер с саймоновским «El condor pasa»…

Резюме: жизнь – дерьмо под обёрткой красивых фраз,

что идёт вразрез с воспитаньем особ голубых кровей,

но об этом иного мнения сам предприимчивый свинопас,

развалившийся рядом и указывающий: «левее, правей»…

Среди недоласканых детей, зовущих на жёлтый остров,

среди толп врагов, напяливших лица друзей,

сетует, что непросто… «А кому сейчас, милая, просто?», —

утешит невесть откуда свалившийся звёздный халдей.

дольче вита

Крикну в небо: «Привет, дольче вита!»

и услышу в ответ: «Вита дольче».

Заканючу: «Болезнью разбита».

Посочувствует жизнь: «Эко, вон чё».

Если вита всё хуже и хуже,

значит темень чернее и дольше.

Отражается призраком в луже

ускакавшая в юности «дольче».

То ли будет ещё, то ли будет!

Это только начало, цветочки.

Знаки сломанных ви́тою судеб —

запятые и сплошь многоточья…

мотылёк

Символ мизерных субстанций,

мотылёк в финальном танце —

в круге лампы, по орбите,

заворо́женный дурак.

Он заложник у вольфрама,

нитевидной жертвы драма.

В танце смерти часто видит

ослепительнейший знак…

Брак с поэтом – наслажденье.

Мыслей, радости броженье.

Счастье пахнет типографской,

свежей краскою банкнот.

Но один нюанс щекочет:

он кружи́т над лампой ночью.

Я ж, замужняя, без ласки,

почитай, четвёртый год.

романс

Покуда я судьбу свою влачу,

и не гудят натруженные ноги:

за слабых духом ты поставь свечу.

Поставь свечу за сирых и убогих.

Сама себя в обиду я не дам,

не упаду, сдержу удар достойно.

Ты вознеси молитву к небесам

за тех, кого измолотили войны.

Покуда я, хоть плохо, но живу,

разменивая мужество и даты —

молись за приходящих мне на ум,

людей, так и не понятых когда-то.

колыбельная

За сиреневой, волшебной горой

на качелях улетим в небеса.

Чтобы реже попадал ты впросак —

будет ангел неотлучно с тобой.

Укрывайся одеялом скорей,

не возьмёт волчок за тёплый бочок.

А с годами ты поймёшь, что почём.

Убедишься – волки лучше людей…

Пусть гуляет домовой за стеной —

будет мальчик мой тихонечко спать.

Обрисую вкруговую кровать.

Ты не бойся – я с тобой… Я с тобой.

шаткий пол да потолок

Всё в запас, с лихвой, на вырост,

не по делу да не впрок.

Заимел я, простодыра,

шаткий пол да потолок.

С коммунистами – под флагом,

с демократами – на фланг.

Пострадал я, бедолага,

и лишился двух фаланг

пальцев, столь необходимых

старикам и детворе —

щупать сиськи у Кристины

и гонять соплю в ноздре.

Пасть прикрою от зевоты —

трудно щёпотью крестить

и костяшками на счётах

дебет с кре́дитом сводить.

Состоянье неуклонно —

в ширь, в длину и поперёк.

Жизнь – не спички по талонам…

Шаткий пол да потолок.

Будет SOS пищать из раций,

а меня в помине нет.

Всхлипнет сын: «Ушёл стреляться

недопонятый поэт».

молитва

Дышит весна, захрипевши от астмы, на ладан.

Дни сочтены. И поэтому, бедная, бесится.

Странный период любовного полураспада —

пара тягучих, закрученных временем, месяцев.

Господи, миленький, мне бы корыто и ладно.

Детям здоровья и масла на хлебный кусок.

Я бы взахлёб надышалась свободно и жадно,

я б настирала, намыла, нагладила впрок.

Господи, миленький, ну не побрезгуй, родимый.

Знаю, что мучился с грешною дурой, со мной.

Где мироточит – там мощный божественный стимул:

жить на планете в шальном окруженьи… одной.

крибле-крабле…

В заклинанье «крибле-крабле» —

хлеб да соль морских тревог.

Ах, бумажный мой кораблик,

всё б те вдоль да поперёк.

Горностаями подбиты

телогрейка да халат.

От былой заморской свиты

лишь детишки мал-мала.

Королей сечёт подагра.

Что легко им – люди врут.

Ах, бумажный мой кораблик —

чёрный вымпел на ветру.

Каждый день – на те же грабли.

Виноватая везде.

Крибле-крабле, крибле-крабле…

Тяжело дышать в воде.

p.s.

«Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь…»

(Александр Галич)

«Послушай, послушай, не смейся, – когда я вернусь»,

нежданно, непрошено вырвусь из высшего плена

и грохнусь кометой, ломая пространство Вселенной,

под крики людей «поглядите-ка – нильсовский гусь!»…

«Когда я вернусь,

о, когда я вернусь»

И ладно бы, «здравствуй», так нет же – пронзительный крик.

Истёрлись шестёрки на черепе хитрого зверя,

три целых четырнадцать сотых – порог недоверья

в проёме седого жилища, где Мартин – старик…

Дождись же, старик…

Не дождался и сник.

Как слепки из гипса, остались следы на песке.

Волна избегает касаться их мокрой рукою.

Да что же могло надломиться в сознанье такое,

что радостно пьёт одиночество в смертной тоске?

В смертельной тоске…

Видно, прав был аскет.

Всё реже тебе буду сниться, разбитая Русь,

в постели Земли, параллельной забытой планете.

И может быть, кто-то всплакнёт об ушедшем поэте,

не ведая, что, отлежавшись, однажды вернусь.

«Когда я вернусь…

А когда я вернусь?..»

тук

От бессмысленных потуг

всё тревожней перестук…

Тук – тук, тук – тук…

Тук – на кухне… церковь… дети,

тук – разорванный билетик,

тук – с утра не с той ноги,

тук – болеют старики,

тук – слабею на посту…

ту…

кто ответит мне?..

«Что за дом притих, погружен во мрак…»

(В. Высоцкий)

Что за дом стоит, обесцвеченный?

Обезвоженно-перекошеный?

То, что криво всё – так не вечное,

поразъело сруб злое прошлое.

В погребах рассол,

в голове бардак.

Если барин зол,

значит всё не так.

Если дьяконы

по ночам – в «кинга́»,

знать, двоякая

у жильца судьба.

Может жили бы в свете-радости,

кабы мыслили незашоренно.

Меньше пили бы всякой гадости,

реже охали: «Ой, же, горе нам!»

Незнакомец, брысь,

неугодных – в печь.

Где наколка «рысь»,

там гуляет меч.

В горизонт столбы

под повешенных.

Господа-рабы

в хоре бешеном.

То, что чёрно всё – свечи стаяли,

по окрестностям – крики склочные.

Если во́роны – значит, стаями.

Если рыцари – одиночками.

Лебедей – под нож,

самогон – рекой.

Вылезать из кож —

это стиль такой.

Замутить хлебло,

в травах варево,

чтобы горло жгло,

чтобы вставило!

Едкий пар с болот затекает в дом,

оседая в нас, жизнью раненных.

И в который раз обмахнёт хвостом

зверь испуганно лоб в испарине…

В этом мире жизнь кровожадная,

с ног на голову перевёрнута.

Все мы конюхи безлошадные

за околицей жизни-города.

Оглянись назад:

привкус соли – враз.

И внезапный град

барабанит в таз,

заглушая стон

нашей банды, но

погибает Дон

неоправданно.

Над трубою дым извивается,

хочет вырваться за Вселенную.

Объясняет смысл жизни аисту…

Бесполезно! Тот – птица ленная.

И опять борьба,

и опять война.

Громыхнёт набат:

развернись, страна.

Не жалей сынов,

деток маленьких.

Их всегда полно,

как и шкаликов.

Деньги – по́д ноги, руки – в стороны.

Уцеплюсь за дым, безбилетная.

Поплыву туда… над просторами,

сверху вижу дом. Столько лет стоял…

Подо мной поля,

земляные рвы.

Снова жизнь с нуля

и ко мне – на «Вы»,

к этой куколке

переношенной:

«Горе луково…

Но хорошее!»

а может…

Всё так же кот из блюдечка лакал,

подмаргивал аквариумной рыбке.

Всё тот же у бухгалтерши оскал,

далёкий от джокондовской улыбки.

Всё тот же гвалт безумной шантрапы,

дерущей у подъезда те же глотки.

Подъём не изменился у стопы,

натруженной уродливой колодкой.

Всё тот же низкорослый президент.

Пантагрюэль по-прежнему худеет.

Опять у Дзю случайно пресс задет,

сверкает крест под рясой у халдея…

По сути не меняется страна.

Не будет от родимой много проку,

покуда не раздавит астронавт

ту бабочку… из жуткого далёка.

недолёт-перелёт

Не из пестиков-тычинок,

не из шариков икры,

рождена. И беспричинно

я ломаю стиль игры.

Не игры, а так, прелюдий,

чем не больно дорожим.

И палю из всех орудий

по своим да по чужим…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, недолёт!»

Кто с крестами на погонах,

кто со звёздами в душе.

От напитков мочегонных

недержанье в шалаше.

Не орда, а так, Ордынка,

не войска, а чёрти что.

В развалившихся ботинках

солдатня в полупальто…

Заряжающий орёт:

«Слава Богу, перелёт!»

всё в прошлом… в божественном прошлом

Всё в прошлом… В таинственном прошлом, где плыли с тобой по-старинке, под шип зарубежной пластинки. Винил расщепляя в крошево. Прыгали в мягкое облако, зарываясь в него, как в вату. А ветер, во всём виноватый, таскал нас по небу волоком. Ломали мы крылья и судьбы, пытаясь забраться повыше… Это в прошлом всё, в прошлом… слышишь?.. Паутинки с памяти сдуть бы…

Современные ангелы – пшик… Не крылья – турбины-дизели несправедливо унизили величавость наивной души… Всё в прошлом, в божественном прошлом… И клею я пёрышки детям, учу, как использовать ветер над тем пустырём заброшенным, где тропиночки сверху – вены. Протоптаны серою массой, считающей, что безопасно заламывать бешено крены…

песня…

Не оплакивай судьбы умирающей —

будет день и будет пища для разума.

Безрассудная любовь – сука та ещё,

по ошибке кем-то вечною названа.

Не покажется ни много, ни мало мне.

От предательства ни жарко, ни холодно.

Принц в итоге – не работник, а баловень,

ежечасно поминающий Воланда.

Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,

а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.

Кто хоромы возведёт, кто напраслину.

Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.

Хлещет в сердце рой снежинок игольчатых —

не укроешься от них и не спрячешься.

Где-то тренькают в тиши колокольчики,

рассыпаясь серебром на молящихся.

Недокручены болты, недоверчены.

Перепутаны причина и следствие.

И прищурилась любовь недоверчиво,

пальцем трогая с опаскою лезвие…

Посчитаю ночью в небе на «раз» Луну,

а на «два» назвать бы Марс, да не вижу я.

Кто хоромы возведёт, кто напраслину.

Я фундамент заложу. Кто-то – ближнего.

письмо на фронт…

«…Прошу – не ругайся, но я теперь тоже курю. Сама не заметила – как-то легко научилась… Наташенька встала – поди, помогла божья милость, а Мишка, по-прежнему, пальцем дырявит ноздрю.

За нас не волнуйся – картошки мешка полтора. Немного муки. С ней труднее, но я экономлю. А немцы, я слышала, вроде б, уже под Коломной. Не знаю куда, но с детьми подаваться пора.

А впрочем, всё это, наверно, не больше, чем слух. О страшных потерях, о зверствах проклятых фашистов… Но колют под сердце слова новобранцев ершистых: «в два счёта повыбьем из гадов заносчивый дух»…

За то, что рожали их, матери чуют вину. И плачут, и крестят сутулые спины подростков.

Отдать на погибель кровиночку, ох, как непросто. Они ж понимают, что дети идут на войну…

Прошу тебя, милый, хороший мой – только вернись.

Мне Валька-соседка на картах вчера нагадала, что вместе бубновый король и червовая дама. А с ними детишки. И все веселятся, кажись.

Где строчки корявые – так оттого, что реву. Ты, милый, такой молодой. Да и я молодая.

В косички вопросов ответы свои заплетая, я слышу надрывной сирены убийственный звук…»

Истрёпаны судьбы на старом тетрадном листке,

истлевшие линии жизни – потёртые сгибы.

Могли ещё жить эти люди. Конечно, могли бы.

Но смерти плевать, сколько зёрен в её колоске…

душевное… бездушное, или ответ

Никогда нашим душам не встретиться.

Для твоей: подземелье – приют,

где раз в год, в полнолуние месяца

морды вытянув, жутко поют

упыри, вурдалаки, приспешники

по команде отца-сатаны.

В этом хоре озлобленно-бешеном

много всякого. Мало вины.

Нашим душам ни прямо, ни косвенно

шансов нет пересечься вдали.

В небесах над Луганском и Косово

я смеюсь над командою «пли»,

потому что свобода – в прозрачности,

ей не свойственен страх за детей.

Для ребёнка важнейшее – мяч нести,

для меня – бестелесно взлететь.

Есть частица похожести, общее —

ты поёшь, мы поём, я пою…

Ты считаешь – в аду можно проще быть.

Мне намного комфортней в раю.

неупорядоченное… Михаилу Гофайзену

Баба с воза навернулась – понеслась кобыла вскачь.

Отчего дитё понуро? – утонул у Тани мяч.

Мысли скачут, пьют да пляшут, наполняя всклень стакан,

трое с боку, нету ваших, кроме Ваньки-дурака.

Да и тот от рук отбился, Сивку-Бурку обуздав.

«Сынку мой, какого ж бiса у коня горит звезда?

Не во лбу – на небосклоне, средь созвездия коней.

Вся Вселенная – болоння, сладки выпасы на ней».

Кто-то шепчет нам на ушко: не беги, не лезь, не стой.

Разворочена лягушка арбалетною стрелой.

Пригвоздил свою царевну до замужества герой,

соблюдая принцип древний: счастлив тот, кто холостой.

Жалко сказочного принца – зря болото истоптал,

но скорей всего, на принцип шёл он явно неспроста.

Только как родному бате объяснить лесной конфуз?..

Ах, Россия, грязь да гати, на́ пол падает картуз.

У семи безумных нянек одноглазое дитя,

но с любого расстоянья по мишени бьёт шутя.

Трижды десять будет тридцать, плюс двадцатка – пятьдесят.

Пляшут ноги: опца-дрица. Руки чешут порося.

Заблужусь – не беспокоюсь, жрать приспичит – ем кору,

затянув потуже пояс на четвёртую дыру.

Выйдет месяц из тумана, вынет страшные ножи.

Не нужны на сердце раны, не до жиру – только б, жить

хоть кривому, хоть хромому, хоть на культях-костылях,

лишь бы дед сидел у дома, самокруткою смоля.

Лишь бы мама вопрошала «что ж ты мёрзнешь, но молчишь?»

и снимала полушалок, чтоб укрыть меня в ночи…

Из морских глубин сирена обратилась к морякам:

«Дать Кавказу суверенность, всем вокруг учить ислам».

Сдвинув на бок бескозырки, опрокинув «по одной»,

матросня в сторонку фыркнув, бомбу скинула на дно…

Мысли скачут карусельно,

буквы прыгают с листа,

бесшабашное веселье —

каплей жизни на устах.

странное

Я сама себе хозяйка,

я сама себя сужу

и гуляю на свободовольном выпасе.

Я не «рыбонька», не «зайка»,

не приставка к гаражу.

Хочешь лёгких отношений? Накось, выкуси!

Пересчитывая луны,

арифметике учусь,

но давлеет надо мною вычитание.

Если б тот Джордано Бруно

пострадал за эту Русь —

было б горше к погорельцу сострадание.

жил-был кот или незыблемые основы

Жил-был кот…

Неплохо жил.

Но из всех кошачьих сил

кот стремился в чащу леса

от дивана и кормов,

от хозяйки-поэтессы,

от сметаны и прогресса.

От незыблемых основ.

«Я, – кричал он, – не домашний.

Я почувствовал в себе

после ряженки вчерашней

зов природы в тазобе́-

дре́нном старческом суставе,

и хочу покинуть кров —

храм незыблемых основ».

Услыхав такие речи,

поэтесса покалечить

вознамерилась кота.

Явно ж, сука, неспроста

ищет веник злополучный.

Ой, ребята, эта штучка,

доложу вам, ещё та!..

И вздохнул кот: «Не готов

уходить от жирных мисок,

от сметаны и сосисок…

от незыблемых основ».

какой-то странный фиолетовый романс

Где едреня, там и феня

живёт.

Если ссорятся, посуда —

вразнос.

А наутро в гематомах

живот

и расквашен фиолетовый

нос.

Я по жизни, как впотьмах —

наобум.

Мимо куч незаработанных

тыщ.

Если пяди, как отметки

во лбу,

то седьмая – фиолетовый

прыщ.

Может, ну его – учебный

процесс,

Гарри Поттер не сильней

аль почин.

Одиночество для всех

поэтесс,

то же самое, что секс

для мужчин…

Зажигаю фиолетовый

свет,

разрываю заколдованный

круг.

И плевать, что мой романс

не допет,

в театральности заломленных

рук.

от… до…

Одним – халява пышных биеннале,

другим – метлой размахивать на Пресне.

Но всем: родился – галочка в журнале,

а умер – крестик…

не верь…

«Не верь, не бойся, не проси, —

бубнил знакомый каторжанин, —

терпи, когда дитё рожаешь,

когда тошнит тебя в такси.

Не верь гламурным мужикам:

сто к одному – сбегут от свадеб.

В уме одно – подкрасться сзади,

шепча о прелестях багам.

Не бойся призрачных людей.

Куда опасней страж в погонах,

что́ рядом с ним щипач вагонный! —

козявка мелочных страстей.

Не смей вымаливать слезой

вниманья бросовых пиитов.

У них сплошная «дольче вита»…

Стихи? У всех ни в зуб ногой».

сон

Утро ко мне

подползает лениво,

тянет за краешек

старого пледа.

Только во сне

это детское диво:

рваная варежка,

за́ руку с дедом…

хаос…

Кто в погосты под Москвою – ничком, кто трамбует косогор под Казанью,

а судьба своим корявым крючком с «мёртвых пе́тель» набирает вязанье.

Где от беса в небеса – с гулькин хрен, там от краешка до крайности – йота,

но не просто ей заламывать крен, этой гульке в безрассудных полётах…

Помню страшные припадки отца. От ежовых рукавиц тело в шрамах.

Плачет мама, отмывая в сердцах опостылевшую, чёртову раму.

«эМ» смогла быть идеальной женой, даже если б предстоял жёсткий кастинг.

Жаль, не каждому понять суждено, что Христовы – не страстишки, а страсти.

Время лихо совершит кувырок: всё на круги на своя возвратится,

но здоровье, что намолено впрок, не отпустит за пределы больницы…

Приворотных зелий – полный набор, только вкус у большинства преотвратный.

Пьют, безумцы, и кричат «мутабор», куролесят и блюют по парадным.

Нам отмерено Всевышним сполна: злата-се́ребра, дерьма, головешек.

В кондуитах отмечает страна: кто расстрелян, кто пропал, кто повешен.

Жалко, крестики не ставятся в ряд. Что в тетрадке, что на кладбище – хаос.

Кони мечутся да избы горят. И собака воет. Нет бы, брехала.

Но покуда не дымятся Кижи, не облезла на крестах позолота —

предстоит нам для кого-то пожить, не пытаясь убежать от чего-то.

И не ведая ни духом, ни сном, повторяем: «Ой, да ладно вам, бросьте»…

Эх, крепки в России задним умом, лобным местом да височною костью.

рай

Слепив конфетку из дерьма,

нарушив физику объёма,

потянет крышку вниз Фома,

но воспротивится Ерёма.

Где пионер, что «будь готов»?

Забудет ворон «nevermore»,

от керосиновых паров

воспламенится шапка вора.

Утрамбовав кинжал и плащ

в пространство ящика Пандоры,

закрылись двое. Только плач…

Создатель хмыкает: «Умора».

неспроста

За обманчивой красотой

я бегу и кричу ей вслед:

«Мне четвертый десяток лет,

отдышись,

осмотрись,

постой».

Но наотмашь бьет суета

и швыряет всех нас назад.

Обесцветился блеск в глазах

неспроста,

неспроста,

неспроста.

Позатянет плывун-песок,

перемелется всё – и в печь,

но по капельке будет течь

в полость вены больной сынок.

И покроется рябью Стикс,

тихо жизнь побредёт с листа

по косой, по линейке вниз

неспроста,

неспроста,

неспроста…

монолог Маты Хари

Предисловие: «Послав воздушный поцелуй двенадцати солдатам неустрашимая Мата Хари крикнула: „Я готова, господа“. По приказу одиннадцать солдат выстрелили, одиннадцать пуль попало в её тело. Двенадцатый солдат, совсем ещё юнец, только призванный на службу, упал в обморок в унисон с безжизненным телом двойного агента, Маты Хари».

Эпиграф: «…но был один, который не стрелял» (В. Высоцкий)

Тот солдатик на любови был помешан.

Видно, сказывались юные года.

Проституткою была? Ну, да, конечно.

А предательницей… Что вы! Никогда.

Кто шпионкою считал, а кто актирисой,

но в одном сходились мнении всегда —

красота бывает часто ненавистна.

Так стреляйте. Я готова, господа.

Я вернусь к тебе, двенадцатый, однажды.

Гомо сапиенсы в нежностях слабы.

Ты один упал. Ты сильный. Это важно

для того, кто хочет думающим быть…

Снова солнце нас весною перекре́стит

и Луне на нитях призрачных свисать.

У расстрельного столба не ждут известий.

И для грешников есть рай на небесах.

Жизнь конечна, и затворам снова клацать.

Что любовь? – татуированность мечты.

В цифровом обозначении – двенадцать,

в приземлённом – бесконечные версты…