То, что мы видим
Марина неловко устроилась на переднем сиденье такси. Она скрывала волнение, пытаясь сделать надменное лицо. И первое, и второе получалось довольно плохо. Мужчина за рулем искоса поглядывал на нее, изучая. Надо было просто позвонить на работу и сказать, что заболела, – пульсировало в голове. Страх тошнотой подкатил к горлу. Водитель включил музыку, но отвлечься на мелодию не получалось. Чем ближе она подъезжала к офису, тем хуже ей становилось. Она вызвала такси, но все равно неприлично опаздывала и даже не знала, хватит ли ей денег, чтобы расплатиться.
Не хватило. Она протянула мужчине две купюры и тихо сказала:
– Простите, у меня сейчас больше нет. Если вы оставите мне свой номер, я вам обязательно верну.
На его лице удивление сменила злость:
– Вернете? Это что, вообще, шутка? Денег нет? Женщина, так на автобусе надо ездить!
Он замолчал, выжидая немного и поняв, что доплачивать пассажирка не собирается, еще больше вспылил:
– Я вот сразу почувствовал, что ты странная какая-то. Я с первого момента понял все про тебя! Что не надо сажать.
Марина сидела, вцепившись в сумку, не зная, можно ли прямо сейчас открыть дверь и уйти. Или сколько еще слов ей положено выслушать за нехватку одной сотенной купюры?
– Что расселась-то? – подогнал ее таксист. – Или еще за простой задолжать хочешь?
Она торопливо выбежала, кажется, не до конца закрыв дверь, и влетела в лифт, кивнув охраннику. Считая мигающие этажи на панели, женщина пыталась выкинуть презрительный взгляд таксиста из головы, потому что впереди ее ждала еще одна встреча.
Начальник Анатолий Николаевич ее не любил. Нет, не за опоздания, не за частые больничные. Марина хорошо работала, ее любили заказчики, но он чувствовал ее страх и давил на него, понимая, что та не даст отпор. В коллективе его уважали, но старались держаться подальше. Он мастерски работал, и так же мастерски давил, и всегда получал от своих подчиненных то, что ему требовалось. Он гордился поставленной дисциплиной и субординацией, не позволяющей ему расслабиться даже на общих праздниках. Марина была единственным человеком, который позволял себе опоздать. Это было не просто нарушение рабочего графика, это было личное оскорбление.
Анатолий уже знал, что она опаздывает сегодня снова и ждал ее визита в своем кабинете, повернувшись лицом к окну. Когда открылась дверь он начал разговор, не повернувшись. Ему показалось, что это будет очень эффектно. Ведь он настолько прозорлив, что знает, кто вошел.
– Вчера ты убежала пораньше. Сегодня опоздала на двадцать минут. Может, мне самому на звонки отвечать по утрам? Чтобы тебя не беспокоить?
Голос в ответ не стал паузой в его монологе.
– Анатолий Николаевич…
– Обленились все в край. Только и умеете заявления на материальную помощь писать. Больше предупреждать не буду. Иди работай.
Марина вышла, устало провела рукой по лицу. Ничего. Как говорит ее мама, – главное, все живы.
Анатолий Николаевич жил один. Сегодня он вернулся домой в хорошем настроении. Днем ему позвонил командированный одногруппник, обещая заехать в гости. Мужчина чувствовал прилив сил, свойственный одинокому человеку, который не должен ломать голову над тем, чем занять очередной вечер. Он ждал звонка от товарища до десяти часов. Но телефон молчал. Вероятно, друг нашел более интересного собеседника. В раздражении, гоня злость и тоску от себя, Анатолий лег спать.
Телефонный звонок разбудил его в третьем часу ночи. Прищурившись от яркого света, он взял с тумбочки разрывающийся мобильник, но ответить не успел. На экране моргнул пропущенный – «Марина».
– Что за черт… – пробормотал он.
Вздохнул, потер виски, перезвонил. В ответ – только гудки. Пожав плечами, он снова улегся под одеяло. Трубка вновь ожила. Он снова схватил трубку:
– Да! Слушаю! Марина! Что с вами? Алло! Алло!
В ответ раздались шорохи и гудки. Он злобно кинул телефон на стол и долго не мог уснуть, снова пытаясь усмирить ворох чувств в груди, уговаривая себя, что нужно поспать. Он забылся тревожным сном лишь под утро.
Войдя в приемную, он сразу увидел Марину, которая поднялась ему навстречу, точно солдат по тревоге.
– Анатолий Николаевич! Я все объясню сейчас.
– Даже слышать ничего не хочу! – он прошел мимо, повесив пальто в шкаф.
– Я не специально, не хотела. У меня дочь… Я уснула, а она взяла телефон… Я только утром увидела, что она вам нечаянно позвонила. Вы не понимаете… – женщина сбивалась, все заготовленные фразы вылетели из головы.
Но начальник оборвал ее и выговорил, цедя слова:
– Мариночка, я уже много лет работаю. Я людей насквозь вижу. У вас на все отговорки. Вы все говорите, я все слушаю, а дошло вот до чего. Я и без вас все знаю. Уж извините, но мне такие работники не нужны.
Он зашел в кабинет, хлопнув дверью.
В простой уютной квартире обычной пятиэтажки на пороге Марину встречала мама.
– Почему ты так рано? Мы слышим с Лизой ключ в дверях…
– Мам, он меня все-таки уволил, – выдохнула она, будто двойку в школе получила. В сорок-то лет.
Мама вытерла руки о передник, заправила прядь за ухо и сказала в ответ:
– Ничего, главное…
– … все живы, – закончила за нее Марина.
В дальней комнате ее встречала дочь. Она не видит, но знает, что звук открывшейся двери равен радости.
– Привет, мам!
– Привет, дочь! В общем, твоему звонку наш директор не слишком был рад… Если будешь слушать книги, ты уж никому не звони, ладно?
Она протягивает дочери телефон, одну из немногих деталей досуга запертого в стенах человека. Марина обнимает Лизу и смотрит в окно. Она думает про слова этих мужчин: таксиста, твердящего, что он все понял о ней с первого взгляда; начальника, уверенного, что ему не нужно слышать слов. Что он сказал? «Я все про всех знаю»?
Она целует дочь в макушку и говорит задумчиво:
– Ничего они, Лиз, не знают. Ни-че-го.
Не видя материнского лица, девочка чувствует, что за иронией та прячет усталость. Она лучше других знает, что одними лишь глазами нельзя увидеть всего. А то, что мы видим, легко может нас обмануть.
ДТП
Грише кажется, что он не в своем теле. Не в своей жизни. Это было бы неплохо, но реальность бьет по лицу, как ледяной дождь. На кровати перед ним сидит его Катя. Бледная, голова в бинтах. Тонкие запястья поверх покрывала лежат без движения. Когда в кино показывают пострадавших, они выглядят даже немного романтично. На самом деле ничего подобного: сухие плотно сжатые губы, скомканные волосы, лицо такое, будто вся кровь покинула тело. Она на него даже не смотрит. А он глотает воду из квадратной пластиковой бутылки и оправдывается то ли перед ней, то ли перед собой.
– Напился вчера, как полный придурок. Я не помню ничего. Никто еще не объясняет, что случилось. Спрашиваю у твоих, молчат.
Катя продолжает сидеть мраморной статуей, и в лавине жалости появляется раздражение.
– Кать, ну не переживай ты так. Найдем виноватых, все выясним, видишь же, я сам не в курсе! Да, виноват, не проследил за тобой, из поля зрения потерял. Ну отцу позвоню, если что, он точно разберется. Камеры в клубе есть, люди там есть, с кем ты уехала, куда. Узнаем, накажем. Своими руками каждому голову снесу.
Он хочет встряхнуть ее за плечи, но сдерживается: так хрупко она выглядит. Тихо касается губами щеки. Она не отворачивается, но и не подается вперед. Гриша выходит из комнаты и, не оглядываясь, проходит через большую гостиную. Там у окна стоит, сжавшись, ее мать. Рядом в кресле отец. Ее забрали домой из палаты интенсивной терапии с надеждой, что дома она скорее придет в себя. Но врач только что сказал им, что не знает, когда Катя станет прежней.
– Я не хочу вас обнадеживать, – мягко, но категорично резюмировал их семейный врач Олег Артурович. – Удар был очень сильный, чудом остались целы кости черепа. Чтобы восстановиться после подобной травмы, требуется время. Порой месяцы, иногда годы. А то и целая жизнь. Нужно сейчас поберечь ее, никаких посещений. Без исключений.
– Да уже неделю никого не пускаем, – растерянно кивнул отец, думая совсем о другом.
Гриша выходит во двор. Голова трещит, но еще хуже от неизвестности, она наполняет его плохими предчувствиями, как будто он потерял контроль над собственной жизнью. Он поводит плечом, будто стряхивая эти мысли, садится прямо на лестницу и звонит Димону. Уже, наверное, в сотый раз. Ни ответа, ни гудков, ни черта, будто провалились все куда-то после этой гулянки, будь она неладна. Он решительно встает, ему нужно поговорить с отцом и все прояснить.
В родительском загородном доме Гриша бывает редко. Впрочем, как и его отец. Пока один зарабатывает деньги, второй умело их тратит – именно так любит рассказать о семейном укладе его дорогая сестренка. Он стремительно входит в дом, но останавливается у входа, услышав свое имя в чужой болтовне. Обычно его не интересуют сторонние слова, тем более когда речь идет о прислуге. Но сегодня другой день. Охранники отца стоят на крыльце, и распахнутая в кухне дверь второго входа позволяет ему услышать слова. Но не их речь парализует его, а то, что он видит на заднем дворе.
– Ну вот, велел привезти прямо сюда… Я ему осторожно говорю: «Михалыч, может не надо? Мать тут, да и вам зачем оно во двор под окна? Иринка ревет со вчерашнего дня, не переставая». А он так тихо мне говорит: «Вы идите по домам пока, мы тут сами теперь». Лучше бы орал.
Гриша проходит мимо мрачных парней и трогает руками смятый гармошкой бампер своей любимой машины. Той, на которой вчера уехал или должен был уехать домой. Он отпирает дверь и садится за руль. Странно, но он тут, внутри, ему не мешают подушки безопасности, заполнившие салон, пустая бутылка шампанского под ногами. Он потрясенно смотрит на бордовую кровь на белоснежной обивке. И на свои ладони, которые тоже стали алыми.
Охранники курят прямо на крыльце – в обычные дни хозяин бы такого не позволил. В доме по-прежнему тихо. Завтра его заполнят люди – родственники, друзья, коллеги. Не будет только Кати, доктор запретил рассказывать ей, что произошло. Охранник Серега хмуро говорит, глядя на автомобиль:
– Жалко девчонку. И Гришку так жалко, земля ему пухом.
Напарник молчит и напряженно вглядывается в машину, стоящую перед ним.
– Ты чего?
–Там вроде есть кто-то за рулем, фух, показалось…
– Иди ты, – машет Серега и заходит в дом.
Умка
Я помню из детства наш двор. Девятиэтажный серый дом, который потом перекрасят в странный зеленый. Подъезды с козырьками, одинаковые квартиры с разными людьми. В каждой – своя история. Под окном сваи от какой-то неслучившейся стройки, каменистая насыпь, которая зимой – ледяная горка, а летом – вершина для наших детских игр. Между сваями в самых дебрях строительный котел, в где, как водится, живет страшная ведьма. И только самые отважные, самые взрослые парни (им уже далеко за десять, там все серьезно) отправляются пугать ее палками, ну и, конечно, своей лихой молодецкой отвагой.
Сейчас на этом месте вырос кирпичный дом-красавец, на асфальтированной дорожке припаркованы тут и там иномарки. А раньше были трогательные клумбы, колеса от машин в качестве декораций, велосипеды и коляски, ковры на турниках – вот вам почти домашний уют.
В нашем дворе была собака. Из соседнего подъезда. Неизвестной породы, но с подходящей ей кличкой – Умка. Маленькая, белая, скорее всего дворняжка, очень похожая на того самого медведя. Она облаивала всех кого не лень, строя из себя важного пса, деловито рычала, прыгая на согнутых передних лапках. После чего непременно обнюхивала прохожего и, учуяв в нем лучшего друга, тут же начинала активно вилять хвостом, высунув язык от счастья. Я помню, как шагала в сумраке вечера из школы, и каждый серый закоулок пугал меня тревожными шорохами и резкими плясками теней. Я знала всегда, что возле восьмого подъезда меня встретит лаем белый пушистый Умка и проводит до самых дверей. И вроде бы толку от него – тридцать сантиметров чистого дружелюбия, а все-таки не одна: весело и не страшно ни капельки было нам с ней идти.
И вот однажды стало известно: Умка пропала. Об этом нам рассказал соседский мальчик Эдик. Как и полагается неточным фактам, известие обрастало двоякими подробностями с каждым часом. Он уточнил, что, скорее всего, ее поймали как бездомную. И непременно пустят на мыло. На этом месте он зарыдал от ужаса. К нему присоединилась еще пара голосов. Взяв в себя в руки, мы решили действовать. А именно: бастовать, отказываясь от мытья рук.
Несколько революционеров сломались сами, войдя за порог дома, другие держались до прихода с работы отцов, кто-то тихонечко бастовал, не будучи никем замечен. А я добровольно рассказала все бабушке. Мысль о страданиях друга была невыносима. Она долго гладила меня по голове и утешала. Я с надеждой спросила:
– А может быть, он вернется?
– Когда-нибудь все возвращаются домой. Даже если их нет в живых.
Я не слишком поняла, о чем разговор. Но мне все равно стало легче. Сказав, ты всегда делишь чувство надвое, будь то боль или счастье.
Прошло уже много лет. Я уже не маленькая девочка, веду за руку дочку по тому же двору. К другой бабушке – моей маме. У восьмого подъезда я встречаю Умкину хозяйку. Она не узнает меня, продолжая качать в коляске внука. Он беспокойно плачет, и она поет ему. Вокруг тихо, и я слышу обрывки ее голоса, смешанные с ветром.
«Ночь идет большая…» – летит над двором.
В моих ногах снова путается белый пес, за спиной – ранец. В окне второго этажа горит свет, и мне машет моя живая бабушка, отодвинув штору. Она была права: все когда-нибудь возвращаются домой. Такими путаными, разными путями. Шагами или мыслями.