Пушкин, Гоголь и Мицкевич

Листы синеватой бумаги тут же освобождались от ленточек, которыми перехвачены были крест-накрест. Срезневский указывал на заголовки, проставленные залихватскими писарскими литерами: «Наталка Полтавка», «Москаль-чарiвник».

– Гостил я как-то у старика… Он поручил мне издание своих драматических произведений. Жду теперь разрешения из Санкт-Петербурга…

Костомаров, как и прочие представители харьковской молодежи, всецело находился под обаянием личности молодого профессора, который вскоре отправился в Европу, пешком обошел все славянские земли, изучая встречавшиеся ему там наречия…

* * *

Приоритеты XVII века выглядели несколько странно для нашего понимания. Сильнейшим государством в Европе в те годы считалась Франция, население которой перевешивало численностью народонаселение всего пространного Российского государства. Своеобразным центром вселенной признавался в ту пору город Париж.

Цивилизованный мир в глазах западных европейцев обрывался сразу за Вислой, за новой польской столицей, пришедшей на смену средневековому Кракову. Сами поляки называли Варшаву «вторым Парижем», ставя данное выражение в один ряд с сентенцией «Москва – третий Рим». Всё, что лежало дальше, к востоку, окутано было сплошными загадками, представляло собою нечто такое, что обозначалось латинским словосочетанием terra incognita, неведомая земля.

О Киеве, конечно, французы знали и помнили: именно оттуда привезена была дочь Ярослава Мудрого, ставшая у них королевой Анной, супругой овдовевшего внезапно Генриха I. Скульптурное изображение славянской женщины французы сохранили только на церковных стенах. Оно сбереглось у них в старинном портале храма, в городке под названием Санлис, невдалеке от древней французской столицы.

О Днепре французы также имели довольно слабое представление. Скорее всего – по сочинениям Геродота, «отца исторической науки», специальную главу в своей книге посвятившего приднепровским землям, заселенным кочевыми скифами. Указанные края изучались тогда по трудам византийских ученых, по книгам разного рода путешественников.

Что касается казаков, осевших в бассейне Днепра, в Европе о них говорилось немало: об их полувоенном, полумонашеском объединении – Запорожской Сечи. Об удачном расположении военного, все-таки, их становища. Об исключительной храбрости, выносливости и неодолимости казаков запорожцев. О том, что они, никогда не болея при жизни, умирают скорее от ран или старости…

В самом существовании казаков европейцы усматривали рудименты природных сил, вселившихся в этих людей, в сознании которых переплетались республиканские идеи Рима, религиозные чувства византийцев и необузданность диких кочевников.

Впрочем, европейцам вроде бы выпадала возможность убедиться воочию в казацкой храбрости. Существует предание, будто бы кардинал Джулио (Жан) Мазарини успел воспользоваться услугами запорожцев, явившихся на его призывы под командованием Богдана Хмельницкого (по другой версии – Хмельницкий только подписывал соответствующий договор, а руководил запорожцами атаман Иван Серко). Как бы там ни было, Европа, в том числе парижане, своими глазами могла вдоволь полюбоваться видом бритых голов, чубами-оселедцами, красными жупанами и широченными шароварами на поясах-очкурах, стягивавших казацкие животы. Запорожцы, бок о бок с королевскими мушкетерами, участвовали во взятии крепости Дюнкерк, расположенной в каких-нибудь сотнях верст от столичного Парижа.

Что касается конкретных дел на Днепре то Европа знала о них по писаниям польских историков, подававших события в своеобразном освещении, однако же непременно с долей порядочной объективности. Мечтая о лаврах знаменитого Геродота, целый ряд польских историков был бы не прочь остаться в анналах вечности. Они не скрывали истинного положения на украинских землях.

В описанной ситуации чрезвычайно важными могли показаться свидетельства постороннего наблюдателя. Таким очевидцем выступил иностранец, которого звали Гийом Левассер де Боплан. Он был уроженцем французской Нормандии, современником знаменитого Декарта (Картезиуса), по всей вероятности получившим также вполне достойное образование. Во всяком случае – человеком энергичным, смелым и непоседливым. Как и Декарт, математик, философ, – в первую очередь, пожалуй, философ, – служивший артиллеристом в королевской армии, дослужившийся там до капитанского чина, так и Боплан: удостоился такого же звания, но уже от польской короны. Очевидно, на Висле появился он на излете правления Сигизмунда III, скончавшегося в 1632 году, поскольку, как нам уже хорошо известно, прослужив семнадцать лет, уже после смерти Владислава IV (1648), сына Сигизмунда, по-прежнему бравый француз возвратился снова на родину.

Задачи, поставленные Боплану польским правительством, заключались в создании заслона, способного обезопасить украинские провинции со стороны турецких и татарских владений. Ему предстояло возвести систему новейших укреплений. Подобного рода занятия, связанные с непременными перемещениями, предоставили французскому капитану возможность постоянно вращаться в гуще казацких масс. Он проникал на значительные расстояния от старинного Киева, вплоть до черноморских берегов. Наблюдал там нравы и быт веселящейся вечно шляхты, казачества, подневольного или просто зависимого люда, армейских формирований, крепостных гарнизонов. От зоркого глаза француза не ускользали смешения католицизма, православия, униатства, иудаизма, ислама. Все перечисленное, сохраненное в памяти, занесенное на бумагу, позволило Боплану создать замечательный труд, получивший название Description d’Ukranie (Описание Украины). Этот труд обессмертил имя его.

Первоначально книга вышла в Руане в количестве ста экземпляров и сразу, естественно, стала большим раритетом. Появление ее (1651) совпало с разгаром войны украинского народа под руководством Богдана Хмельницкого, соединившего в себе силу запорожской вольницы, напористость крымских татар, поддержку донских и прочих казацких объединений, а также поддержку и даже пособничество окрепшего русского правительства.

Конечно, известия о событиях, потрясших польское королевство, вовлеченное к тому же в бескомпромиссную войну с Россией и Швецией, безумно интересовали читателей в Западной Европе. Экземпляры Бопланова труда были зачитаны до дыр и совсем не дошли до нашего времени. Через десяток лет (1660), в том же Руане, книга вышла вторым изданием, озаглавленная уже как Description d’Ukranie, qui sont plusieurs provinces du Royaume de Pologne, contenues depuis les confins de la Moscowie, insques aux limites de la Transilvanie. Новое издание охватывало описание украинских земель Речи Посполитой, тянувшихся вплоть до границ Московского государства и простиравшихся до пределов так называемой Трансильвании^[16]. Книга изобиловала разными дополнениями: снабжена была географическими картами, а также изображениями казаков, поляков и прочих обывателей казацких земель. Все иллюстрации к ней мастерски выполнил замечательный голландский художник-гравер Вильгельм Гондиус, в свое время также пребывавший на службе у польских королей.

Значение этого произведения теперь невозможно переоценить. Оно переведено было на многие языки – английский, немецкий, латинский, польский. Им зачитывалась вся Европа, поскольку события в районе между Днепром и Вислой разгорались с каждым днем все сильнее и сильнее.

В 1832 году, уже в бытность Гоголя-Яновского в Санкт-Петербурге, книга Боплана появилась на русском языке. Перевод ее осуществил некий аноним, подписавшийся загадочной аббревиатурой Ф. У.

Человека, укрывавшегося за этими буквами и снабдившего издание собственными примечаниями, звали Николай Герасимович Устрялов. Он был профессором столичного университета, официальным, чуть ли не сразу после Карамзина, историком Российского государства, охранителем его устоев, прекрасно разбиравшимся как во взаимоотношениях Украины с Россией, так и в делах православной веры. Об этом свидетельствует такой вот факт: через десяток, примерно, лет после выхода этого перевода в свет, получив на отзыв магистерскую диссертацию выпускника Харьковского университета Николая Костомарова, Устрялов сделает крайне негативное о ней заключение. В диссертации рассматривалась суть пресловутой Брестской унии, и рецензент сочтет, что проблемы подобного рода просто опасно выставлять на публичное рассмотрение. В результате его заключения последовало грозное правительственное указание: текст диссертации Костомарова уничтожить, автору предоставить возможность поработать над какими-нибудь более безобидными темами…

Конечно, Гоголь-Яновский с трепетом припадал к доставшейся ему книге. В писаниях Боплана перед его глазами вставала картина богатейшего края, где вбитое в почву дышло чуть ли не сразу после этого становится плодоносящим деревом, а брошенное в реку копье так и застывает в вертикальном своем положении – из-за кишащей вокруг него рыбы.

И что же? Кому удавалось распоряжаться такими несметными богатствами? «Крестьяне в Польше (читай – в Малороссии) мучаются, – был уверен Боплан, – как в чистилище, в то время как господа их блаженствуют, как в раю!» А кем являются упомянутые господа? Какими-то вторгшимися завоевателями? Не только. Господствующие классы были в то время смешанного происхождения, как и смешанного вероисповедания. Но вот какая наличествовала в то время тенденция. «Дворянство русское (читай – украинское), – пишет дальше Боплан, – походит на польское и стыдится исповедовать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днем приобретает все новых приверженцев, несмотря на то, что все (sic!) вельможи и князья ведут свой род от русских (разумей – украинцев. Боплан, как и прочие жители Западной Европы, не видел различия между словами «украинец» и «русский»).

Гоголь-Яновский читает дальше, и в его воображении возникает старинный Киев, удаленный почти на две сотни лет от него. Территория города прорезана тенистыми улочками, то бодро взбегающими на крутые пригорки и настоящие горы, а то смело ныряющими в пропасти, по дну которых мечутся частые ручейки. Вдоль этих улочек, за низкими изгородями, темнеют вишневые сады. А еще, куда ни ткнись, в этом старинном славянском городе рождается и замирает вездесущий топот копыт…

И вот уже колыхнулось лицо при тонком орлином носе, в широкополой шляпе, с выгнутыми над ее полями крутыми перьями. На ногах чужеземца – сверкающие ботфорты. Сам он – в коротком плаще, с золотой перевязью через слишком увертливое плечо…

Вместе с Бопланом, вновь и вновь, Николай Яновский пересекает степи, видит запорожцев в бою, следит за походными крепостями, составленными из окованных железом крепчайших возов. Вместе с Бопланом писатель получает возможность попутешествовать вниз по Днепру. Обозревает гремящие пороги, воочию видит остров Большую Хортицу, возведенную перед нею крепость Кодак. Ему отчетливо грезится лик коронного гетмана Станислава Конецпольского, который, подмигивая, спрашивает у казаков, хорошей ли получилась только что возведенная крепость, настоящая фортеция. А в ответ слышит весьма многозначительные слова из уст самого Богдана Хмельницкого, сказанные также на классически выверенном латинском языке: Manu facta – manu distruo. Смысл этих слов заключается в том, что сделанное человеческими руками – ими же может быть полностью уничтожено или разрушено. (Опять же, заметим, так и произойдет. Гарнизон недавно возведенного Кодака, во главе с французским полковником Марионом, не выполнит возложенных на него задач. Ведомые Сулемой, запорожцы уничтожат крепость, вырезав всех иностранных королевских наемников…)

Да, это была неоценимая книга в глазах человека, вздумавшего изобразить события давно ушедших лет.

* * *

И тотчас же вспомнилось…

Такого количества воды он не мог себе даже вообразить. Не слушая крепостных, дожидавшихся распоряжений относительно предстоящих покупок, не отрывался он взглядом от массы прозрачной воды. Она резко раскачивала бревенчатые и дощатые плоты с расставленными на них шалашами, матерчатыми палатками. А также с застывшими мужиками в островерхих бараньих шапках и какими-то слишком задумчивыми молодицами в вышитых шелком сорочках и клетчатых юбках. Видел сносимые лодки, различал остатки давно уже сваленных деревьев, обращаемых вокруг собственной оси. А взгляд упирался в возвышенности, на которых впору тесниться крутобоким фортециям…

Да, это был Днепр, Днипро-Славутич, о котором он столько наслышался. И ему, Никоше Яновскому, оставалось узнать, догадаться, далеко ли отсюда, от города Кременчуга, куда он был послан на ярмарку, до прославленных днепровских порогов, о которых он задумывался еще в своем раннем детстве.

Плотогоны, в числе которых различалось немало беглых от собственных нерадивых господ, так и сверкали белозубыми улыбками:

– А чего, панычу? Можем и вас примостить на своих этих бревнышках! На плотах…

– Го-го-го! – подхватывали в толпе. – С ветерком и до Хортицы!

– Можем!

Все понимали: это всего лишь панская «забаганка». Пороги… Панычу и костей не собрать, если что-то случится… Иное дело – они. Это их работа… Нелегкая, но манящая, нехай ей грець^[17].

Ночами над веселой днепровской ширью висело такое же чистое небо, в центре которого лыбилась царственная луна…

Что же, Днепровых порогов Никоше Яновскому не пришлось увидеть ни тогда, в канун осени 1828 года, ни в последующем. Однако впечатления от встречи с могучей рекою остались в нем навсегда.

Оказавшись в Санкт-Петербурге, выплеснет он все свои впечатления в рассказе «Страшная месть»: «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина. И чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру».

На днепровском берегу, между горами, помнится, поместил Николай Васильевич скромное жилище атамана Данила Бурульбаша из той же «Страшной мести»…

* * *

Указанные пороги, между тем, сыграли важную роль не только в истории Украины, Польши, России, Турции, но и в жизни всей Западной Европы. Вкупе с многоликой Азией.

Днепровские пороги представляют собою выходы на поверхность каменных пород, из которых состоит так называемый ныне Украинский кристаллический щит, часть которого впечатана в твердь земли между городами Днепропетровском и Запорожьем. В ходе тысячелетий продолжалась непрерывная схватка воды и камня, пока, наконец, вода не пробила себе трудную извилистую дорогу.

Упоминания о каменных препятствиях на Днепре прослеживаются уже в греческих сказаниях об аргонавтах, совершавших плавания к заманчивым и таинственным берегам Эвксинского (Черного) моря. А что говорить о более поздних, исторических временах, когда Днепр превратился в широкую дорогу «из варяг в греки», а выступы в днище реки стали воистину жестким препятствием для всякого судоходства.

Более или менее подробные описания Днепра содержатся в труде византийского императора и ученого Константина Багрянородного, озаглавленном De administrando imperio (Как надлежит управлять империей), написанном примерно в 946–953 годах. В нем приводятся данные о семи порогах. Удивляясь своеобразным названиям, византийский автор смешивает древнерусские и скандинавские термины…

Восхищение силами природы ощущается в «Слове о полку Игореве». «О Днепре Славутиче, ты еси пробил горы половецкие…», – восклицал древнерусский поэт, сотворивший эту доныне загадочную поэму. Подобное восприятие природы представляется нам вполне закономерным: в южной части нынешней Украины кочевали половцы, враждовавшие с нашими славянскими предками.

Порожистая часть реки тянется на расстоянии 65 километров. Сплошных преград, от берега до берега, насчитывалось там всего лишь девять, а прерывистых, называемых «заборами», в телах которых зияют большие и малые прорехи, – свыше шестидесяти. Между порогами набиралось также шесть десятков островов, то сплошь, от верха до основания, каменных, а то лишь базирующихся на несокрушимых гранитных основаниях.

В XIX–XX веках появилось немало предложений по расчистке русла реки. Однако вполне радикальные меры были предприняты только с постройкой величественного Днепрогэса. Исчезнув вконец под водой, на поверхность ее пороги выходили лишь в годы Великой Отечественной войны, когда плотина, переброшенная через могучую реку, оказалась основательно, чуть ли не полностью, разрушенной.

Вырвавшись из стародавнего плена, Днепр разливался на далекое расстояние. Русло его расширялось, образуя бесчисленные острова, главным среди которых считают Хортицу, покрытую в древности сплошными лесами. Об этом острове, получившем название Большая Хортица, в отличие от Малой, находившейся в начале порожистой зоны, впервые говорится в труде Константина Багрянородного. (Пожалуй, название самого острова представляет собой уменьшительную форму (уже в рамках славянского мира) от древнегреческого слова χώρα – земля, остров). Следующее, по времени, сообщение о Хортице помещено в Ипатьевской летописи под рубрикой «1103 год». Как раз в эту пору на острове собирались русичи перед походом на юрких степных кочевников – тех же природных половцев.

Годы монголо-татарского нашествия набросили тень на историю всех славянских земель. Что творилось в районе днепровских порогов, можно только догадываться. Затем Киев и лежавшие близ него земли оказались в зависимости от литовских князей, а после унии 1569 года, то есть в результате объединения литовского и польского государств, – под властью польской шляхты. Обширное пространство подверглось жесткой экспансии католической церкви, олицетворением которой в глазах православных стала Речь Посполита. Острова за днепровскими порогами, труднодоступные для поработителей, обретали все более притягательный ореол. Там селились люди, за которыми закрепилось прозвание «казаки»…

Кем же являлись эти казаки?

Традиция утверждает, что беспокойные головы собирались на Хортице еще в начале XV века. Занятием их становились рыбная ловля, охота, то есть поиски пищи. И это притом, что уже с первых часов пребывания в этих краях люди вынуждены были, в первую очередь, позаботиться о собственной безопасности. Они сразу же обрекались на воинский образ жизни.

Существует несколько теорий, объясняющих происхождение самого казачества.

Польские историки (М. Бельский, П. Пясецкий, В. Коховский) – трактовали казаков как лиц чисто холопского происхождения, не смирившихся с подневольным своим положением. Их манил романтический мир сражений, удивительно легкой наживы. К тому же, в большинстве своем, они были пропитаны убеждением, что всё это делается ради сохранения незамутненной Христовой веры. Украинские казацко-старшинские писатели, типа Г. Грабянки, полагали, будто казаки – это странным образом уцелевшее рыцарское сословие. Русские дворянские историки Г. Миллер, А. Ригельман, отстаивавшие имперскую политику царского правительства, утверждали, что казачество образовалось исключительно из беглых крестьян. А коль так – у него не имеется, дескать, прав на законное существование. Историография конца XVIII – первой половины XIX веков считала казаков организацией, основанной украинскими магнатами по инициативе польской королевской власти для защиты государственных границ. Сторонники так называемой норманнской теории были твердо убеждены, что казаки – выходцы из регионов Скандинавии, осевшие на славянских землях. Историк М. Каченовский видел в них представителей тюркских народов, не более того. Известный нам М. Максимович, наоборот, усматривал в казачестве социальную группу людей, а вовсе не этническую. Причиной образования казачества, как явления, называл он тесное татарское соседство, стало быть – исходящую оттуда опасность для правильной государственной организации жизни. Аналогичную точку зрения, по сути, отстаивал и русско-украинский историк Н. Костомаров. Казачество, по его словам, отнюдь не только украинское явление. Под этот термин ученый подводил широкие народные массы, протестовавшие против непосильных повинностей и всевозможных тягот.

Казак – слово тюркского происхождения, как и само, вероятно, это явление. Слово означало вольного наездника, поступающего всегда по собственному усмотрению. Первоначально, надо полагать, казаки действительно являлись людьми татарского происхождения – в основном обитателями крымских и белгородских (на Днестре) улусов. Промышляя разбоем на широких степных пространствах между польскими, турецко-татарскими, а также московскими владениями, они часто переходили на службу к хозяевам отдельных краев и земель.

Вскоре, однако, термин «казак» распространился и на прочих удальцов в пределах очерченных нами пространств. В первую очередь это были люди, которые бежали от власти своих господ. Они устремлялись вниз по течению Днепра, за его знаменитые пороги. В большинстве своем беглецы оказывались украинскими холопами. Но не только ими. В низовьях Днепра собирались представители разных сословий и многих народностей.

Причины разрыва их с прежней жизнью выглядели также по-разному: одним угрожала виселица, другие подвергались частым гонениям, третьи никак не уживались нигде.

За днепровскими порогами все признавали себя сторонниками христианства, становились вроде бы воинами-монахами, защитниками православной веры. И в этом находили оправдание собственного существования.

Сооружали, со временем, примитивные жилища, так называемые курени. Курени состояли вперемешку из почвы, древесных веток, травы. Накрывались они камышом да воловьими шкурами ради защиты от летних дождей, непогоды (на зиму мало кто оставался в пределах Сечи). Каждый курень обзаводился собственным атаманом, а все беглые объединялись в так называемый кош. Это тюркское слово означало вообще-то войско. На общей раде (совещании) казаки избирали главного (кошевого) атамана, которому в походах подчинялись беспрекословно, но в мирное время переизбирали без малейших укоров совести, подвергая при этом даже телесному наказанию.

Представительниц слабого пола в свой лагерь казаки не допускали ни под каким предлогом. Возникавшие споры решали по давним обычаям. Самая жесткая кара назначалась за кражи, за покушение на жизнь своего же собрата. Жили же большей частью тем, что удавалось прихватить в налетах или в очередных сражениях. Верхом шика у вольных наездников считалось прогулять захваченное и тем самым подстегнуть себя на новые подвиги. Но, вместе с тем, почитали за благо овладеть каким-нибудь стоящим ремеслом. Умели подковать коня, возвести халупу, изготовить оружие, «накурить» водки.

На зиму, понятно, сечевики возвращались поближе к знакомым местам, где обзаводились имуществом, семьями, содержали какое-никакое хозяйство, старались развивать даже промыслы. При всем этом нещадно сорили деньгами, дожидаясь малейших признаков очередной весны, чтобы опять очутиться за так и манящими их Днепровыми порогами. И не в одиночку спешили туда. Сманивали таких же, как сами, буйных сорвиголов.

Становище свое казаки называли Сечью – от глагола «сечь», «делать засеки в лесах», покрывавших в те годы почти все днепровские острова. А поскольку становище это располагалось за порогами, то Сечь, естественно, обретала вдобавок эпитет «Запорожская». Первым ее местонахождением, как считалось в XIX веке, сделался остров Большая Хортица. Правда, впоследствии выяснилось, что на Большой Хортице Сечь никогда не базировалась, при этом довольно часто меняла места своего пребывания, поскольку казаки представляли собой большую помеху в глазах их соседей.

Прежде всего, пожалуй, неудобство сосуществования рядом с ними ощутило на себе турецкое правительство. Изготовив челны, так называемые чайки^[18], обитые по бортам свежесрезанным камышом, запорожцы спускались вниз по Днепру. Продвигаясь вдоль морских побережий, достигали нередко самого Стамбула, сея повсеместно смерть, разрушения, грабя всех подряд и тем самым демонстрируя свое величайшее презрение к чужим обычаям и богам. Провозгласив себя защитниками православия, освобождали невольников, иногда, правда, вопреки желанию последних, уже как-то невольно ассимилировавшихся со своими поработителями.

Турецкий султан, одобряя набеги собственных вассалов, совершаемые по отношению к славянским людям, с возмущением писал о запорожцах польскому королю, в подчинении у которого находились, как правило, днепровские пороги и острова, а равно и их обитатели. Все это вызывало напряжение в международных связях. Доходило до того, что «визиты» казаков припадали на самые неподходящие для того моменты: скажем, когда в Стамбуле пребывали как высокие королевские послы. А послам постоянно вменялось заверять султана и его приближенных, что подобных казацких нападений впредь никогда не будет.

Польское правительство, надо сказать, будучи крайне обеспокоенным ответными нападениями турок и крымских татар, выплачивало Порте богатую дань, называемую, правда, всего лишь подарками. Но могли ли эти «подарки» удержать татар и турок от аналогичной реакции на дерзости запорожцев? Более того, запорожцы под разными предлогами вторгались в украинские земли и нередко вели себя в них как настоящие вымогатели, полагая, что православное население и без этого перед ними в неоплатном долгу, как перед своими защитниками.

Каждый раз, когда казаки вторгались в пределы каких-нибудь воеводств самой Речи Посполитой, к ним присоединялись деклассированные элементы, готовые также сражаться за свое место «законное» под солнцем, не останавливаясь перед любыми жестокостями. Они получали название гайдамаки – опять же тюркское слово, означавшее «гонители», даже «грабители», «насильники». Особую роль гайдамаки сыграли в войске Богдана Хмельницкого, ядро которого составляли истые запорожцы. Зверства гайдамаков порой вызывали резкую отповедь самого Богдана Хмельницкого. Дошло до того, что однажды он повелел схватить Максима Кривоноса, самого энергичного гайдамацкого предводителя, и приковать его к пушечному колесу. В числе «подвигов» Кривоноса назывались приказы содрать кожу с пятнадцати тысяч евреев в городе Немирове. Просперу Мериме, автору специальной работы о Богдане Хмельницком, данное число казненных евреев показалось просто фантастикой.

Как бы там ни было, но то благоговейное отношение к запорожцам, которым впоследствии были переполнены произведения устного фольклора, выработалось уже впоследствии, когда все плохое и подозрительное поросло уже высокой и жирной травой забвения. В народной памяти осталось только действительно благородное, чистое, достойное славы и всяческого уважения.

Польские короли издавали один за другим указы, запрещавшие ходить в «Туреччину», – но это ничуть не меняло дела. Положение изменилось в лучшую сторону, когда король Стефан Баторий ввел в украинских землях так называемое реестровое казачество. Казаками объявлялись лишь те обыватели украинских территорий, которые попали в строгие реестровые списки. Они зачислялись на королевскую службу, из казны получали жалованье.

Забегая вперед, укажем, что казачество в целом, в том числе запорожское, оказалось решающим фактором в сохранении украинцев как нации, в сбережении ими православной веры. Как утверждалось в «Истории русов», как происходило на самом деле, к XVII столетию все верхние слои украинского общества, высшее православное духовенство, были полностью «окатоличены». Без воздействия казачества, вдохновляемого священниками, которые, несмотря ни на что, оставались верными заветам предков, процесс этот стал бы абсолютно необратимым.

Однако в дальнейшем запорожское казачество сделалось помехой в планах русских царей, в стремлениях последних к централизованному государству. При Петре I украинское казачество было слишком здорово ущемлено в своих правах и возможностях. При Екатерине II, после подавления пугачевского бунта, который запорожцы с готовностью поддержали, Сечь была ликвидирована полностью (1775). Остатки «братчиков» перетекали на Дон, Кубань, Терек, на Дунай. В большинстве случаев они послужили там базой для местного казачества, которое сыграло важнейшую роль в защите государственных границ, в сохранении спокойствия и порядка во всей огромной Российской державе.

В XIX веке запорожские казаки овеяны были дымкой романтики. Новая украинская литература, особенно в лице Тараса Шевченко, прославляла их на все лады. Однако славословие это не стало всеобщим. Известный уже Пантелеймон Кулиш, поначалу ярый козакофил, в конце концов переменил свои взгляды и написал стихотворение с благодарностью Екатерине II, в которой прославлял ее ограничительную по отношению к Украине политику. «Спасибо, мама, что ту гадюку ты задавила…» Под гадюкой Пантелеймон Александрович понимал Запорожскую Сечь.

* * *

Так что же все-таки было известно литератору Гоголю-Яновскому об украинских казаках, в частности – запорожских, когда принялся он за повесть, ставшую впоследствии знаменитой, в которой именно запорожцы выступают главной движущей силой?

Мы, наверняка, уже убедились, что специальной научной литературы по данному вопросу в те поры почти не водилось. Знания автора повести «Тарас Бульба» базировались в основном на фольклоре и на бытовавших в народе преданиях, слухах, личных воспоминаниях. Гоголь-Яновский знал одно: своих сыновей казаки отдавали в учебу, считая это вопросом личного престижа, однако не усматривая в том для себя никакой абсолютно пользы. Быть может – вполне справедливо. Система образования тех времен носила преимущественно схоластический характер. Сочетание знаний с военной выправкой, с умением пользоваться, владеть оружием, с походным образом жизни, казалось полнейшим нонсенсом.

Наилучшим местом для обучения юных казацких отпрысков во все времена считался Киев. Его академия, созданная путем слияния так называемых Братской и Лаврской школ, первоначально носила название коллегиум. Детей отдавали в нее еще в слишком раннем возрасте, обучали не менее восьми-десяти лет, тогда как для многих этот процесс растягивался до бесконечности – лет на пятнадцать, а то и на целых двадцать.

Оторванность от семьи травмировала юные души, лишала отцовской опеки и материнской ласки. Не все ребятишки сносили предстоящее им испытание. Не все соглашались с выпавшей им судьбою. Некоторые пытались бежать еще в совершенно незрелом возрасте, другим же удавалось это лишь при вступлении в более зрелые годы^[19]. Бывали, однако, даже такие молодцы, которые входили во вкус непрерывной умственной работы, превращались даже в настоящих ученых. А коль скоро книжные знания приличествовали лицам духовным, то многие из них, вознамерившись посвятить себя в ученое сословие, постригались в монахи.