Счастливая сцена
Она убеждала себя, что сама сделала его слабым. Что уничтожила его мужественность первым своим контрактом на крупную сумму, отразившуюся завистью, а не восхищением в его глазах. Так думали все вокруг. Так говорила она сама. Но даже принимая эту мысль, она ненавидела мужа за то, какой стала сама. Сначала она была женой по канону. Убеждала себя, что можно быть успешной, но все равно неглавной, мягкой и любящей, верящей и терпеливой. Честно старалась, но раз за разом ничего не получала взамен. И она пыталась выпросить, вымолить любовь, заискивала и спрашивала прямо и робко:
– А ты меня любишь?
И получала взамен рваное:
– Ну конечно! Что за вопросы.
Раздраженная интонация говорила куда больше самих слов. Она плакала и искала веру внутри себя, но уговоры уже не помогали. И она работала, снова работала. Искала в работе ответы на свои же вопросы и не находила. А он изменял, и она знала, дешево и просто изменял со всяким расходным материалом. Подкупая за собственную внешность и ее деньги бывших и новых знакомых.
Он уже уходил от нее после грязных ссор, от которых хотелось отмыться, но не получалось. Таких противных, что, казалось, их можно забыть, только заново родившись. А потом возвращался. И она прощала. Она, твердящая всем и всюду, что не бывает второго удачного дубля. Что человек, ушедший от тебя, будто умер. И тех самых вас, вас до всего, что произошло, не будет никогда. Да, ушедший может вернуться, но ты должен будешь полюбить его заново, а он – тебя. А совпасть дважды очень трудно. Кому-то не удается сделать этого даже однажды за целую жизнь.
Но он казался на время ей прежним – тем, кого она полюбила и никак не могла забыть. Тем, которым он никогда не станет снова. Как трудно любить человека, который есть и которого больше нет! Особенно когда его бледная тень рядом, манит и снова теряется из виду.
Поняв, что обманута снова, больше собой, чем им, она возненавидела мужа. Ее ненависть не трогала его: ему было все равно. Он держался рядом, потому что было удобно и привычно, потому что дочь, потому что нет работы, которую он потерял где-то между ее гастролями. Ее же собственная ненависть сжигала, топила, душила изнутри. Она хотела прогнать его, но образ его прошлого, любящего снова приходил и уговаривал потерпеть. И она снова ждала. Ненавидела его, себя и на самой кромке души теплила надежду, повторяя каждый день, что нельзя держаться за прошлое, и продолжая жить только в нем.
Она подходит к окну и смотрит на машины, проезжающие по проспекту. Вперед и назад. Бесконечный поток. Прохлада пластикового подоконника под руками. Выдох. На кухонных часах – 16:25. Пора собираться. Больше внутри, чем снаружи.
Легкий макияж, привычная репетиция нужного выражения лица у стенного зеркала. Идеальное платье цвета бордо. Никаких украшений, только помада в тон. Изящные замшевые туфли, в которых красиво изгибается тонкая нога. Она садится в машину и подъезжает к зданию старинного городского театра, мельком ловя свое имя на афише дня. «Театр – надо же, какое удачное совпадение», – с печальной иронией отмечает она, но тут же гонит все мысли из головы.
Перед выходом на сцену, как ребенок, осторожно выглядывает из-за тяжелой боковой кулисы. Полный зал. Разных женщин. Иногда ей хочется сесть в первый ряд, купить самый дорогой билет за неприличные деньги. И послушать, поверить, обменять входную бумагу на надежду. И выйти на улицу, как каждая из них – окрыленной, наполненной. Но ее место здесь. И когда все закончится, только одна она не будет торопиться домой.
– А чего ты все еще тут? – изумится ее концертный директор, обнаружив героиню на изящном высоком стуле у микрофона перед уже опустевшим залом. – Поехали праздновать? Полный аншлаг! Снова.
Тишина в ответ.
– Хотя нет. Давай посидим. Счастливая сцена. Здесь всегда все отлично проходит.
Директор затихает рядом.
А она молчит. Ей хочется еще немного побыть той самой. Великолепным психологом, лекарем душ, знающим секрет, как стать счастливой женщиной, женой и матерью. В теории самым популярным коучем в стране. На практике – самой несчастной женщиной среди всех купивших билет в этот зал.
Соседи
У деда с третьего этажа не самые лучшие недели. Стоит жара, от которой плавится все вокруг. Это треть беды. Пух тополиный полетел, накрылась рыбалка – отдушина одинокого пенсионера. Две трети. Ну и напоследок – бессонница. Виной всему машины под окном. Ночью нет-нет да завоет сигнализация. Спит дед хорошо, не жалуется, но вот этот звук будит что-то неясное, тревожное внутри. Он ведь сам всю жизнь за рулем. Сначала начальников больших возил, потом устроился в больницу. В пассажирах – врачи, руководство, а потом на машину реанимации направили. Михалыч просыпается в любом часу ночи и не может уснуть. Выходит покурить на балкон подряд по паре раз. Знакомый крепкий дым папирос не помогает. Так и бродит по дому до рассвета.
На третью ночь терпение закончилось. Дед поспал лишь пару часов, во сне уже почти подсек здоровенного леща, как снова под окном запело чье-то авто. К утру Михалыч твердо решил проблему искоренить.
– Ох уж эти соседи! – вздохнул он, натянул светлую футболку, взял с полки кепку с надписью USA, ключи и отправился на разведку. Во дворе двое знакомых что-то задумчиво разглядывали под капотом старой «Нивы».
– Привет, мужики!
– Здорово, Михалыч!
Стукнули ладони.
– Чего хмурый?
Закурив, тот поделился бессонными ночами, воем и началом своих поисков.
– Чья машина орала, не знаю, – отвечал один из соседей. – Но это точно из-за кошки. Черно-белая такая. Кто-то ночами выпускает ее погулять, а она бац-бац по машинам. Тупое животное, что с него взять. Найти бы ее и хозяйку и окна им заколотить.
Михалыч взгрустнул. Кого искать теперь – кошку, что ли? С ней разбираться? Или вместе по лещам тосковать? Он достал старомодную пачку в целлофане и снова прикурил.
– Мужчины! – от резкого голоса все трое повернулись. Перед ними стояла соседка со второго этажа, милая Леночка. Только именно сейчас она была немного взъерошенна и весьма сердита.
– Особенно вы, Петр Михалыч! Сил уже нет, спать мне не даете!
– Я? – искренне удивился сосед. – У меня и машины-то нет.
– Причем тут машина? – кипятилась Лена. В коляске заворочался маленький сын, и она перешла на гневный шепот, что выглядело немного комично. – Курите, как паровоз на балконе своем, я окно на ночь открыть не могу. А он у меня, между прочим, и так плохо спит, а в духоте еще сильнее плачет!
Комок в коляске зашелся по-настоящему отчаянным ревом, поддерживая мать. Та, не став слушать ответа, торопливо пошла к подъезду. Михалыч пожал плечами. Подумаешь, какие. Дым им мешает. В своей квартире имеет право!
Жара набирала обороты. К дому потянулись дневные обитатели – бабушки, школьники, молодые мамы. Панельные стены девятиэтажки едва ли спасали от духоты, но все же в них было куда лучше, чем под палящим солнцем.
Михалыч стоял на крыльце и ждал, сам не зная чего. Мимо проходила, ворча, радистка Галя. Прозвище старушка получила с легкой руки дворовых пацанов, смеющихся над ее манерой говорить по телефону.
– Так орет, будто собеседник в окопе сидит, – весело подметил один. – Радистка баба Галя!
– Галь! У тебя кошка есть? – тоскливо спросил он.
– Какая кошка! Самой жрать нечего. Вон Верка с первого двоих завела, живут же люди, скажи?
Михалыч оживился – баба Вера жила как раз под Леной на первом этаже. Он наспех попрощался с одной соседкой и отправился в гости к другой.
– Ой, Петя, и я совсем не сплю, милый! – наливая чай гостю, сетовала та. – Все соседи! Этот Ленин малыш так плачет всю ночь, аж заходится. Я вскакиваю сразу, дочку маленькую во сне вижу, будто к ней бегу. А эти – машет рукой на вальяжно развалившихся на полу котов – в ногах у меня спать привыкли, бездельники. Болят ведь суставы, а они так лечат, говорят. Ну, я встаю, и они следом. Открываю уж им балкон, раз проснулись, они на улицу – шмыг.
– Коты твои по машинам пляшут, сигнализация орет, и я не сплю! – рассердился Михалыч.
– А я что? – развела руками старушка. – К Лене сходи, пусть не будят меня ночами, и я спать буду, и коты. Там глядишь, и тебе спокойнее будет.
– Да видел я Лену, – проворчал сосед.
– И что ребенку спать мешает? – всплеснула руками соседка. – Наши всегда ночами спали, хоть шум, хоть гром, хоть в поле…
Сгущается вечер. Михалыч скрепя сердце прислушивается: не плачет ли снизу мальчик. Когда его сын был маленьким, жили они, шесть человек, в одной маленькой комнате в коммуналке. И никто не жаловался на плач, только жена вставала. Теперь вот он слушает чужого – тишина. По привычке достает сигареты, задумчиво вертит пачку в руках, смотрит на балкон. Идет на кухню к окну, открывает и закрывает снова. Сердито взмахивает рукой и выходит курить в подъезд.
Ночь приносит долгожданную прохладу. Спит рядом с матерью малыш, и она осторожно встает, открывая настежь окно, впуская воздух в дом. Свернувшись клубками, спят коты в ногах у бабы Веры. Под окном беззвучно мигают лампочки сигнализации на машинах. Задремал за рыболовной передачей дед. Он просыпается от резкого звука телевизора, хочет закурить, но надо идти в коридор, а это значит – одеваться, на что совершенно нет сил.
– Ох уж эти соседи, – привычно ворчит он, переворачивается на другой бок и крепко спит до утра.
Маленькая женщина
Если закрыть в одном пространстве двух людей, становится ясно, что между ними происходит. Невозможно держать на лице маску долго, отделившись от мишуры и декораций внешнего мира. Так часто бывает в кино: герои, которых развернула друг от друга случайность, заперты в комнате сговором или случаем. И вот сквозь горы обид проступает что-то настоящее. Мир восстановлен, чувства открыты.
Но двое мужчин в машине никогда не были друзьями. С ними все наоборот. Оба упрямы и своенравны. Да и разве могут прийти к согласию собственники от природы, которым приходится делить что-то между собой? Нет. Заточи их хоть на века в каменном замке на высокой горе.
Впереди сотни километров и почти семь часов в пути по прямой федеральной трассе. Вместе. Никого, кроме них и напряжения, повисшего в воздухе. Надо ехать, и ехать вдвоем, такой странный маршрут приготовил им вчерашний звонок.
Спустя час тишины их обгоняет фура, тяжело виляя на замерзшем асфальте в опасной близости от капота, и тут же сбавляет ход. Одна полоса на дороге сменяется двумя, обгон запрещен. Снова по капле теряется лишнее время. Водитель поводит головой. В его движениях чувствуется нервозность, и хоть лицо ничего не выражает, пассажир заводит разговор:
– Что ты дергаешься? Летит и летит. Мы успеем.
– Тебе легко говорить.
– А тебе что, трудно? Мешает что-то, застряло?
– Юморист, – бросает водитель и закуривает, открыв окно.
В салон врывается холодный ветер.
– Где она там вообще? Кто с ней? Чем занята? Совсем одна. Хочется скорее забрать ее.
– Что ты как наседка? – раздражается пассажир, но лишь потому, что ему самому тревожно. – Это же больница, а не тюрьма.
За окном пролетают полосы деревьев, равнины, холмы, реки, дорожные знаки. В кафе у дороги они быстро перекусывают и берут с собой в дорогу кофе в бумажных стаканах. Снова в дорогу.
– Давай сменю, – кивает на левую дверь пассажир.
– В прошлый раз ты не спрашивал.
– О, остроумный ты парень, – парирует второй.
Каждый садится на свое место. По радио тихо играют ретро. Каждый перебирает в памяти свои воспоминания. Пока водитель не спрашивает просто и прямо:
– Она вспоминает меня?
Очередная колкость задерживает на полпути у второго мужчины, когда он видит, с каким усилием задан вопрос. Ему не хочется бить там, где он и сам часто оказывается беззащитен. Не по-мужски.
– Не думаю, что она тебя забывала.
– Ни одна женщина так меня не заботила, – хмыкает он.
– Аналогично, – добавляет второй. Его взгляд цепляет детали, черты лица своего бывшего соперника, и отмечает, что тот уверен в себе, прямолинеен и совсем не умеет скрывать эмоций. Он другой. Какой-то странный сорт ревности покалывает внутри. И вдруг спрашивает:
– Ты ненавидишь меня?
– Ты живешь с ней в одном доме. Ешь с ней за одним столом. Каждый день видишь ее. Знаешь друзей. Тебе она расскажет о своих радостях и тревогах сначала, а лишь потом мне по телефону или в выходной. Я не ненавижу. Но и любовью это назвать не могу.
На секунду обоим становится неловко от того, как далеко заходит разговор. По радио транслируют хоккей, и, чтобы сбросить это странное чувство, оба псевдовнимательно слушают.
Скоро прибытие. Воздух разряжается. Они паркуют машину у белого здания городской больницы с тройной радостью – приезда, встречи и возможности избавиться друг от друга.
Вахтер отправляет их к заведующей.
– Где она? – спрашивают почти хором.
По коридору к ним бежит кудрявая черноволосая девочка. Она раскидывает руки и обнимает водителя, крича:
– Привет, папа-а-а-а!
Длинное крайнее «а» эхом летит по узкому коридору в бледно-зеленых стенах. Тут же, поворачиваясь ко второму мужчине, ребенок добавляет:
– И ты приехал, папа! – смеясь, обнимает и его.
Заведующая высоко поднимает брови и смотрит на невозмутимых мужчин.
– Нужно подписать бумаги, что девочку забирает…гм…отец.
– Да, отец я, – отвечает водитель.
– Юридически он, – уточняет спутник. Девочка у него на руках, рассказывает, что нарисовала всем из маминой палаты по цветку и нужно обязательно занести, потому что обещала.
– А в палату можно? – спрашивает пассажир.
– Чуть позже. Сейчас ваша жена отходит после наркоза, – в слове «ваша» звучит приличная доля сомнений. – Операция прошла успешно, но все равно нужно пробыть в стационаре недельку.
Водитель готовится забрать дочку домой, но сначала нужно заехать за вещами в санаторий: сюда девочка с мамой приехали на отдых две недели назад. Но вчера женщину с острой болью доставили в больницу и, подтвердив острое воспаление аппендицита, отправили на операционный стол. Позвонили мужу, чтобы он приехал за ребенком. Девушка из регистратуры не обратила внимания на разные фамилии, но уточнила, что забрать малышку может только кровный родственник. Ее озадаченному собеседнику пришлось делать то, что хотелось меньше всего – набирать номер первого мужа своей жены и просить поехать с ним.
Отодвинув все эмоции, отцы сели в одну машину. Тревога не покидала обоих. Девчонке четыре года – шутка ли, что делать ей одной с чужими людьми, в чужом городе?
А она была так рада видеть их обоих. Первый страх разлуки с мамой прошел – они уже увиделись, все в порядке. Она успела подружиться со всем персоналом, переночевала в комнате с дежурной и разрисовала карандашами десятки листов, вытащенных из принтерного лотка в кабинете заведующей.
А сейчас – счастлива. Крепко держит две мужские руки. Родная для одного, приемная для другого, дочка, связавшая их обоих. Маленькая женщина, которую оба ревнуют сильнее, чем всех своих больших.