Я был удивлён. Всё это выглядело за пределами принятого, обычного. Жизнь, известная прежде мне лишь по рассказам и книгам, разворачивалась передо мной цветным сериалом. Остальным таким она, наверное, не выглядела и была в порядке вещей.
Большую светлую соседнюю комнату занимала собственно лаборатория. Столы кураторов бортовых экспериментов выстраивались в ней в три ряда. По возрасту старшей в комнате была Светлана Тихомирова.
Будучи общим местом, ЦУП служил родником не только полётных новостей. Руководитель полёта в нём был новой метлой, что по-новому мела. Это было не безразличным и многих касалось. В лабораторию новость сорока на хвосте принесла. Сорокой на этот раз стала Светлана, курировавшая блок долгоиграющих бортовых экспериментов и проводящая большую часть времени во втором, вспомогательном зале ЦУПа. Её можно посчитать любознательной, а цуповские злоключения новенького интересовали лабораторию.
Как в любом сложившимся или новосозданном коллективе были свои правила, которые позволяли стихию обуздать и выстроить механизм, именуемый официально управлением полётом. Было в нём нечто особое. На свои рабочие места в подразделения КБ приносились отсюда непосредственные новости о ходе полёта. В них в отличие от бравурных тассовских сообщений скорее присутствовал иронический тон с сочувствием к летающим и оторванным от земного. Особой критике подвергался и сам аппарат управления, начиная со сменного до руководителя. Специфика состояла в том, что всё здесь проходило на виду, а не в отдельных кабинетах и исполнители и начальство работали вместе в зале управления.
Иногда на балконе над ними появлялись посетители и было неизвестно кого в этот раз бог сюда занёс: любознательных школьников или руководителей государства. Привлечённые из отделов обычно располагались в подсобном зале управления на втором этаже. Здесь были свои мониторы и царила вольная атмосфера. В главный зал спускались для переговоров с бортом и непосредственного участия в бортовых операциях, а также по вызову руководства полётом. Остальное время проводили в техническом. Из ЦУПа мгновенно распространялись полётные новости и нюансы полёта. Снабжавшую новостями Светлану в другом бы месте обозвали сплетницей, но не здесь. У нас она числилась старший инженером лаборатории полезных нагрузок. Забавны бортовые термины. Как будто другие полётные грузы – бесполезные и каждый полётный грамм не был ценою серебра.
Вернувшись со смены, Светлана покрутила головой: «Ой, такое было», а затем обстоятельно пересказала подробности. Всё это было важным, ведь в ЦУПе реализовалась работа лаборатории и атмосфера там определяла, как она пойдёт.
В большой кураторской комнате зрели собственные плоды бытовой философии «Почему, да отчего?» Отчего новенького не посадили со всеми в их большой комнате? Что-то задумывается и чем оно грозит всем? Они и так реально настрадались в минувших пертурбациях, хотя и верили, что шеф вывернется. Удача не оставит счастливчика и лабораторию. Блажен, кто верует, а если ничего не остаётся, то поневоле махнёшь рукой. Но нововведения настораживали, а кульбиты в ЦУПе удивляли. Цуповские порядки казались схожими с дорожными правилами, и ведь бесполезно спорить с ГИБДД.
Случившееся можно было посчитать неким негласным началом. Фрагментом чего-то крупного, неофициального, существовавшего до сих пор. Прежде на первом плане была работа и несущественны отношения. Отношения складывались само собой. Теперь выходило, наоборот, и что из этого получится становилось загадкой? Тем самым был разом сдвинут и заскользил огромный наработанный пласт работ.
По КГК – Крупногабаритным космическим Конструкциям мы с Воробьевым не чужие. Нас можно смело назвать пионерами КГК. Работали рука об руку. Он в открытом космосе, я на связи с ним. У нас тогда было полное понимание. Теперь иная ситуация: «нос к носу и глаза в глаза», а понимания нет. И возникало сомнение: лучше ли новое устоявшегося и заслуживает ли права быть? Тем самым перечёркивалось и нечто большее – правомерность сложившегося порядка. А может в его основе всего-навсего бытовой садизм. Удовлетворение болезненного эго.
КГК земные и космические.
Почему подобное отношение ко мне? Когда-то мы были на разных ступенях служебной лестницы. Он был для меня в массе готовящихся. Таких полно в «греческом» зале. Со всеми он, правда, в зале не сидел, крутился в своём комплексе. Том самом, что возник моими усилиями.
Когда-то я начинал. Написал отчёт по двигателям и доложил его с подачи Раушенбаха перед Келдышем, Петровым, Ваничевым. А с переходом в ОКБ к Королёву начинали вдвоём с Князевым. Теперь это комплекс и им руководит Эдик Григоров, что был у меня техником, которого я в основном в магазины посылал покупать первые приборы для стенда.
Теперяшний смотрелся мальчиком, когда тогдашний руководитель полётами и всеми лётными работами Алексей Елисеев спросил меня, советуясь:
– Кого выбрать на полёт? Сереброва или Воробьева?
Я был в затруднении. Не нравились мне ни тот, ни другой. Серебров по личным качествам, а Воробьев? Стоит на его компанию взглянуть.
Мы редко пересекались. Разве что на космодроме, где он командированными из ОКБ руководил. Но всё это вскользь. Он был тогда для меня слишком незначительной величиной. Не свой и не посторонний. Невидимые нити связывали нас.
Серебров или Воробьев? Серебров отлетал раньше.
Не думаю, что он ничего не понимал. При всей теперешней исключительности и обласканности ему светили лишь заслуги организационные и оставались скрытыми глубины, о которых он подростком мечтал. Основы основ. Познание физических закономерностей мира, что таит вселенная, что скрыты до последнего времени в недрах атома и чудовищно реализованы и до истинного настоящего ему далеко. Обладая трезвым умом, он понимал, что этого ему не дано и время ушло и оставалось только разделять и властвовать внутри микромира зала управления и комплекса.
Ещё требовался истинно преданный человек. Он повсюду его искал, часто ошибаясь, но не сдавался и продолжал искать. Им мог оказаться любой, карьерист или скромная девушка. Важна их внутренняя суть. «Преданный без лести» сказано о таких. Нет, лесть не помешает, а скорее поспособствует. Кому-то он помогал и как безответный альтруист. С виду получалось похоже. Отличие состояло лишь в том, что там добро выдавалось бескорыстно, а тут с умыслом.
Легко красоваться перед пионерами или студентами. Но если разобраться по большому счёту, сумеет он себе и обществу доказать полезность и что он не лыком шит и не по тому, что за полёты стали Героя давать. Всё это было надуванием щёк и, оставаясь позади, хотелось настоящего. Всё это – игрища, цирк и по шкале ценностей где-то внизу.
В моих глазах он был и оставался клоуном. Из тех, что расплодились повсюду в разных масштабах. Во всемирном масштабе – Трамп и в фильмах-ужастиках. Страшные в маске благопристойности. Ведь клоун – синоним веселья и в жизни разный. Оставалось разобраться у нас он какой?
Красные носы смешат в ветринах и куда серьезней клоуны в жизни.
Пытаюсь понять, вообразивши себя в его шкуре. Конечно, Руководителю полётами не просто. Не просто себя превозмочь. Хотелось, наверное, не кривя душой, подняться над надуванием щёк и мыльных пузырей к секрету их устойчивости. Всё это, думаю, он отлично понимал, но сильнее жажда воссиять на научном поприще. Недоступном пока.
Легко поверить, что ты такой необыкновенный, когда нелегкое позади. Но ты-то знаешь о своих слабостях и как самому себе внушить, что в том, что о тебе теперь повсеместно говорят, и есть истина. Не нужно быть большим плутом, чтобы верить в это, но нужно время, чтобы себя в этом убедить. Ведь в подсознании есть сомнение, если ты не кретин. Сомнения нужно давить. Добиться, через себя переступить. Да, существуют минуты истины в бесконечности часов, но ради них нельзя отказаться от заслуженного. И в главном не ошибиться. Тому налицо подтверждения. Все, кого он выделил, подстраивались к нему, чувствуя то ли родственную душу, то ли коммерческий интерес. Скорее и то, и то. Что составляло скрытый смысл. Они были разными, но этим похожие.
Официальная аллея славы.
Ах, эти крутые ступени служебной лестницы. У каждого свои ходы. Легостаев, устав бодаться в комплексе, предложил Генеральному выгодный альянс – готовить научные статьи и подписывать их вдвоём. Идея понравилась, и он сразу был вознесён в замы по научной части, обеспечив тем самым карьерный рост и великие проекты, такие как «Морской старт». Перед смертью он даже стал Генеральным конструктором корпорации.
Проектант Лёня Кувшинников по слухам за успешную защиту докторской помог карьерному продвижению своего подчиненного, нужного родственника и его выходу на международный горизонт. Но всё это сплетни, которым не хочется верить, хотя нередко в них присутствует доля истины.
Главное, что на любом посту нужно оставаться человеком. А страсти ЦУПа – буря в стакане воды, и со временем всё устаканится. Важнее ладить с окружающими.
Светлана как правило пропадала в ЦУПе большую часть времени. Работа там не была сплошным бдением. Горячки сеансов сменялись долгими паузами и были глухие витки. В то время не было ретрансляторов. Этих пауз хватало всем кости перемыть, что и обычно случалось на деле, и Светлане доставляло удовольствие быть в курсе всех кабевских сведений. Дежурившим женщинам они виделись из серии «как, почему и зачем». Всему давалась оценка. Насколько она была верна, не ей судить. Пожалуй, она была детальней сведений официальных. Светлана воспитывалась в детдоме и считала себя социально обездоленной, так уж сложилась её жизнь. Для неё будто и был создан лозунг: «Пролетарии всех стан соединяйтесь». Но призыв до поры до времени был практически нежизненным и вот время его пришло.
В перестройку она была выбрана в совет трудового коллектива отдела и ожидала решительных действий. Расследований, жарких объяснений с администрацией, что шли по всей стране, о которых писали газеты и вещало радио. Но в отделе царили апатия и тишина. Председатель совета преступно на всё закрывал глаза. По её мнению, он и избран был по рекомендации начальства именно для того, чтобы гасить страсти, рассуждал по-своему: «Пройдёт перестроечная горячка, вернётся всё на круги своя, а нам с этим дальше жить». Мещанская философия, трусливая до мозга костей, не перестроечная.
Когда наступила перестройка, она прежде всего подумала: «Вот оно. Наконец. Пришло время шерстить этих жирных котов». Так она думала о начальстве. Начальство она патологически ненавидела. «Это те, что дорвались и поимели всё». Светлане казалось, что наконец наступило и её время. С открытой душой она приветствовала новообразование Совета в отделе, членом которого успешно стала и ожидала справедливости. Она лишь недоумевала, отчего до сих пор не началось? Ей было с чем выступить и на чём в первую очередь настоять. Можно сказать, накипело и должно, слава богу, закончиться. Другие члены Совета её ожидания не поддерживали, а Председатель даже намеренно тормозил, чем бесконечно её волновал. Конечно, жизненный опыт её взывал к осторожности. Но сколько можно тянуть, когда у других потрясения начальства налицо? А о какой справедливости может идти речь, если в лаборатории, например, премии распределяют так, как бог на душу положит, а точнее, как понравится начальству. Она, например, в ЦУПе дежурит по ночам, а премия больше у бессовестной Машки, блатной с ног до головы и отличающаяся услугами начальству. На днях она пристроила шефова Петю на каникулы в льготный спортивный лагерь.
История в ЦУПе явилась деталью некого негласного начала – утраты уважения к протоптавшим общую дорогу. В КБ намечалась смена поколений и в самых верхах. Руководство предприятия представлял ещё на глазах редеющий слой основоположников, начинавших и вынесших становление ракетной техники на своих плечах. Новое поколение, жизнерадостной толпой подступало к верхам и меняло начисто сложившиеся порядки.
Воробьев застрял занозой для меня. Вспомнился очередной День космонавтики. Этот особый официально подаренный нам день. Отлетавшие ошивались где-то в верхах, а не летавшие отмечали скопом, без жён в центре Хаммера. Были среди них и две женщины-претендентками в ОКБ: Наталья Кулешова и Ирина Пронина. Остальные в будни сидели скопом вместе с Анохиным в греческом зале. Центр международной торговли тогда казался пределом роскоши. Напоённые светом пространства. Стекло и металл. Пальмы в кадках. Металлические скульптуры. Прозрачные лифты ползут по стенам. Одно из престижнейших мест Москвы и готовящаяся к полётам шелупонь кучевалась теперь в его отдельном кабинете.
Я был там тоже и вместе с женой. В кабевской иерархии я был рангом выше нелетавших космонавтов.
Собрались и начался всеобщий плач. Отчего, мол, так далеки долгожданные полёты? В центре Хаммера проходил тогда международный шахматный турнир и президент шахматной федерации, уже прославленный космонавт, депутат и признанный герой, наш коллега Виталий Севастьянов заглянул к нелетавшим на огонёк вместе сс чемпионом мира по шахматам Анатолием Карповым.
С Анатолием Карповым мы тогда всласть пообщались, потому что входили в особенный круг. А Воробьев…Может он даже мне позавидовал тогда. Не исключено. Вспоминаю его тоскующий взгляд. Были мы тогда с ним в противоположных качествах и, возможно, это запомнилось. Нас с женой Севастьянов выделил из массовки и пригласил продолжить праздник к себе домой, на улицу Горького. В дом напротив Моссовета, где жил тогда и диктор Юрий Левитан.
По дороге Виталий бахвалился:
– Я здесь разворачиваюсь, хотя и запрещено. Постовой действительно откозырял.
– Постовые нарушения не замечают.
Это было особенное время начала космонавтики. В квартире Виталия бросалась в глаза стенка со старинными иконами. Гостеприимный хозяин угощал душистым греческим коньяком.
В КБ не принято было рассказывать о минувшем. История в коллектив просачивалась каплями. Двери лаборатории выходили в коридор, скудно освещенный электрическими лампочками. Напротив, на фанерном щите висела настенная стенная газета, оставшаяся от прежних времён. Её не меняли, и она была привычным аксессуаром, напоминанием о прежних хозяевах здания. В коридоре было полутемно и трудно читать. Как-то я прочёл заметку этой вечной газеты, и она поразила меня. Она была воспоминанием, памятью военных лет. Краткий эпизод в казанской шарашке. Громкоговоритель во дворе КБ тюремного типа транслировал концерт классической музыки. Зэки слышали, как бы привет из прежней жизни. Гамму чувств дарила им бесправным и оторванным от мира эта музыка, напоминанием былого и надеждой на будущее. Автор заметки видел рядом лицо будущего Главного конструктора космических кораблей, а пока заключенного шарашки, по которому катились слёзы. Заметка напоминала историю, далёкую для нас, как рисунки кроманьонцев.
Хотя нет исключений из правил. Ареалом прошлого был для нас кабинет Михаила Васильевича Мельникова на втором этаже. Михаил Васильевич был заместителем Королёва и участвовал в разработке маршевых двигателей, работавших в космосе, а теперь перспективных энергетических ядерных установок и при этом, при всём был златоуст и говорун. Нас, коллег его по прежней работе, он приглашал в свой кабинет и заговаривал насмерть. Это были истории местного «Ираклия Андронникова» на около космические темы. Жаль, что эти сказания не записывались.
Территория наша именовалась «островом свободы», была на отшибе и посещалась начальством в исключительных редких случаях, бывших наперечёт.
Лунная дорожка к счастью, которое нам не удалось с лунной программой.
Наши отношения с шефом узаконились. Интуитивно я что-то чувствовал и тормозил. Случались, правда, застолья «по поводу», на одном из них меня понесло. Бог награждает всех по-разному. Мне обломилось то, о чём я и не подозревал. Редкий и мало используемый дар красноречия. Ещё в школе пророчили мне лавры гуманитария, что походило на подарок с намёком, как лавровый венок от вождя племени каннибалов. Правда, в какой-то мере я время от времени подобное подтверждал, написав как-то раз на контрольном уроке сочинение в стихах, хотя и упорно развивал в основном способности к математике.
Время от времени, особенно в подпитии на меня накатывало, тянуло красиво говорить. У шефа в застолье я разразился о тыле мужественных жён.
– За Надежду Николаевну, – упомянул я молоденькую хозяйку дома.
– И Анетту Кирилловну, – быстро добавил шеф.
– И Анетту Кирилловну, – добавил я автоматически, недоумевая, она-то причём? Не подозревал я об их особых отношениях, как и о многом, выступая ради «красного словца». Стас – муж Аннеты тоже присутствовал. Он наш общий сослуживец. Характеризуя его, я отмечу, что Стас- красавчик, но слабоволен и не боец. Соседство с шефом для него – глубокий омут и он смирился с тем, что его ждёт. Он извлекает даже пользу для себя. Сдают ведь в наём жилплощадь и вещи. Мне жаль его. Бог ему судья.
В терминах кадровой политики шеф был вечно гонимым. Там и сям, как правило, изгоняли его за самоволку. Подразделение своё он при этом не терял. Сотрудники верили ему и шли за ним, рассуждая: «Не там, так тут». Их звали «кабевскими цыганами». Наконец, они нашли приют на третьей территории, в отделе Берлатого. Лаборатория и тут представляла своего рода вольный табор. Надзор над ними осуществлял в какой-то мере Викто́р. Семейные передряги сделали шефа невыездным в те времена.
Международное сотрудничество в космосе тем временем ширилось. В закрытом ОКБ открыто застучал колёсами поезд международного сотрудничества. От отдельных экспериментов перешли к международным полётам. Слетал на неделю в космос даже первый французский космонавт. Во время визита во Францию Генерального секретаря ЦК КПСС Михаила Горбачёва договорились о втором полёте француза на станцию «Мир». В исходном совместном совещании участвовал шеф, а на второе, уже во Франции он предложил меня. Наверное, это стало ударом для Викто́ра.
Викто́р был обычно с нами и одновременно где-то ещё. Теснота рождала общение и секреты становились секретами полишинеля. Шеф спускался с высот первой территории, и они с Викторо́м обменивались репликами.
Был я тогда в новом качестве, ещё никто и никем и не вникал в их глубокомысленные разговоры. Что-то у них не ладилось. В целом. Неутешительный итог. Они обсуждали ситуацию.
– Признайся, мы в этом самом по это самое.
– Нам нужен ход, – задумчиво размышлял шеф, – нестандартный.
– Вроде хитрости Кира против мидийцев, выставившего вперёд верблюдов., – откликался Викто́р, – Помнишь?
– Да, что-то с верблюдами.
– Незнакомого верблюжьего запаха испугались мидийские кони. Или эффект Майнерцхагена. Когда по его задумке на турецкие позиции сбросили набитые опиумом сигареты. Изголодались турки тогда в окопах по куреву и накурились до одури. Сопротивление – ноль. Британцы легко взяли и Иерусалим, и Палестину.
– Нужна изюминка. Без трюка, – уныло подвёл черту шеф, – потуги наши – пусты.
И кто тогда мог подумать, что нужный ход подскажу шефу именно я. Поднесу на блюдечке с голубой каёмочкой. Не сразу, но всё же сработает «ружье», повешенное этим разговором. Однако обо всём по порядку.
Время от времени Викто́р выходил в народ и консультировал кураторов, отвечая с улыбкой на любые вопросы. Каждому по-разному. Мне он отвечал, казалось, несерьезно. «Почему, – спрашивал я его, – он не ходит на первую территорию, на совещания, где решается многое?»
– Разделение у нас, – отвечал он. – Верха – епархия Владимира. Моё правило – подальше от руководства. Там особенный синклит и окружающим нужны особые свойства. Протекции мало. Как учит история? Говоря об Ироде, называют его Великим. За что? Не за историю с младенцами. За злодейства не станут хвалить. Умелая лесть помогла Ироду уживаться с разными римскими императорами. Льстить нужно уметь. Оно везде – вечное, проверенное.
Викто́р уже, казалось, прижился, и всё-таки не был своим. В коллективе лаборатории он вёл себя как иностранец. Он был вежлив, корректен и не более того. От него не веяло теплом, которое сближает. Он не делился, не жаловался и о нём в отличии от остальных мало знали. Практически не знали ничего. Работе это не мешало, скорее способствовало, но он был не свой. С научным институтом, из которого он перевёлся сюда, его связывала деловая пуповина. Телефонные разговоры, какие -то статьи для выходящего сборника, как будто от них он временно ушёл и вернётся. С лабораторной когортой он действовал как научный консультант, в отличии от остальных внешнему миру был открыт и вёл переговоры с заграницей. Курировал международные бортовые эксперименты, редкие пока, которые формально прикрывали сотрудники ИКИ и он считался по легенде из них, когда ездил за границу.
Не знали куда пристроить и некий вспомогательный административный аппарат проекта «Союз-Аполлон», созданный руководителем проекта Константином Бушуевым по западному образцу. Этот конгломерат секретарских «бумажных крыс» и переводчиков размещался в нашем корпусе на третьем этаже, куда его отфутболили «с глаз долой» с первой территории.
Избыточный кадровый резерв был руководству «бельмом на глазу», его следовало озадачивать и «мытьем и катаньем» начали присоединять к кураторам, осуществляя некий анабиоз созидателей и управляющих. На них поначалу с охотой грузили организационные хлопоты с билетами, общие переговоры, контакты с министерскими чиновниками из блатных, устроенных в выдуманные надстроечные органы вроде Главкосмоса, без которых прежде прекрасно обходились. И постепенно забирая вожжи, они превращались в определяющих и диктующих. Всё это, впрочем, свершилось при нашем попустительстве.
Плюсом бушуевских остатков было то, что они прошли оформление проекта «Союз-Аполлон». Как говорится, «трижды проверенные», в контакте с директивными органами. Кое-кто из них даже съездил на выставку в Канаду с экспонатами первых космических кораблей, но в целом этот коллектив находился в ждущем состоянии, готовый вцепиться в любую синекуру, связанную с заграницей.
Они охотно брали на себя неприятные организационные хлопоты, совсем не касаясь сути дела. Как позже выяснилось, это и стало «ахиллесовой пятой» кураторов экспериментов, но когда они это поняли, было уже поздно.
В очередной энный раз Викто́р с сопровождающим из оргпублики оформляли поездку в Париж. По мнению сведущих в серии длительных совместных бортовых экспериментов наметился было застой и вдруг что-то зацепило и поволокло, и стало интересно их продолжать, так что очередная поездка во Францию не только была итогом и надеждой на перспективы.
Со всех сторон мы окружены секретами. Кабинщицы со старинными наганами стерегли секреты в проходной. Прошитые рабочие тетради, опечатанные отштампованным пластилином, сдавались на ночь на хранение в первый отдел. А зарубежный кордон преодолевался разве что в фильмах о шпионах. И вдруг всё разом рухнуло. «Салют-6» стал не только международной станцией. Для ограниченного контингента сотрудников он стал как бы дверцей в волшебный мир за холстом с похлёбкой в каморке папы Карло. В основном они были из вновь заявленного блатного ИКИ, но и от предприятия в состав попала пара человек, Викто́р и переводчики, что съездили за рубеж с начальством. Начало этому было положено предыдущим проектом «Союз-Аполлон», открывшим заветную дверцу. Директором проекта с советской стороны Бушуевым даже было создано особое административное подразделение, некий секретариат с оформленным общением, отпасованный за ненадобностью на третью территорию с завершением проекта и теперь затаившийся в ожидании.
Для зарубежного оформления мало было мандатных комиссий и нужен был еще и сертификат по здоровью, чтобы избежать возможных закордонных медицинских затрат. И был налицо домашний секрет полишинеля, семейная тайна, которую разрешали, послав на медицинский тест другого родственника. Со схожим составом крови и неизношенным сердцем. Такая доморощенная подстава могла решить в нашей закрытой поликлинике проблему желанной бумажки, имея которую можно было спеть торжествующе: «У нас с тобой билет, у нас с тобой билет…»
Практика подключать к куратору сотрудников бывшего бушуевского секретариата заменяла сотрудников ИКИ и решала свои кадровые проблемы. В очередную заграничную поездку отправились Викто́р и Собачкин из секретариата-переводчиков. Закончив обсуждения и подписав протокол, они получили приглашение французского куратора, своего рода их визави, отметить завершение этапа у него загородом. Внепланово отлично отметили, а затем на парижской улице Викто́р вырубился. В гостях у француза-смежника, ответственного за эксперимент с французской стороны, они выпили вина, что могло рассматриваться, как криминал и грозило повлечь последствия. Поэтому хоронили Викто́ра торопливо и без вскрытия.
Беда стряслась с ним в Париже на улице Ренн близ Тати. Скорее всего причиной стали порядки. В загранкомандировках предписывалось непременно быть в костюмах и при галстуках. Это при тогдашней жаре в тридцать градусов. В реанимационной машине Викто́р пришёл в себя, виновато улыбнулся и канул в Лету. Не удалось его оживить, и теперь мы собрались получить труп и его захоронить. Сослуживцы и родственники. Ответственным шеф назначил меня, хотя мне это не светило. Я даже считал себя чем-то этому поспособствовавшим. Подключение меня к полёту второго французского космонавта стало для Викто́ра знаковым. Хотя поначалу он вида не показал, но и ежу было ясно, что это конец его выездной монополии. За что такое ему? Только им с шефом осталось известным.
Я отправился в грузо-приёмно-таможенный пункт, куда прибывали грузы из-за границы. Там уже собрались родственники. Сначала я принял за вдову женщину в черном платье. Не красавица она и не безобразная и выглядит достойно на мой взгляд: незаплаканная, не растрёпанная и ведет себя так, как и должна. Не ища сочувствия и не делясь горем с окружающими. Да, случилось непоправимое, произошло и такие обстоятельства, в которых на окружающих ей наплевать и ей всё равно как на это посмотрят. Она сама по себе, она – самодостаточна. «Так нужно выглядеть, – подумал я тогда, – именно так в подобных обстоятельствах». Но я ошибся. Мне показали другую, вдову с заплаканными глазами и вспухшим лицом.
Внесли гроб, и вокруг запричитали. Гроб установили на подставки. Он был закрыт и запаян со всех сторон. Родственники окружили его. Внезапно вернулись служащие, подняли гроб и унесли. Оказалось, спутали. Запаянный гроб прибыл с Кубы. Принесли другой, красивый, с ручками и окошком, через которое было видно мертвое викторово лицо. Со стороны родственники выглядели виноватыми. В чём их вина? Светлана Тихомирова в узком кругу утверждала мухлёж со здоровьем Виктор́а. Перед поездками командированных тщательно обследовали. «Не хватало, мол, ещё оплачивать лечение за рубежом!» А обнаруженный викторов изъян (сердце барахлило) семья постаралась прикрыть. Да, и как такую возможность упустить? На семейном совете решили послать на повторный осмотр в клинику племянника, самого здорового или ещё кого. Теперь невозможно глядеть друг другу в глаза. «Изобретатели. Нахимичили, а кому выгода и что будет теперь с семьей?».
В лаборатории искренне жалели Виктор́а. Перед глазами была его супруга с подругами. Но безутешной выглядела Надя.
– Хорошие долго не живут, – кусая губы, повторяла она. – Несправедливо, но факт, против которого не попрёшь.
Она с печалью замечала, как многое безвозвратно уходило из её жизни. Безвозвратно. Она как тот бедуин, что искренне стремился в пустыню, и теперь наедине с пустыней навсегда.
Встреченную мной в кабинете начальника отдела зовут Мариной. Она инженер-физик. Сослуживцы ещё за глаза именуют её Глюмдальклич за её высокий рост. Бросается в глаза, что она очень высока. Выше меня на голову. Мы сблизились при особых обстоятельствах. Случилось следующее.
Жена Виктор́а разбирала его записи и среди бумаг нашла нечто со словами «совершенно секретно». Подчеркнутое. Думая, что в этом что-то важное, она решила принести на викторову работу. Кроме шефа она никого не знала, а его на месте не было, и она подвезла кипу листков к проходной.
В проходной её естественно не пропустили, и она оставила листки кабинщице, которая после смены передала их не шефу а в первый отдел территории. Там проявили бдительность, создали комиссию и выпустили приказ с целью установить степень секретности. Собственно, ничего в этих бумажках важного не было. Рядовые записи. И всё бы ничего, но Викто́ра, видимо дурачась, даже подчеркнул «Совершенно секретно». Это и смутило режимщиков.
В комиссию угодили и мы с великаншей. Бумаги Викто́ра прочли и для заключения собрались в пустовавшем кабинете Мельникова. Кроме меня с великаншей в комиссию вошли Лидия Федоровна, женщина неопределённых лет из бывшего бушуевского секретариата и представитель первого отдела с первой территории. По сути, он был в комиссии самым важным Мы же рядовыми членами. Согласно существующим правилам, назначили встречу и ожидали его прибытия. Он уже опаздывал на сорок минут.
Первой не выдержала Лидия Фёдоровна.
– Какое безобразие. Некогда мне заниматься этой чепухой. Не буду я ждать. Давайте, подпишу и гори оно синим пламенем…
Она имела ввиду протокол. Расписалась на чистом листе и ушла, и остались мы с великаншей вдвоём. Режимщик нагло задерживался. Заглянула секретарша и сообщила, что сотрудник первого отдела задерживается и можете начинать без него. Он позже подпишет заключение. Подождали ещё и наше терпение начинает иссякать. Встаём и ходим по кабинету, останавливаясь у окна.
– А что если этот мерзкий тип вообще не придёт или ожидать его придётся день и ночь…
– И ещё день и ночь…
– И ещё…
Мои глаза на уровне её груди. У неё красивая грудь. Лучше с ней разговаривать сидя.
– А что, если… – начинаю я и она с полуслова понимает меня, – если…
– Я думаю да…
– Нет, я…
– Понимаю.
– Я только хотел предложить…
Она выходит в секретарскую, спрашивает:
– Есть у вас поднос?
– Блюдо…Меджиеи?
– На чём вы носите МихВасу чай… и спички.
– Нет, спичек нет. Есть зажигалка.
Представляю как секретарь заносит МихВасу чай. Обязательно в подстаканниках. МихВас непременно любитель старины. Он немного чудной. Это его данность. Он герой и лауреат и всё такое прочее, а пришедшего способен заговорить. Насмерть. Придумывали способы спасения. Звали к междугороднему телефону.
Неважные записи. Но их при желании можно истолковать, представить особым секретным материалом для передачи кому-то и куда-то. По-своему истолковать. «Зачем делать записи в неоформленных бумагах и дома? Не затем ли, чтобы их куда-нибудь передать?» Так рассуждая, легко зайти в непроходимые дебри. Мало не покажется. Способно отразится на семье.