На тракториста и на даму возле цистерны надевались респираторы или даже противогазы. Поэтому сражение с вредителями обходилось без жертв со стороны их губителей. В ночь на шестое августа поезд из тракторов с прицепами рванул в поле и там уже перестроился в фланговую линейку. Шли почти колесом к колесу, цистерна к цистерне и захватывали за раз метров сто двадцать.
– Льётся нормально?– кричал в рацию Володя Самохин, стоя у кромки полевой.– Покрываете межу без прогалин?
– Не нервись, командир! – отвечал ему за всех сразу Толян Кравчук.– Работаем как ювелиры. Данилкин может уже премии из сейфа доставать и толстыми кучками раскладывать.
Сам Вова Самохин, хоть и был спецом высшего класса, но на технику безопасности плевал как настоящий мастер, который никогда молотком себя по пальцу не грохнет даже в темноте кромешной или в подпитии, когда всё раздваивается. Поэтому надуло на агронома ветерком пыли мокрой и ядовитой, принесенной тихим ночным ветерком. Через пару часов ему стало нехорошо, он три раза проблевался в сторонке от поля и сказал в рацию:
– Отряд, слушай мою команду! Обходите до утра круг по всему периметру посева, все сорок три клетки опрыскиваете от начала поля на сто двадцать метров вглубь. Остальное завтра будет поливать самолёт. Мы его по краям не пускаем. Половина яда просто на траву улетит. Всё! Задача ясна?
– Вова, иди уже! – крикнул в хрипящую рацию Чалый Серёга. – Вот нам твой героизм сейчас поперёк горла встал. Ты ж траванёшься, если уже не нахватался паров. А нам ещё и самолёт гонять завтра, а через месяц уборку начинать. Ты нам живой нужен. Иди. Мы объедем до утра всё. Стакана два самогонки прими. Хорошее противоядие. А что разбрызгиваем-то?
– Амиды, диазины, – Володя сильно закашлялся, сунул в карман рацию и его вырвало на бегу. До травы не успел доскакать. Потом достал рацию. – Пошел я. С самолета завтра будем бензонитрилы лить. Ленин с Марксом вам в помощь. И Мичурин ещё!
– И Брежнев с Кунаевым! – добавил из кабины Валечка Савостьянов, сняв на минуту противогаз.
И Володя Самохин пошел домой. Только на совхозной улице он, добросовестно хвативший лишнюю порцию яда, понял, что вонь от него разлетается вокруг, как от ямы с хорошо сопревшим силосом. Причем источала смрад ядовитый не только одежда, но и кожа, волос и даже ногти.
Поэтому к семье он приблизиться не решился. А разделся во дворе. Залез потом голым в большую кадушку с водой возле сарая, отмокал в ней с полчаса. Вода была теплой и в ней хотелось закрыть глаза и уснуть. Но он во время выбрался на сушу. Скинул в бочку одежду и сапоги. Пошел в сарай, нашел там старое одеяло, которое выбросил прежний хозяин, прихватил там же свой кусок брезента, сложил его в несколько слоёв и завернулся в одеяло.
Голова на брезенте чувствовала себя хорошо, тело в одеяле тоже. Трава жесткая кололась слегка, но Володя Самохин этого не чувствовал.
– Вот как раз сейчас вся гадость и дохнет на поле. После самолёта вообще пшеница будет как новорожденная, не порченная. А это замечательно. Осенью много соберём, – глядя на изредка падающие августовские звёзды, думал агроном Самохин Вова. И от мысли этой ему стало так тепло, что в этом тепле он и уснул до утра без снов и обид на себя, успевшего показать трактористам не силу свою, яда не боящуюся, а дурь хвастливую и несусветную.
Утром его разбудила Мария, жена. Всё, что квасилось в бочке она постирала и повесила на проволоке, протянутой специально для белья от столба к углу дома. Но пёс Пацан всё равно влез в будку и нос воткнул в лапы. Кошки тоже на любимом месте возле крыльца не было. Ядом от стиранного обмундирования вроде и не несло, а, скорее всего, человеческий нюх его уже не чуял. В отличие от собачьего. Кошка тоже вряд ли сменила дислокацию по другой причине.
– Вы там все живые? – осторожно осведомилась Маруся и потрогала лоб мужа. – Я тебя будила двадцать минут! Слово двадцать она произнесла с интонацией, которую используют при сообщении о смерти близкого родственника.
– Не знаю. Все вроде в противогазах и респираторах, – Вова Самохин, агроном, выкрутился из одеяла и стал надевать всё, что принесла Мария: трусы, майку, носки, штапельную рубашку в полосочку и брезентовые штаны, в которых Вова ездил на рыбалку. – А никто из трактористов утром не приходил? Чалый или Кравчук? И мне обувь ещё надо.
– Только кеды. Сапоги одни ты взял сюда. Остальные дома, – Маруся принесла кеды и села рядом. – Не приходил никто.
– А времени сколько?
– Без пятнадцати восемь, – жена поднялась и пошла в дом. – Давай завтракать.
– Какой к собакам завтрак! – Самохин вскочил, взял с бревна возле сарая рацию, от которой так разило ядохимикатом, что его чуть снова не затошнило.– Первый вызывает второго! Серёга! Чалый! Слышишь меня?
– Слышу! – прохрипел Чалый Серёга. Точнее – рация прохрипела. У Чалого голос весёлый был. – Мы тут не успели за ночь. Сейчас на крайних клетках. На девятнадцатой и двадцатой. Ещё часа три работы. Но все нормально себя чувствуют. Не жрали правда, ничего. Далеко уезжать надо. А здесь пары ядовитые. Съешь хлеб и сдохнешь.
Чалый Серёга очень громко и хрипло захохотал. Потом закричал уже серьёзно.
– Ты лётчикам скажи, чтобы заходили с севера. Пусть там польют. А мы как раз закончим. У них яд другой. Покрепче нашего. И расход меньше поэтому.
– У них, бляха, рация на другой частоте. Я её не знаю, – Вова, агроном, схватился за голову. – Данилкин один в курсе. Сейчас я на Данилкина выйду. Будь на связи.
– Да я вас давно слушаю, – через помехи прорвался директорский голос. – 434.775 Мегагерц у них частота. Но ты на своей рации не поймаешь её. Я со своей попробую. У меня шестнадцать диапазонов, а на твоей шесть всего. Ждите. Сейчас я.
– Я сейчас на поле поеду к вам. Возьму «ГаЗон» на МТМ и подскочу через двадцать минут, – крикнул Самохин Володя Чалому и побежал на МТМ, на ходу заталкивая рубаху в штаны. Через десять минут он уже ехал по объездной неровной дороге к девятнадцатой клетке.
– Самохин! – вдруг заорала рация голосом Данилкина. – Они, бляха, уже на подлёте к восемнадцатой клетке. От Кайдуруна им ближе всего с неё начинать. И пойдут прямо рядом с нашими мужиками. Скажи им, чтобы уходили с поля на траву. Подальше, в степь пусть уходят. На самолёте ядохимикат жуткий. Не такой, каким с тракторов поливают. Они на гектар 25 литров тратят, а мы с земли – двести. Во какой яд у них. Метилмеркап-тофос называется. На кожу попадет – хана. Сожжет нахрен. А вдохнешь – ни есть ни пить неделю не будешь. И ты не попади сам.
Только отключился Данилкин, только Вова Самохин крикнул Чалому, чтобы валили они гуртом в степь побыстрее, а тут как раз над кабиной, стреляя выхлопами, низко пронёсся «кукурузник». Он отклонился от начала поля метров на сто и позади самолета прямо из-под хвоста выплыл на воздух розовый шлейф тонкого слоя жидкой пыли. Часть её летела к земле и накрывала пшеницу, а остальное ветер от винта и турбулентности хвостовой поднимался вверх, подхватывался боковым ветерком и плыл в сторону степи, рассыпаясь и опадая по пути на обработанную уже командой Чалого пшеницу.
– Он, сука, прямо на нас идет! – крикнул Чалый. – Чуть правее. Метров на сорок. Мы не успеваем выскочить с поля. Он, сука, быстрее летит!
И рация заглохла. Самохин придавил акселератор. Старый автомобиль попытался на дыбы подняться как конь горячий, но вместо этого движок захлебнулся бензином и начал «троить». Одну свечу залило таки. Скорость упала. Хорошо, что вокруг кроме сусликов и змей не было никого. А они не смогли бы даже при огромном желании расшифровать все семь словесных этажей классического, богатого и разнообразного русского отчаянного мата.
Рация молчала, хотя Вова не переставал вызывать Чалого, Кравчука, Валечку Савостьянова и Кирюху Мостового по очереди. Он хотел сказать, чтобы женщины перепрыгнули в кабины тракторов. Но потом вспомнил, что у старых МТЗ-50 и дверей-то нет. Дырки, проёмы дверные есть, а закрыть их нечем. Только крыша над кабиной могла укрыть ребят от этого жуткого «тофоса», но боковой ветер всё равно затянул бы его сквозняком в кабину и ядовитая пелена людей точно покрыла бы. Ехать дальше смысла уже не было.
Самохин остановился, вышел из кабины и сел с рацией в руке на траву придорожную.
-Так… – сказал он себе зло.– Козёл ты, Самохин. Людей не уберёг. Агроном хренов. Командир полевых работ, мля!
Самолёт появился с другой стороны поля. Шел он на вираже и медленно выравнивался, чтобы снова выйти на курс, который лежал уже метров под триста в сторону от места, с которого не успела удрать бригада Серёгина.
Посидел ещё минут пять Самохин Володя на травке, потом плюнул от души под ноги себе, прыгнул в кабину и потихоньку поехал к Чалому. Он один стоял возле трактора и глядел на самолёт. Остальные тихо сидели в кабинах.
– Попало на вас? – крикнул Самохин, агроном, заехал на поле ближе к тракторам и вышел из кабины.
– Ты не иди по полю, – сказал Серёга Чалый. – Мокро. Штаны сожжешь и вверх с колосьев может брызнуть. На лицо, на руки попадет.
– Я говорю, попало на вас или обошлось? – Володя постоял и вернулся в машину, завел мотор и подъехал к трактору Кравчука. Глянул на него и на Нинку Завертяеву, которая прижалась к Толяну и тёрла лицо рукавом блузки.
Лица у обоих покраснели и лоснились, будто подсолнечным маслом облитые.
– Крепко попало, – сказал Чалый и закашлялся. Да так надолго, что Самохин дожидаться не стал, когда приступ утихнет
– Э! А ну, давай быстро все в кузов! – крикнул он так истерично, что и ребят озадачил, и сам испугался. – Гоним в больничку к Ипатову.
Народ стал осторожно выбираться из кабин и Самохин молча ужаснулся тому, что увидел. Места на лицах, шеях, груди и руках, не прикрытые совсем ни респираторами, ни противогазами, смотрелись страшно. Кожа под краснотой верхней уже синела и проглядывались маленькие пятна волдырей, сидящих буквально друг на друге. Одежда расползалась и по швам и на отдельных местах, которые подставились под ядовитую дисперсию жидкости. Чалый в тракторе сидел вообще без респиратора. Герой, блин. Поэтому даже знакомые вряд ли смогли его узнать. Вся кожа в синих пятнах и бордовых волдырях в середине пятен от ожогов. Руки посинели, а добротные Серёгины шмотки стали похожи на рваньё нищего с кустанайского вокзала. Короче, случилась большая неприятность, крепко зацепившая здоровье. Это было понятно и без осмотра доктора.
– Шиздец девкам нашим. Мы-то ладно. И без полива ядом уроды. А они красивые были. Жалко, мля! – Чалый подтащил Зойку Хромову к машине, поднял и аккуратно перебросил её в кузов.
– Чего ты сопли тут швыряешь!? – толкнул его в бок Валечка Савостьянов, который уже какой-то коростой стал покрываться. – К Ипатову гоним мухой! Будут девки опять красивыми. Ипатов сделает. Он врач такой, что его вон хоть сегодня в Склифосовского примут на бешеные деньги. Только он сам не поедет. Он же говорил, что звали в Москву. Но, говорит, мне тут лучше. Тут, говорит, я доктор, а там буду одним из многих таких же. Ну и на хрена, говорит, мне такая сласть.?!
Загрузили женщин. Попрыгали в кузов сами.
– Ой, бляха! – вспомнил Толян Кравчук. – Там у меня под сиденьем литр самогона начатый. Вова, принеси. Сам не могу. Горит всё и внутри и снаружи.
А мы по дороге хлебнём по сто пятьдесят, чтобы боль придушить. Анестезия же, мать её!
– Мужики – кричал Данилкин и все рации транслировали его беспокойный тенорок. – Я Ипатову сказал уже. Он готов. Всё, что надо, есть. Давайте, не чешитесь.
Через час они уже сидели в кабинете доктора и он по очереди обрабатывал каждого. Женщин посадил отдельно за белую занавеску, мужиков разместил на кушетках возле окон, раздел всех до трусов и стал всех по очереди чем-то мазать, поливать неизвестной, пахнущей мылом жидкостью, сделал всем уколы в вены и в задницы, заставил каждого полоскать рот и горло зелёной сладковатой водой и сел, задыхаясь от быстрых перемещений на кушетку рядом с Чалым.
– Девушки как там у нас? – спросил он натужно бодрым голосом.
– Пойдет, – сказала в тон доктору Зойка Хромова. – Легче. Совсем другое дело.
– Ну что, Ипатов? – заработала рация докторская. Данилкин прорвался. Переживал.
– Ничего. Отравление очень сильное. Но вовремя приехали. Я всё сделал. Всё нормально. Скоро поправятся. Обошлось.
– Всё путём, Ильич! – крикнул Чалый. – Все в строю. Покоцало нас чуток, конечно. Это да. Но уже в сто раз полегче.
– А я завтра летунам задницы надеру, – пообещал Данилкин, директор. – Пусть сегодня работу мне доделают. А с утра я их командира отматерю. Смотреть же надо, куда гадость льёшь. Не на людей же! Ладно поправляйтесь.
– Да я бы и сдохнуть не против, – серьёзно сказал Кравчук Толян. – Но, во-первых, мне надо ещё на новый «москвич» заработать. Во-вторых, при нашем докторе Ипатове сдохнуть можно, только если он сам тебя запорет скальпелем. А он, блин, наоборот, любого из могилы почти запросто вытаскивает. Сдохнешь тут, бляха!
Тут поднялся такой живой и оптимистичный совместный хохот, который всё продолжался, несмотря на больничную обстановку, где ржать просто неприлично и некультурно. Ипатов, правда, тоже про это забыл и хохотал со всеми вместе.
А и смешного-то Кравчук ничего такого и не сказал. Просто всем стало хорошо и ясно.
И в этот раз пронесло.
***
Шестого августа после хорошего обеда, который из-под руки Софьи Максимовны выходил каждый день как подарок мужу за долгую и удачную совместную жизнь, побрёл Данилкин в кабинет просматривать текущие отчёты агронома и счетовода о различиях роста злаковых на клетках с разной почвой, а заодно и сводки о расходах на то да сё и заявки от народа на всякие затраты, необходимые для дел рабочих. Что-то подписывал и откладывал вправо, что-то комкал и кидал в урну, а некоторые бумаги в левую стопку укладывал. Над ними надо было ещё подумать, а потом – или в урну или под авторучку, чтобы черкнуть три слова – «разрешить» или «Обождём пока». За окном желтая собака Кирюхи Мостового гоняла по дороге котов. Один кот принадлежал Олежке Николаеву, второй, рыжий, Кравчуку. Коты дурили пса классическим кошачьими приёмами. Подпускали к себе поближе, после чего, какая-то пружинка подбрасывала их и переносила через барбоса. Он пытался лапой приземлить наглеца, но не попадал, коты отбегали в сторону и всё начиналось по прежнему отработанному сценарию.
– Вздремнуть бы… – Данилкин достал из шкафа бутылку «ситро» и выпил стакан залпом. Дремота не ушла. – Все начальники после обеда спят дома часок-полтора. А я как тракторист, блин. Перекусил и бегом за рычаги. Побеждать в соцсоревновании.
Выпил ещё стакан. Газ лимонадный что-то шевельнул в организме и он воспрянул. Ясно стало в глазах и в голове. Но читать было уже нечего. А вот написать в Управление заявку на тонну солидола смысл имелся. Он достал чистый лист. Расправил его на столе чуть наискось, чтобы локтем бумагу не мять, и занёс над верхним краем бумаги перо. Вот в этот момент крайний справа телефон, прикрепленный к линиям областных органов всякой власти, издал длинную серебренную трель.
– Данилкин на проводе, – сказал директор Григорий Ильич. Ровным, мягким и доброжелательным голосом. Поскольку иначе в эту трубку нельзя было говорить. Какому чину сверху взбрело осчастливить Данилкина новой указявкой или объявлением выговора за отсутствие неделю назад на слёте мелиораторов, не представлял директор «корчагинского»
– Здравия желаю, Григорий Ильич! – голос был уверенный, твёрдый, звонкий. – Майор Малович на проводах!
– Вай! – откликнулся Данилкин, директор, попутно разгадывая надобность звонка из ОблУВД. – А уже и майор!? Поздравляю от сердца! Достоин! И когда звезду искупаем в коньячке?
– Да приедем с Тихоновым завтра к обеду, – Малович засмеялся. – Мы у вас тогда одного преступника-то всё же проквакали. Соскочил, гад. Вот мы его и возьмём.
– Это по какому делу? – напрягся Данилкин. Не понимал он, почему майор об этом докладывает. – По-тихому бы навалились и взяли злодея. Но какого? Вроде закрыли всё по Стаценко и Захаровой. Блатные наши чего-нито за моей спиной отчудили?
– Ой, Гриша, мутит меня от блатных. Не упоминай всуе, – Малович кашлянул значительно и металлическим голосом закончил фразу. – У нас с тобой телефон тихий. Не слушают его. ЗаС называется. Закрытая или засекреченная связь. Так что я тебе открыто скажу. Тебя, Григорий Ильич, брать будем.
– За что! – воскликнул Данилкин, чувствуя прохладу на спине под рубашкой. В самой ложбинке. – Ты ж сам сказал, что приписки тебя не интересуют. Ты не ОБХСС. За что меня брать кроме них?
– У Костомарова суд девятого.
– Да ты что? Уже?– Григорий Ильич ещё надеялся, что Малович от Костомарова ничего против него, Данилкина, не поимел. – И что ему светит?
– Исключительная мера светит, – почему-то всё ещё смеялся Малович. Привыкшие они, мусора, к чужим смертям. Как паталогоанатомы к покойникам. Те тоже в морге анекдоты травят. – Так он на суд без тебя не хочет идти.
– А чего это он? Я ему не адвокат, не прокурор.
– Он за паровоза идет, а вагоном тебя прицепляет и супругу твою, – ржал Малович заливисто и громко. – Написал заяву, что шлёпнуть агронома вы ему велели. Вот она, у меня. К делу не пришил. В портфеле на суд отнесу. Вместе с тобой и передадим прокурору.
Данилкин замолчал и холодный пот потёк прямо с шеи по груди вниз. И лоб взмок. Молчал он полминуты и не знал, что Малович в это время зажал рот рукой и трубку к кителю прижал. Смех прямо-так и раздирал его, как на добротной кинокомедии.
– Это самое, ну…– промямлил Григорий Ильич. – Соню-то не трожьте. Она больная психически. Справка же есть с обследования в облдиспансере. Этих больных не судят же!
– Ладно. Хрен с ней. Психбольную туда и отвезём, – строго сказал Малович. – Давай я и тебе такую же справку организую. Вместе будете аминазин есть.
Хотя организаторам убийства такой же вышак положен как и исполнителю.
– Мы не при чём, товарищ майор, – тихо и испуганно прошептал в трубку Данилкин. – Приписывал тонны – да. Сажайте. Но пойти на убийство двойное мы человеку как могли приказать? Фактов-то нет. А Костомаров клеветать на суде будет. Он такой, сука! Он жену убил и с ума сошел. Его не проверяли в диспансере? Он же псих! Пришел ко мне перед вашим приездом пьяный в дымину и прямо так и сказал, что скажет на следствии, будто мы его заставили и Петьку убить, и Нинку Захарову. Дайте мне с ним свидание до суда. Сделайте очную ставку. Увидите сами, что он клеветать будет. Доказательств-то у него нет! Товарищ майор Малович, нет у него доказательств, клянусь!
– Доказательства-то у него есть. Чистосердечное признание о сложившихся обстоятельствах под давлением директора и его супруги, – Малович замолчал. Жуткая была пауза. Данилкин почувствовал прилив крови в голову. Давление подскочило. И пульс вены рвал скоростью и силой. Данилкин инстинктивно перебирал в голове возможно пропущенные им собственные промашки, но не находил. И от этого разговор Маловича становился жутким как кошмарный сон с глубокого похмелья.
– Всё. Хана, – мелькнула до того тоскливая мысль, что Данилкин стал громко икать в трубку. Он встал, поднял голову, но ни давление, ни икота не пропали.
– Ты воды выпей, Гриша, – посоветовал со смехом Малович.– Вода-то есть в кабинете или только коньячок?
– Нет, нет. Доказательств не имеет Костомаров. Нет!– вскрикнул вдруг Данилкин. – Он врёт. Он меня ненавидит. И Соню мою. За то, что мы одни знали, что это они с Нинкой приписки делали и мне фальшивки на подпись кидали. Знали же, сволочи, что я ни бум-бум в сельском хозяйстве. Что меня на пересадку директором посадили перед переводом заворготделом обкома.
А я учитель географии и не понимал ни хрена, что они мне дают. Думал, там всё как надо, в бумагах. А Петька Стаценко лично Костомарову рожу бил по пьянке и посадить его обещал вместе со мной. Жалобы везде посылал на нас. Думал, что я тоже одобряю приписки эти. А Костомарова, говорил Петька, жена моя заставляла завышать объёмы так, что даже я не знал. Это чтобы совхоз передовиком был и меня скорее в обком забрали большим начальником. Костомаров испугался и убил Петьку. А жена знала об этом. И его шантажировала. Говорила, что если он меня не уломает, чтобы я его на своё место рекомендовал, когда меня в обком заберут, то она расскажет милиции, вам, значит, что Петьку убил он. А я сам им приказывал, чтобы они приписывали, государство дурили. Вот как дело-то было.
Выговорился Данилкин на одном прерывающемся дыхании, с бешеным стуком в висках и дрожью рук. Высказал всё и умолк. Плохо ему было. Малович, видимо, уловил это и понял, что перебрал с розыгрышем. А розыгрыши и подначки обожал уже теперь майор Малович с гражданских детских лет своих. И со времен юности, которую он провел электриком на Соколовско – Сарбайском горно- обогатительном комбинате, где все добывали и обрабатывали железную руду, а он там управлял работой сложнейших электросетей.
– Эй, Гриша! – позвал он громко.
– Я тут, – вяло ответил Данилкин, директор.
– Доказательства-то у Костомарова может и есть, – спокойно сказал Малович. – Но я чего звоню-то…Он это…Сегодня ночью вместе с доказательствами помер в СИЗО.
– Что? – Данилкин ждал этого сообщения, но до конца уверен не был, что Чалый сможет устроить ликвидацию его самого страшного врага. Были сомнения. За пятьсот рублей всего и так просто, обыденно как-то. Не до конца верил, хотя слово Чалого всегда верным было. Без промахов. – Ой, как жаль. Так бы отсидел десятку, да и вышел бы человеком. Это ж исправительно-трудовая колония. А что случилось? Как вдруг помер-то он?
– Инфаркт, – Малович вздохнул. – Миокарда. Оказалось, что нервничал много, а сердечко слабое было. Трещину дало. У себя похороните? Или пусть тюремные люди и закопают? У них там кладбище своё.
– Пусть они сами, – Данилкин ещё не отошел от общего шока и его колотила мелкая дрожь, похожая на микроскопические судороги всего тела. – У нас люди не захотят его хоронить. Не любили его.
– Короче, такие дела, – сказал Малович, – Живи, работай спокойно. Жаль покойника, конечно. Но жизнь продолжается. Да, Григорий Ильич?
– Ну, а куда деться? – стал успокаиваться Данилкин. Дрожь почти ушла. И кровь в висках притихла, не билась в венах.
– А ты баньку-то готовь на завтра. В прошлый раз не успели. Преступника надо было уличить, – Малович снова засмеялся. – У нас в этот день отдых с Тихоновым после дежурства. Два дня. Заночуем у вас после бани. Ну, покойника помянем. Верно?
– Ждём! – воскликнул Данилкин. – Всё готово будет на уровне. Давайте, не передумайте!
– Ну, пока. Привет жене, – сказал Малович и повесил трубку.
В кабинете было душно и директор распахнул окно. И в него сразу же влетели и лай собачий, и верещание на дереве маленьких серых птиц с длинными клювами, и звук движка трактора ДТ- 54, который уже проехал мимо конторы в сторону столовой. А кроме этих звуков тихо и тепло было на улице. Спокойно было всё и правильно. Как и должно быть в самом счастливом месте на планете.
Снял Данилкин притихшей и мягкой после дрожи рукой трубку телефона местного, совхозного. Ткнул на его большой панели продолговатую кнопку, под стеклом которой была приклеена бумажка «Данилкин. дом»
– Сонечка, приветик, дорогая! – голос директора стал бархатным и нежным. Любил он жену свою. За всё. Удивительная женщина попалась двадцать лет назад. Не было в ней ничего, что можно было бы не любить. И даже через столько лет недостатков в её сущности не образовалось. Любилось Григорием Ильичем в ней всё. От поворота головы на сохранившей с молодости сан и горделивость шее, до речи её, похожей на приглушенный перезвон серебряного колокольчика, обёрнутого тонким шелестящим шелком. У неё был один только минус. Она не могла почему-то рожать детей. Проверялись везде, в Мокве даже. И всюду говорили им, что в порядке вся её детородная система. Тогда проинспектировали и самого Данилкина, который, как выяснилось, вполне мог бы заменить на любой ферме лучшего быка-производителя.
– Не дал Господь, – коротко резюмировала Софья Максимовна факт. На том и прекратили все разговоры и даже мысли изгнали оба по теме рождения потомства. И, само-собой, этот минус, от жены не зависящий, не тронул нежных Гришиных чувств и не умалил любви.
– Ты, Сонечка, сделай сегодня ужин на троих всего, зато по самому высшему разряду. Лучшие умения свои редчайшие приложи. Сколько там у нас дома коньяка армянского?
– Ящик полненький, Гришаня. Не трогали его пока. В чуланчике он, – Соня, судя по интонации рада была броситься к плите и разделочной доске прямо в эту секунду. Она тоже очень любила Гришу своего и всё, что он думал и делал.– А с какой высокой горки к нам сегодня румяненькие колобочки прикатятся? Уж не из ЦК ли КПСС? Вот только с ними мне неуютно. Всегда подмывает с них галстуки сдёрнуть и рубашки до пупа расстегнуть. Потому как напиваются они всегда до полусмерти, а галстуки жмут. И рубашки еду в животах давят. Жалко их, родненьких.
– Серёга будет один, без жены. Ты да я, – ласково остановил её рассуждение Данилкин. – День сегодня у нас троих прекрасный. Вот и посидим, как награждённые судьбой нашей счастливой. А? Не возражаешь?
– Что-то случилось, Гришуня? Я поджилками чувствую – случилось. Чую, что плохое стряслось. – Софья Максимовна начала со своим забавным акцентом зачитывать вызубренную молитву, возможно, душеспасительную. Данилкин ждал. – А вот как наслоение на это плохое ложится что-то очень хорошее. Ой, господи! Прости мою душу грешную за то, что я вмешиваюсь в деяния твои!
– Сонечка, ты, голубушка, приступай пока к своему священнодействию, – Данилкин, директор попутно достал из ящика стола рацию. – Мы через часик и подойдём уже. Давай, я отключаюсь. Целую.
Он аккуратно разместил трубку на её пьедестале, высоком, похожем на те, что торчали рожками на первых советских телефонах. Взял рацию.
– Вызываю Чалого!– крикнул в решетку Григорий Ильич.– Чалый! Вызываю Чалого. Приём.
– Чалый на частоте! – прохрипела рация.– Слушаю тебя, Ильич. Весь внимание!
Слушать ничего не надо, – крикнул директор. – Жду в кабинете через десять минут.
– Уже бегу, – сказал Серёга и отключился. Хрипы и помехи умолкли и в тишине этой жутко почему-то стало Данилкину. Он налил сто граммов водки, всегда стоявшей сзади, в шкафу. Между карандашами, ластиками, линейкой, кнопками и скрепками. Налил сто пятьдесят, пошарил под бумагами и нашел карамельку, не старую ещё. Выпил, занюхал. Посидел. Отпустило вроде бы.
Птички с длинными носами на ближней к окну ветке бормотали с присвистом о чем-то своём, важном настолько, что они целый день не переставали, беседовали. И конца у толковища ихнего не было. А вот нервы человеческие приглаживались птичьим убаюкивающим языком. И к тому моменту, когда в кабинет ворвался огромный Серёга Чалый, задевавший плечами сразу оба косяка дверных, Григорий Данилкин уже расслабился и напевал тихонько
популярную песенку «Ходит по полю девчонка» композитора Михаила Фрадкина.
– Чё!? Чё такое, Гриша!? – голосом героя, всегда готового на подвиг, прокричал запыхавшийся Чалый Серёга.
-Сядь сюда, – директор ткнул пальцем в стул напротив. – И дых свой приспокой.
– Ну, чего? – уже спокойно сказал Серёга. – Чего я несся, как вроде ты тут рожаешь, а акушер опаздывает?
– Щас тебе не до юмора будет, – Данилкин, директор, достал второй стакан, налил Серёге и рядом поместил карамельку. – Пей сперва.
Чалый залил водку броском и конфету для приличия понюхал. Но вопрос из глазах его тёмных сверлил Григория Ильича насквозь.
– Спасибо тебе, друг! – Данилкин вышел, пожал Чалому руку, обнял и снова сел на свое директорское место.
Серёга молчал. Прикидывал что-то.
– Да ну нафиг? – вдруг вскочил он со стула. – Число какое сегодня? Шестое!
Да ты что? Точно?
– Некуда точнее, – ещё раз вышел Данилкин из-за стола и Серёгу крепко обнял. К себе прижал. – Малович звонил. Сказал. Инфаркт. Ночью сегодня.
– Мля-я! – сказал Чалый и подошел к окну. – Победили, значит. Эх, мать твою так!
Он тупо глядел в окно. Пальцами сжал подоконник так, что где-то хрустнуло. Или в подоконнике, или в пальцах.
– Ну? – наклонился Серёга над столом и лбом почти коснулся волос директора.
– Рад?
Данилкин отодвинул подальше Серёгину голову. И коротко глянул на него тяжело. Угрюмо.
– Да ты, Чалый. –..-..–…совсем что ли? ..–.-.–..-тут радоваться!? Проблемы нет больше, это да. Вождь сучий наш как говорил? « Есть человек, есть проблема, нет человека, нет проблемы» Прав, падла.
– Ладно. – Чалый Серёга стал ходить по кабинету. – Кто ещё знает?
– Никто. Пока я и ты. Сонька ещё будет знать. Хотя, думаю, уже сама допёрла. Я сказал, чтобы хороший ужин сделала. И что будем втроём ужинать. День у нас такой. Облегчение, – Данилкин смотрел в стол.
– Облегчение? – лицо Серёгино стало таким злым, что Григорий Ильич на всякий случай подошел к подоконнику. Может, выпрыгнуть придется. Даже одного удара от Чалого его организм не перенёс бы.
– Оговорился я, Чалый! Не то хотел сказать, – от окна директор пока отойти не решался. – Осознание, я хотел сказать. Того, что…Ну,,. Как же, мля, так? Ведь бились над этим вопросом. Ведь хотели же. Хо-те-ли! А сейчас как вроде чёрт когтями в душу впился…Честно. Ё!!! Нажраться надо, Чалый.
– Надо, – Серёга прислонился к косяку. – Инфаркт, значит. Ну, вертухаи! И не подкопается никто. Умеют, суки.
– Короче, помянем по-людски, – Данилкин тоже подошел к двери. – Пойдем, прогуляемся по улице туда-обратно. И ко мне. Соня уже, видать, закончит скоро.
Они долго, около часа ходили по посёлку. Из окон их видели многие. Но кто мог знать, какая причина гоняет начальника и лучшего советника его по совхозу? Скорее всего, думали, что не просто они гуляют. Может, задумали наконец асфальт положить и примериваются – куда , сколько и как.
Софья Максимовна встретила их улыбкой ласковой, лучезарной. Оделась она в креп-жоржетовое платье с пелеринкой небольшой и воланчиками на закругленном и приподнятым в стоечку воротнике.
– Ребятки, миленькие, не убивайтесь вы так. Лица нет ни на одном. Всё, что ни делается – так только волей и позволением Божьим. Я уже догадалась обо всем. Не дура, чай. Если взвешивать на весах справедливости ваш грех и его, то его грех ваш двойной перевесит. Покойный зло сотворил. Двойное. Самое тяжкое. Тяжелее не бывает. И вас бы, родненькие, приклеил к себе и утянул в судебную пропасть. А из неё был бы всем троим только в ад путь. А на вас-то кровушки и нет. Нет её! На нём кровь! И даже с мертвого с него не спалит и не счистит её даже геена огненная. Осеняю вас крестом и не чувствую боль в рученьке своей. Стало быть, нет греха на вас. Я знаю. Я хоть как и все под богом хожу, но поближе вас всех хожу. И волю Божью чувствую лучше остальных. Судьба такая мне выпала. Потому говорю вам: помяните его с душой. Человек ведь. Но без горя. Ибо горя он принёс больше. Чем добра.