– Вот спиши ему долг. Они тебе нужны, эти деньги?
– Да на хрена они мне? Свои не знаю куда девать. – Чалый посветлел лицом. – А поехали в контору. Позвоним Ивахину, мать его перемать!
– А и поехали! – Валечка побежал к машине Данилкина.
– Ильич. Мы сейчас! – крикнул удалившемуся Данилкину Чалый.– Сегодня будут нам грузовики.
И они уехали. Решать проблему очередную. Среди которых до сих пор не было ни одной неразрешимой.
***
Четырнадцатого сентября, в предпоследний, как приказывал график, день страды ещё никто в совхозе о полной и окончательной уборке не думал. Внешне пшеница была такой густой, что создавала иллюзию очень большого остатка. Просо убрали, скосили овес, а с пшеницей всё никак не могли сладить.
Обычно, если дожди не мешали, снимали всё с полей на пару-тройку дней раньше графика. Особо и нечего было собирать. Остальное уже в кабинетной тиши дописывали-приписывали на разных бумагах и выходило всегда, что дал совхоз Родине полтора-два плана. Накладные с городского элеватора совхозные бухгалтеры-экономисты прятали и сжигали потом, сам элеватор тоже паковал бумажки с весовой в толстые брикеты и засовывал их в общую кучу так, что ни одна комиссия то, что хотела найти, в жизни не нашла бы. Да, собственно, никому никогда это и в голову не приходило: рыться в десятках тысяч маленьких, наспех исписанных бумажек Потому, что главными и единственно правдивыми считались отчеты руководства хозяйств перед обкомом партии и управлением сельского хозяйства. Оттого и урожаи отдельных хозяйств, да и общий сводный урожай выглядел солиднее, чем его количество в закромах.
А тут, осенью шестьдесят девятого, в «корчагинском» случилась приятная, конечно, но всё же беда. В склад не вмещался урожай! На току открытом, асфальтированном, зерно можно было много раз переворачивать, чтобы сохло быстрее. Но потом-то куда его девать? Вот какая радостная, но острая проблема ошеломила всех. От комбайнеров и буртовщиц до агронома и директора. Ну, конечно, руководство от неожиданно нагрянувшего сверхдостатка сперва присело испуганно. Но быстренько от внезапности приятной просветлело мозгами и всё решило правильно. И комбайны нашлись дополнительные, и машины для перевозки на свой склад, и сразу на элеватор городской появились в избытке, дороги грейдерами выгладили так, что хоть по нитке их промеряй – ровные были грейдерные дороги. Потому если и потеряли из кузовов зерно, то и центнера за всю уборку не набралось.
– Артемьев! – кричал по рации директор из кабинета за два дня до конца жатвы, – ты все межи объехал на мотоцикле, все дороги осмотрел? Много зерна осталось на стерне да на дорогах?
– Всё проверил по три раза, Ильич! – ещё громче верещал на директорской частоте Игорёк Артемьев, который в совхозе традиционно считался все годы раздолбаем и остолопом, хотя работал не меньше и не хуже остальных. Причем хоть куда его воткни – везде он всё прекрасно делал.
– Много потерь? – Данилкин по голосу Игорька чувствовал, что мало. Но для порядка положенный директорский запрос сделал.
– А за мной МТЗ с прицепом едет. И по стерне и по дорогам. – Почему-то ещё сильнее закричал Артемьев Игорёк. – Со стерни в колосках поднимаем вилами. Трое нас. А с дорог берем метлой да деревянной лопатой буртовой. Потом всё это повезём Валечке Савостьянову. Засыплем ему прямо в бункер. Сбоку грузовик стоит. Он обмолотит всё и привезём на склад. Себе оставим. На семена. Пойдёт так?
– Я тебе, Артемьев, почётную грамоту дам. Хорошо придумал, – с настроением крикнул Данилкин, директор.
– Тоже пойдет, – хрипло согласился Игорёк. – И ещё к ней маленькую премию!
– Премии всем будут, – директор включил в голос официальный регистр. – И приличные. Не символические! Всё. Отбой!
Открылась дверь и в кабинет почти строевым шагом вошел капитан Летягин, постоянный командир водительского корпуса, который седьмой год присылали из Алма-Аты для самой главной подмоги.
– Опоздали, мля! – вместо приветствия сокрушенно произнес капитан, подошел к Данилкину, обнял и по спине похлопал. – Вы тут, гляжу, без нас сметали да свезли всё. Дожди, бляха, в Алма-Ате были, каких, говорят, сто лет в это время не случалось. Стояли мы все. Позавчера управились, да двое суток почти к вам ехали.
– Не могли вас ждать, – с чего-то стал оправдываться Данилкин, директор. -
Хлеб в этом году попёр как в сказке. А график-то – десять дней всего. А потом из управления орать на нас начнут. Мол, чего чешетесь? Работать, мол, разучились? Так что, извини, Витя. Заняли машины в городе.
– Да…– разочарованно протянул капитан Летягин. – Так нам назад, что ли, рвать?
– Не, не надо спешить, – взял его за плечо директор. – Не ваша вина. Вы же не по своей воле опоздали. Доложишь у себя, что отработали. Я тебе справку дам хорошую. Грамоту почетную на весь взвод. Отметим всех положительно. И отдельно твоё правильное руководство. А вы подождите денёк. Мы и закончим. И будет праздник урожая. Погуляем. Порадуетесь с нами вместе.
– Годится! – обрадовался капитан.– Ладно, пойду я. Скажу воинам, чтобы отсыпались. Устали они на южной уборке. Там большой хлеб был.
И ушел капитан.
А Данилкин сел за стол и хотел было уже водки себе сто граммов налить. Но задумался и забыл про заразу эту.
И хорошие мысли, радостные и спокойные распирали его начальственную голову. В свои пятьдесят с прицепом он вдруг впервые поймал мысль, которая где-то в глубине души сидела и рассказывала ему, что почти семь тысяч честных тонн зерна, которые родились на почти безжизненных в прошлом полях – это первая, очень важная и горем да бедами прошлыми выстраданная индульгенция. Она, конечно, не отпустила ему все грехи. Но дала знать, что труд без обмана добавляет душе чистой совести и частичного пока очищения от налипшей за долгие неправедные годы грязи.
А всё это уже дарило надежду на просветление в мутной своей прошлой жизни и, наверное, хоть и не скорое, но всё-таки освобождение от грехов.
Вольных и невольных.
Глава двадцать седьмая
***
– Сдохнут же теперь все, – неожиданно для сопровождающих Данилкина лиц в составе агронома Самохина, Серёги Чалого и парторга Алпатова с профоргом Копановым печально произнёс сопровождаемый директор. Скромная толпа стояла организованно в центре второй клетки, откуда только что ушел последний МТЗ-50 с прицепом. В кузове, сидя на большой горке зерна, подобранного после комбайнов лопатами, мётлами и горстями, сидели Артемьев Игорёк да женщины с зерносклада и тока. Вот когда они со стерни съехали на гладкую как шелковый халат Софьи Максимовны, директорской супруги, грейдерную дорогу, бригада верховных руководителей и примкнувший к ней Чалый Серёга расщедрилась на аплодисменты громкие, улюлюканье, крики «ура!» и переходящие по цепочке торжественные, с плотным прижатием к пиджакам, объятия. В пиджаках и при галстуках пришли все, поскольку галстук в деревне просто так ни один сумасшедший бы, и то не надел. А только по особому, возвышающемуся над обыденностью случаю, могли украсить ими действительность вполне здоровые умом и рассудком товарищи по труду. Съехавший с поля последний МТЗ-50 поставил точку в одиннадцатой уборочной страде совхоза «Корчагинский». По этому поводу руководство и собралось на стерню. Эта же причина подогнала к радостным правителям совхозным мотоцикл «ИЖ-56» с коляской, забитой доверху едой, питьём и стаканами. По культурной земледельческой традиции водкой из стаканов окропили без жадности и сожаления скошенное поле. Что символизировало и благодарность земле-матушке за хлеб насущный, и одновременно авансовое угощение ей же, обозначающее надежду и на следующий достойный урожай.
Затем сами начальники врезали по паре стаканов, зажевали всем, что бог послал через заведующую столовой Валентину Антоновну Шнитько, после чего успокоившийся парторг Алпатов Виктор не лозунг уместный прокричал про партию, единую с народом, а выбросил под ноги всем вымученный заботой обо всем живом вопрос:
– Кто сдохнет? И почему все? Мы что, всё зерно государству снесём, а сами загнёмся?
– Вот ты, Витя, хоть и парторг, – погладил его по кудрям Копанов. – А дурак. Да милостив будет ко мне Аллах за грубость. Мы себе семьсот тонн пшеницы взяли, двести проса и триста – овса. А вот птицам, сусликам и мышкам не оставили в этот раз ничего. Вон поехал Артемьев, последние крохи собрал и повез. Суслики и протянут ноги. Ну и полёвки с воробьями да воронами.
– Праздник сегодня. Уборке трындец! – Чалый Серёга тряхнул всех по очереди, отрывая от земли объятьями и в меру нежно приземляя. – А вы о грустном! Вот, глядите!
Он пошел в сторону, присел и стал собирать вокруг себя по зернышку. Набрал ладонь полную минут за пять. Это не наш «косяк». Мы под метлу всё сгребли. Но Игорёк и ещё десятки таких Игорьков с сотнями тёток – они ж не волшебники. До последнего зёрнышка слизать с покоса не сумеют. Можно было бы магнитом взять зёрна. Но они, блин, «золотые»! Магнит золото не возьмёт. Так что, хватит мышкам, птичкам и сусликам до весны.
– Ну, да, – Алпатов Виктор выдохнул. – А то жалко бедолаг. В прошлые годы мы рассыпали много. На дорогах ямы полные зерна были. Суслики объедались, аж плохо им делалось. А на стерне когда-нибудь подметали после комбайнов? Я не помню лично.
– Никогда, – мрачно подтвердил Данилкин, директор, и налил себе и всем по половине стакана. – Это Володя Самохин придумал. Они в «Альбатросе» всю жизнь так делают. А нам он эту идею первым подарил. Да, Вова?
– Мы, Ильич, чистых весовых тонн взяли почти семь тысяч да ещё маленько с четырёх с половиной тысяч гектаров. Как в «Альбатросе». – Володя Самохин уже так увлекся, что о своём «альбатросском» гражданстве забывать стал. -Только там у них площадей побольше. А по урожайности – одинаково. Да у нас ещё местами земля – солонец сплошной. А то бы взяли все семь с половиной тысяч. Наука, бляха!
– Я тебя теперь никому не отдам. Дутов обратно запросит – так хрен ему! У него ещё четыре агронома есть, – прихмелевший Данилкин взял Самохина в обнимку и пошли они в совхоз. В контору. Остальные, включая мотоциклиста Зарубина из столовой, медленно за ними двинулись. Кто обсуждать чудесное свершившееся и светлое будущее, а мотоциклист в столовую нетронутое питьё повез обратно и невостребованную закуску.
Ай, вай! – встретил компанию в кабинете счетовод-экономист Еркен Жуматаев. – С праздником всех нас! Егер сен жерді с;йсе;, онда ол сені де жа;сы к;реді! Если, я говорю, ты землю любишь, то и она тебя полюбит!
– Кто звонил? – спросил Данилкин пока остальные рассаживались.
– Майор Малович звонил из УВД, – осторожно сообщил Еркен. – Больше никого.
– Ладно, вы все идите по домам, – Данилкин сел за стол, снял кепку и достал записную книжку. – Завтра поговорим. Ты, Еркен, останься пока. На пару слов.
– Я тогда городских шоферов пойду отправлю в Кустанай. Ты, Ильич, заплатил им уже?
– Обижаешь, Чалый, – скривился директор. – Вечером вчера ещё. Хорошо заплатил. Попрощайся с ними и от моего имени с благодарностью. Начальнику я сам потом позвоню.
Все разошлись. Еркен взял бумаги, свой стул и перебазировался к столу Данилкина.
– Вот Самохина отчет, – протянул экономист два мелко исписанных листа желтоватой бумаги. – Государству мы по правде отвезли семь тысяч двести тонн и ещё восемьсот килограммов зерна. Из них пятьсот тонн проса. Овса – двести.
– План по пшенице какой был? – Данилкин развалился на своём большом стуле со спинкой, обитой кожей и аккуратно вставленной в полированную рамку.
– Три двести. Как и в прошлом. И в позапрошлом, – Еркен почесал ручкой за ухом. Улыбнулся. – Добавим жус грамм? Скажем, не семь двести, а, скажем так – девять четыреста. А, бастык? Знамя опять на трассе повесят. Все увидят! И медалей много дадут. Ну, премии, конечно, побольше, чем за семь тонн. А?
И тут же что-то скользкое и вонючее зашевелилось в утробе директорской. То был паразит головы и всего организма – соблазн. Удивительно, но распознал его Данилкин, директор, не сразу. Было такое страшноватое, но жгуче желанное чувство очень давно. Одиннадцать лет назад, когда Костомаров Серёга, молодой и энергичный, в первый раз подкинул ему мысль – дописать в большой отчет ещё столько же, сколько собрали на самом деле. Три дня Данилкин ходил тогда потерянный, плохо спал, почти не ел, только водку пил, сомневался и таил предложение счетовода от жены. Но не утаил. И Соня сказала ему так в тот далёкий год слова роковые, сделавшие из него к сегодняшнему дню обычного мерзавца, обманщика наглого и классического труса. Как она угадала тогда подсказку Костомарова, Данилкин и до сих пор не понял. Соня так решила дальнейшую их семейную и начальственную судьбу:
– Нам, Гриша, так и так когда-то помирать надо. Когда именно, я знаю. Мне всё кто-то мудрый и невидимый всегда верно подсказывает. Так он говорит, что жизнь у нас с тобой обоих долгая и без бед. Они нас обтекать будут. Как вода сухой островок. Потому ты не ползи. Даже не иди и не беги. Ты лети, Гриша! Бойся только бога. ЦК КПСС и обкома не стесняйся. Им целинные герои во как нужны.! Передовики! Слава республики и страны! Костомаровские начёты сверхплановые береги. Держи при себе. Всё пусть пишет под копирку. И не подписывай никаких его бумажек. И агрономовских тоже. Они пусть в них расписываются и оригиналы тебе отдают. А ты их домой неси. У меня в сундуке лежать будут. Подписывай только последнюю короткую бумагу. Рапорт в обком и управление. И печать ставь. Всё! И будем жить в почёте, в орденах с медалями и в уважении да достатке. Всё понял, Гришаня?
Вот с того и началось. Совесть на третий год вообще стихла и спряталась. А Данилкина и совхоз, как угадала Соня, никто не трогал и в жизнь его неправедную не лез. Данилкин любил и ценил своих рабочих. Искренне. Жить помог хорошо, безбедно. Народ далеко не весь соображал, что директор мухлюет. Но даже те, кто понимал, Данилкину не мешали. Жить хорошо было хорошо. Один только агроном Стаценко держал его всю жизнь целинную в таком напряжении, как тонкая цепь быка годовалого. Порваться могла в любой день. Царство ему небесное, врагу директорскому.
Данилкин слушал сейчас Еркена, потом как-то собрал в одно место всю волю свою и силу разума, и скользкое да вонючее, прущееся наружу из организма, выкинул в окно. Просто подошел, открыл и хорошенько покашлял как при простуде лихой. И, надо же – вылетела к чертовой матери гадость. Испарился соблазн.
– Как есть, так и пиши. И мне отчетную рапортичку для обкома и управления
с натуральной цифирью дай на подпись. Там и так два плана с прицепом. Первую медаль за доблестный труд получишь. Уже инструмент будет в руке для движения наверх. Усёк?
– Молодец, баскарма! Не ожидал. Думал, скользить будем, как змеи извиваться. Ну и Аллах свидетель – ты джигит, бастык. Прими уважение!
Еркен Жуматаев крепко пожал Данилкину руку и, улыбаясь, вышел из кабинета.
Сел директор на окно, подтянул к себе красный телефон с гербом под диском и набрал УВД.
– Я Малович, – сразу же ответил Малович.
– А я Данилкин, майор! – радостно сказал директор.– Уборку закончили на настоящую пятерку, не поддельную. Потому жду вас с Тихоновым, Саша, в баньку. Как обешал я тебе и ты мне. Когда приедете?
– А вот завтра к вечеру и топи, – Александр Павлович сладко потянулся.– Давно праздников не было. А тут бац – праздник! Всё. Отбой.
Данилкин посидел ещё немного на окне. Думал. И, что интересно, не мелькнуло у него в голове ни одной плохой или пугливой мысли. Чего давно не было.
– И не будет теперь, – Данилкин, директор, смачно выматерился, закрыл окно и пошел домой. Продолжать жить.
***
И вот именно в это счастливое для всех трудящихся совхозных время на территории «Корчагинского» где жили урки, беглые, бичи и приблатненные, завертелась буза. Ни с чего вроде. Обычные работяги без тёмных прожилок в прошлом своём вообще никак бы не отнеслись к тому, что их разместили в поле на этот фронт работ, а не на тот. Куда пошлют, там и вкалывали. А вот блатных сильно задело. Данилкин на ответственную уборку никого из них не взял, а собрал после покоса, обмолота, развоза на склады и элеватор для подборки зерна с дорог и стерни мётлами, лопатами и джутовыми мешками. Они, конечно, пошли и сделали дело не хуже остальных. Но осадок остался.
Собрались урки и доходяги без роду и племени дома у Колуна, пахана местных бродяг и зеков, откинувшихся с ближайшей зоны, «четвёрки», на поселение. Сперва хорошо выпили за добрый урожай. Потому, что перечислят за него совхозу приличные лавешки, а на них всем кагалом будет жить сытно. Ну, да и премии, как всегда, тоже дадут. Хотя среди пятисот приблатнённых был всего один тракторист, а комбайнеров вообще не имелось. Данилкин давал им премию и после посевной, и после уборочной за
исполнение подсобных работ, где не надо было иметь вообще никакой квалификации.
Обычно это не нервировало даже пахана, не мяло его самолюбие и гордость. А тут, при огромном урожае, людей в кузовах, равняющих зерно из бункера после обмолота, явно не хватало. Почти всё, кто махал там лопатой, вырубались временами. Натурально падали в обморок. Потом очухивались, пили много воды и опять махали лопатами. А здоровенные бугаи из числа урок, блатных и беглых лежали по домам на койках или в карты резались. Кто-то с удочками сидел на озере. Короче, бездельничали все.
Вот в том, что их не позвали на помощь в тяжких трудах, усмотрел Колун не просто несправедливость, а презрение Данилкина к «низшей касте». Да, премии он давал. Может, просто за компанию. Но обостренное чувство собственного достоинства, выжившее на зоне и в бродяжьей жизни, было дороже денег.
– Данилкин, сука, в сявки нас опустил, – бесился Колун после второго стакана самогона. – На киче бы каждого из нас заставлял каждый день парашу чистить. Тут, на поле, мы ему не канаем за трудящихся. Свои у него чуть не подыхали от напряга, а мы, как фраера квасились тут, бадягу месили.
– Пошли к Данилкину, – крикнул «Сухой», три года добивающий своё досрочное на поселении в совхозе. – Пусть ответит, падла! Он нас за людей не держит или очкует, что мы зерна натырим в свои лепни или леваки. Да у меня платка носового сроду не было. А в кармане сколько я унесу?! Жлоб, сука! Пошли, предъяву ему на лоб наклеим. Пусть отбазарится. Если сумеет.
– А не отбазарится – хазу его под красного петуха подставим и отлынкуем куда подальше, чтоб никакая мусорня не надыбала! – добавил Витька Хлыщ, домушник с десятилетним общим стажем отсидки.
Они грохнули по стакану и пошли на улицу. Там уже стояли мелкие бродяги, босяки. Ждали – чего прикажут урки.
– Дрыны взяли все, вилы, лопаты. И хряем к бугру. Прямо домой, – крикнул Колун. – Перья никто не берёт, поняли? Мы свою мазу так возьмём. Без финаков.
И орава из ста, примерно, босяков, шумя и матерясь, повалила к дому Данилкина. Софья Максимовна заметила их первой. Растолкала прилёгшего на диван мужа и сунула ему в руку рацию.
– По-моему, блатные иду нас с тобой убивать. На уборку не взял ты их. Обозлились. Унизил директор «второсортных». Чалого вызывай и быстро расскажи ему. Пусть собирает по рации всех к нашему дому. Иначе погибелью кончится дело. Они пьяные, с вилами и кольями. Давай быстрее.
Чалый понял Данилкина мгновенно.
– Нос из дома не показывай, Гриша! – прохрипел Чалый Серёга. – Двери на засов поставь. Балку от кардана уложи на рога, которые из косяков торчат. Окна завесьте шторами наглухо. Я за минуту по цепочке всех соберу. Через пять минут возле крыльца будем.
Пока Данилкины бегом исполняли приказ Чалого, толпа приблатнённых уже окружила дом.
– Эй, бугор, объявись народу! Слово имеем сказать тебе! – крикнул Колун и три раза крепко грохнул огрызком тонкого ствола соснового, попавшего к нему с дровами, по двери.
– Сейчас оденусь, – ответил Данилкин. – Пять минут подождите.
– Давай ходчей! Не зима! Чего там одеваться? – взвизгнул «Сухой». – Жоха ты жулёвая! Пузырь дутый! Предъява есть к тебе!
– Щас хату запалим! – постучал в окно Хлыщ. – Чего ты нам масло поливаешь?! Одеться ему, вишь ты, надо! Пока твои маляры допрут, что мы тебя на стрелку поставили, добежать не успеют, защитнички хреновы!
– Лучше выходи, менжу не демонстрируй, – сказал Колун, прислонившись к двери щекой. – Чего киксуешь? Мы не мокруху пришли лепить. Побазарим просто.
– Правильно ответишь – рахманно дело. Сразу разойдемся. А фельдить начнёшь не по делу – яман тебе. Фурму метнуть не успеешь – калган тебе начистим, отполируем.
– Обозлил ты нас, бугор, – вставил щуплый доходяга из беглых алиментщиков. – Не позвал на работу как людей. А дал дельце для фраеров дешевых. Опозорил перед народом. Мы как старушки с совочками и вениками по полям на цырлах ползали. Тьфу!
И вот в этот момент из-за угла вылетела на предельной скорости команда Чалого. Человек пятнадцать, не больше. Валечка Савостьянов, Чалый и Кравчук в руках не имели ничего. Остальные, включая Игорька Артемьева, держали куски арматуры. Толстые. На восемнадцать миллиметров в диаметре.
– От дома все на десять шагов отошли! – крикнул Валечка Савостьянов, подбежал к двери и мгновенно коротким ударом в большую челюсть снёс Колуна с крыльца в пыль. Валечка, я говорил уже, был кандидатом в мастера по боксу в тяжелом весе. Поэтому Колун отключился полностью и надолго, а вся кодла за одну секунду осталась без пахана – командира. И растерялась.
– Ну!? – поднялся на крыльцо Серёга Чалый. – Скучно дома? Ничего нет? Пустые хаверы у вас? Спите на полу? Жрёте солому и навоз от наших лошадей? Пить вообще нет нечего кроме воды из лужи. Работы нет. Получаете столько, что на коробку спичек и то занимать приходится. Во, мля, жизнь! Ну, так вы бы взяли, да и повесились хором. Чего мучиться? Вон и пахан ваш валяется, как оборвыш. Весь в шмотках заграничных. И на пальце перстень у него с печаткой-русалкой из меди дешевой, а не из золота червонного. А?
– Вам Данилкин денег должен? – крикнул Кравчук Толян. – Или обещал путёвки всем дать на озеро Балатон бесплатные от профсоюза?
– Или Колун хочет заместителем к Данилкину устроиться? – заржал Артемьев Игорёк.
– Да ладно, – почти мирно сказал «Сухой», второй человек в «гетто отшельников» после Колуна. – По деньгам нет у нас к бугру никакой корчи… Ну, недоверия нет или недовольства по-вашему. Тут ровно всё. Он, бугор, в натуре у наших давно в кураже. В почёте, то есть. Но вот загогулина, братва! Мы тоже люди. Хотим жить по-людски. А нас пихнули в отстойник, живём там как чужие. Строим дома, фермы, производственные халабуды. Это да. Работаем, вроде.
– А на стройке мантулит всего сорок пять человек из пятисот, – добавил Мишка «Сизый», карманник, после срока заброшенный на целину. – Остальным что делать? Они и шмонают по Кустанаю. Кто с прихватом, кто с прозвоном. Короче на гоп-стопах и на взломах специализируются. Лопатники стригут в автобусах. А которые просто бродяги и бичи, те целыми днями в буру да очко ломаются. На стройке их тоже девать некуда.
– Вас же позвали на уборку в конце, – глядя в глаза « Сухому», мирно произнёс Валечка Савостьянов. – Работали вы правильно. И премии получите.
– Во! – воскликнул «Сухой, да ещё десятка три мужиков выкрикнули издали это самое «Во!» – Вот мы ползали с вениками и совками вместе с вашими. Одинаково. Но они весной на трактора сядут, на сеялки, на грузовики. Ну, а осенью на комбайны. У них жизнь заполнена. Они технику знают, любят, а техника любит их. Мы, строители, не жалуемся. И работа есть, и деньги. Но таких всего сорок пять. А почитай четыреста пятьдесят человек дурью маются, на подхвате вечно. И чего бы им не воровать, не разбойничать?
Все, кто прибежал защищать директора, аж рты открыли. Бывший вор с десятилетним сроком на зоне сейчас разговаривал как обычный трудящийся. Без «фени», на хорошем добротном русском языке.
– Ну, так чего хотите-то? – скрестил Чалый на груди свои огромные руки. – Отправить четыреста пятьдесят человек в город на курсы механизаторов? Так вы ж там весь Кустанай обшмонаете и поймают вас на гоп-стопе, да обратно – на зону. Хотя сидели-то не все из ваших.
– Да не надо никуда нас посылать, – сказал Матюхин Витька, побивший пять лет назад жену в Магнитогорске. Пришлось смываться. Братья были у неё злые. Могли и до смерти забить. – Вон клуб с большим залом. Вон – МТМ. Откройте курсы прямо в совхозе. У вас ведь какие спецы – механизаторы!!!
– Чалый по тракторам мог бы учителем быть. Он профессор в этом деле, – рассуждал «Сухой». – Кравчук тоже. Валик Савостьянов из суслика клёвого комбайнера сделает если захочет. И Олежка Николаев. И Мостовой Кирюха. А Лёха Иванов любой ремонт дать может любой технике. Вон сколько учителей! Ну, так научите нас! Больше будет спецов своих. Звать не надо со стороны. И на подменку всегда люди будут, если кто заболеет или уедет…
– А будете заниматься? – не опуская скрещенных рук сказал Серёга с аккуратным сомнением. – Вечерами только. Днем нам некогда. Ну и в посевную да на уборке не будет времени.
– Мы не спешим никуда. Вы только слово дайте. И откройте эти курсы, – крикнул издалека бывший бандит Остроушко Генаха. – А учиться делу мужицкому – одна радость. Мы свое время пропустили по дури тупой. Хотим наверстать. До смерти время есть ещё.
Открылась дверь. Вышел Данилкин, директор, в спортивном костюме и в тапочках домашних. Он пожевал губами и откашлялся. Все сгрудились вокруг крыльца. И свои, и «как бы свои». Стало тихо.
– Народ нам технический нужен. Расширяться будем. Вон и урожаи пошли знатные. Технически подготовленные люди понадобятся дополнительно. Вот вы ими и станете. Проведу работу с нашими, подготовлю. С октября до апреля будут вам все курсы. Выбью в Управлении разрешение на открытие официальной школы механизаторов. С выдачей по окончании удостоверений комбайнеров и трактористов, водительских прав и допусков к работе с электричеством и огнём в кузнице.
– Лафа! – крикнули сзади.
– Мазёво! – сказал «Сухой» и пожал Данилкину руку.– Забили. Извини, бугор, что пошумели тут.
– Да ничего. Бывает, – Данилкин всем рукой помахал. – Слово сдержу. Идите по домам.
– Колуна-то зацепите, не забудьте, – махнул рукой Чалый Серёга в сторону пребывающего в глубочайшем нокауте пахана.
Его взяли под плечи два здоровых мужика и вся делегация, перешучиваясь, пошла к себе на выселки.
– Ну, мы тоже двинули, – Валечка поправил рубаху и отряхнул зачем-то брюки.
– Спасибо, ребятки, – Данилкин попрощался с каждым за руку. – Друзья вы мои верные.
– Никого не бойся, Гриша, – Чалый приобнял его. – Мы рядом всегда. А насчет курсов… Ты не забудь. Сделай как обещал. Люди тебе поверили. А мы преподавать будем с удовольствием.
На том и расстались. Мужики по своим делам разбежались. А Данилкин, директор, обнял Соню свою, которая в коридоре ждала, и пошел дальше отдыхать. Надо было силёнок набраться. Банька завтрашняя с Маловичем и Тихоновым – это целое испытание. Следователи – ребята стальные, ничем не сгибаемые. А потому следующий вечер будет жарким, пьяным, весёлым и бесконечно длинным и приятным. В чем в чём, а в этом Григорий Ильич был уверен так же, как в том, что его собственная фамилия Данилкин.
***
Утром, которое уже с рассвета знало, что тёплый и солнечный выползает вслед за медленным осенним солнцем день, пошел директор Данилкин в контору. Желтело всё вокруг. Но все, кто в поле работал, да и директор тоже, желтизны листьев и трав не видел. Точнее, не останавливал на ней взгляда. Нивы хлебные, спелые. Перед покосом имели все оттенки желтого. От охры светлой и янтаря до отблеска золота червонного. И зёрна светились изнутри, будто проглотили на прощанье по частичке солнечного лучика. Только остановившись перед конторским крыльцом, обернулся Данилкин, чтобы напоследок чистоты и свежести утренней прихватить в лёгкие побольше, прозапас, разглядел он в палисаднике учреждения руководящего ослепительно белые, испещрённые черными полосками стволики молодых берёз, а на ветках – листья почти лимонные. Дальше осина росла и уже показывала всему народу местному пёструю красоту своих листочков. Лиловых, бурых, бордовых и похожих на осыпанные глинистой пылью дорожной, почти коричневой. Только сосенки неровные спрятали в иглах своих летнюю зелень. Да так схоронили её глубоко в себе, что и зима эту яркую зелень не достанет из иголок. И ещё цветы, рассаженные под штакетником палисадника уборщицей Алевтиной Ипатовой, чей муж людей лечил в больнице совхозной, почти не пожухли. Только стебли украли у соломы её оттенок. А сами циннии, космеи, бархатцы и сухоцвет бессмертник ещё резвились вовсю, добавляя к яркому утру дополнительные цвета разные и броские, да тепло не остывшей за тёплую ночь земли.
Вдохнул Данилкин, директор побольше утреннего аромата и пошел в кабинет. Еркен, счетовод-экономист, давно, видно, занимался игрой с цифрами за своим столом, где когда-то черкал бумаги Серёга Костомаров, покойник. Сел Данилкин на стул свой красивый, полированный под морёный дуб с кожаными вставками, и оглядел рабочее место. Стол, стало быть. И лежали на нём две сиротливые бумажки фирменные. С гербами СССР и КазССР посередине, ниже которых красивым тёмно-синим типографским шрифтом обозначались и название совхоза, и адрес его, да телефоны руководства.
– А чего две бумаги всего, Еркен? – Данилкин достал свою красивую авторучку. – Твоя где сводка по уборочной со всеми номерами квитанций с нашего склада и элеватора? Агрономовская где сводка? Там описано всё. Какая урожайность на каких клетках. Сколько чего по ходу вносили в землю, какая самая высокая цифра урожайности, низкая и средняя. И итоговый результат в пудах, центнерах и тоннах. Где это?
– Так я слышал, что вы промежуточные документы не подписываете. Только два окончательных. Где по десять строчек всего. – Еркен поднялся, подошел и подал Данилкину две справки, каждая по три листа. Из справок торчали блестящие концы скрепок. На одной стояла подпись Самохина. На другой – экономиста Жуматаева.
– То раньше было, – хмыкнул директор. – А теперь пусть и в обкоме, и в управлении наизусть учат, как делается большой урожай.
– Раньше вы их туда не давали. Они привыкли. А тут вдруг – нате вам! Спросят, чего это Вы, Данилкин? Что с Вами случилось? И заподозрят, что в прошлые года вы весь расклад не показывали, потому как плохой был расклад. Получается, расклад плохой, а конечный рапорт личный – замечательный. Так же было всегда? А? – Еркен наклонился над столом и в глаза директору сомневающимся взглядом глянул.
– Еркен, у нас сейчас реально прекрасный урожай? Реально, – Данилкин засмеялся. – Пусть считают, что я сдурел. Или у меня агроном с экономистом такие требовательные к делу, что настояли на своём: давать отчет в подробностях. Вы же новые оба. А прежние ничего не требовали. Им по фигу всё.