Нескоро Елена поняла, что происходит. Глашатай успел уже по традиции обнародовать смертный приговор «студентам, подрывающим основы власти». Народ безмолвствовал. Радикально настроенная молодежь была схвачена и отправлена на исправление в острог, где в холоде и грязи должна была осознать греховность своих порочных мыслей и встать на путь истинный признанием того, что спасти Русь можно только молитвами. «Да, конечно, если молиться, лет через триста господь нас услышит», – съязвила однажды Наталья, чем повергла в транс Ольгу, относящуюся к религии более сочувственно и терпимо, чем большинство её современников.
«Его казнят, – пронеслось в Елене, – расстреляют или повесят, как других революционеров». Страх, злость, отвращение, отказ верить в то, что виделось глазам, соляной волной разъедали её сознание. Тело словно окаменело, а ладони и ступни налились холодом. Только сердце билось горячо и кроваво, раздражая и без того воспалённые мысли. Лишь разум был на удивление спокоен и внимал происходящему с апатией и смиренным приятием. Подобный раскол разума и чувств не был в диковинку Елене. Однако страх всегда оборачивался для неё не спасением и разумным выходом, а, в противодействие природе, безрассудством. Вместо того чтобы внять вящим уговорам насмерть перепуганной Аннет и бежать, она подалась вперёд, натыкаясь на людские плечи. Она не знала, может ли пострадать из-за своей отчаянной решимости, хотя в глубине души была уверена в собственной неприкосновенности. Эта уверенность, правда, сильно потрепалась в свете последних событий, но не была окончательно стёрта. Возможно, она пожалеет об этом потом, но не сейчас… Только смерть, реальная, стучалась сейчас в глаза, и Елена не могла отойти. Она прошла, как могла, далеко, и наткнулась на сурового солдата, стоящего в оцеплении. Хоть она никогда не считала себя маленькой, посмотрела на него, как на скалу. Группа закованных медленно удалялась.
– Сударыня, дальше нельзя!
– Там мой друг, – пискнула Елена, не понимая, на что и ради чего идёт.
– Сожалею. Отойдите назад. Лучше вам этого не видеть. Ступайте отсюда подобру – поздорову.
– Это что, публичная казнь? – шептала Елена. Ей казалось, что всего русского воздуха ей не хватит, чтобы надышаться.
Солдат мрачно покачал головой и досадливо отвернулся. Эта незапачканная дворяночка вернула его к тем временам, когда сам он был гибок и небезразличен к созерцаемым человеческим мукам.
Елена ошиблась, народу лишь поведали об участи мятежников, расстреливать же их повели в другое место. Публичные казни вышли из моды «дабы не травмировать тех, кто за ними наблюдает». Зато правительство считало гуманным линчевать людей за мелкие кражи в размере булок и нескольких рублей, а столыпинские галстуки прочно вошли в предреволюционный обиход. Почти все расстрелянные оказывались либо анархистами, либо противниками существующего режима, либо приверженцами какого – нибудь кружка, занимающегося отнюдь не живописью.
Елена, разумеется, знала и о казнях мятежников, и об убийствах вообще, но, покуда её это не касалось, не думала об этом взаправду, роняя отвлечённое: «Ах, это ужасно!»
В толпе сквозь шум непрошенных образов ей удалось различить помертвевшую Наталью. Та стояла неподвижно. Её расширенные до неправдоподобия глаза пожирали солдат с ружьями и иссохшую спину брата. Всем своим существом она как бы пыталась защитить его, но предательские слёзы непрерывно выпадали из глаз и беспрепятственно катились по обветренным щекам. Елене захотелось подбежать к ней, уткнуться в её чёрные волосы и попытаться найти успокоение, лекарство от солёной боли. Но что-то во взгляде бывшей соперницы отшатнуло её.
Заметив Елену, Наталья выпрямилась и направилась к месту, где та стояла, застыв. Наталья чудом не оказалась сейчас рядом с Евгением. Тех, кого недавно так любила, она не желала и вспоминать. «Даже Алексей, презирая высшее общество, таскался на приёмы и охотно влюблялся в аристократочек», – с обиженной яростью размышляла она, позволяя сводному брату втянуть себя в авантюру, закончившуюся предательством одного из «проверенных» людей и долгим следствием. Евгений мог бы выхлопотать для себя каторгу, но этого делать не стал. Из слепой гордости ли, из принципов – было не понять. С Натальей он виделся лишь один раз, да она была так сломлена, что ничего путного сказать не могла. Она не просила его каяться – понимала, что это бессмысленно, что на каторге он всё равно не проживёт долго.
– Что ты забыла здесь? – не заботясь о том, какое впечатление производит, загремела Наталья. – Сиди в своих хоромах!
Елена отшатнулась, по – щенячьи смотря на Наталью распахнутыми глазами и не понимая, в чём её обвиняют.
– Я… что сделала вам? – беззащитно прошептала она, чувствуя себя ещё более несчастной, чем минуту назад.
– Что сделала! Да это ты нас разъединила, – упиваясь местью, кусала Наталья, разжигая этим остатки не выплеснутой горечи, чтобы хоть немного утихомирить грызущую потерю и ранить ту, после встречи с которой всё пошло прахом. – Неизвестно, где бы мы были теперь, не выбей ты из колеи Алексея.
В Елене накатами просыпалось желание дать отпор, смешанное с безграничной усталостью и отвращением к происходящему.
– Почему же неизвестно? Вы были бы там вместе с Евгением.
Почему Наталья не толкнула Елену под ноги толпе, осталось загадкой для обеих. Наверное, последние остатки гордости и приличия заглушили вспыхнувшую ненависть. Однако глаза Натальи поведали Елене больше, чем самый жестокий жест. В них она различила столько страсти, негодования на неё и одиночества, что в ней пробудилась жалость.
– Наталья, постойте, не нужно так…
Но Наталья пошла прочь, не желая думать о том, что Елена не заслуживает порицания. Перед её глазами стоял только Евгений с завязанными глазами и пули, решетящие его. Внутри неё звучали выстрелы. Сдержанная всегда и со всеми, серьёзная и в работе порой суровая и упрямая, что позволяло возомнить о ней невесть что, глубоко одинокая Наталья была оскорблена тем, что Алексей предпочёл ей белоручку. При том, что она, уж конечно, была красивее. «Мы не для того собирались вместе, чтобы быть похороненными поодиночке», – подумала Наталья, всё ещё чувствуя кипение в венах.
Елена понуро повернулась к Аннет, молчаливо ждущей её.
– Россия всю Европу кормит, – сказала та по-русски, – а люди ваши сытыми не кажутся…
– Вот именно, – сурово признала Елена, – в Европу весь хлеб и уходит. Наши люди его недоедают. Свой собственный хлеб, понимаете? Вы не думайте, что, если мы питаемся икрой, все слои населения так живут. Поэтому они и бастуют. А вы там, наверное, считаете, что нам заняться нечем, поэтому мы верим Карлу Марксу?
Глава 17
Она вышла замуж за Александра Жалова ранней весной, символизирующей, как ей казалось, начало новой, счастливой жизни. Это было сделано не для того, чтобы броситься из огня в полымя, заставив других ощущать себя виновными в трагедии и чувствовать при этом мрачное удовлетворение (при том, что другие и не подозревали, как ей плохо, заботясь о своих проблемах). Ради будущего.
Стоя в церкви и смотря на блаженствующие лица родных, Елена силилась понять, чему они радуются. Все вели себя с ней как со счастливейшим человеком, поздравляли и смеялись через слово. А Елена, тактично выслушивая поздравления и обнимаясь со всеми подряд, ждала только, когда сможет, наконец, присесть и снять натёршие ноги туфли. Никакого ликования в душе, никакого ощущения сказки и полёта над безбрежными русскими степями, только недоумение и быстрая усталость. Елена старалась не только выглядеть, но и быть весёлой, только вот душа её тихо ныла. Эгоистичное, тягучее чувство, от которого мучительно хотелось избавиться.
Выходя из душной церкви после венчания, Елена с удивлением ощутила забытые за продолжительную зиму цепкие запахи, как будто с прошлой весны прошла не одна жизнь. Возвращение к чему-то настоящему, прекрасному было высшим наслаждением. На улице царил один из тех странных дней, когда силы зимы и весны ещё равны, и в душу закрадывается страх, что весна не выйдет победителем. Ярко-голубое, по-весеннему глубокое небо странно сочеталось с полянами подтаявшего, но всё ещё толстого снега. Ослепительные солнечные блики весело прохаживались по растаявшим пятнам льда на дороге, мешая своим сиянием созерцать всю эту необычную красоту, одно из многих лиц природы.
Молодожёны должны были жить в Петербурге, а на лето уезжать в деревню, так любимую Еленой. Жалов не считал идею всё лето гонять мух блестящей, но с женой спорить не потрудился и с наслаждением великолепного актёра занялся новой ролью любящего супруга.
Александр оставил военную службу после ранения в ногу, нанесённого ему обезумевшим крестьянином и не служил больше, поэтому внешне в жизни Елены должен был наступить счастливейший период. Ей не нужно было даже ждать мужа с военных действий. И она действительно старалась поверить, что всё для неё устроилось как нельзя лучше. «Что мне ещё нужно?!» – спрашивала себя Елена, в очередной раз ощущая внутри неприятное чувство пресыщенности настоящим, которое иногда навещает после плотного завтрака. У неё было всё, что только могла пожелать русская дворяночка в начале двадцатого века, не было только мысли, что всё это ей действительно нужно; что это настоящая жизнь, а не стихотворная абстракция.
Однажды хмурой холодной ночью перед самой свадьбой Елена неожиданно проснулась от внутреннего щелчка, словно услышала пронзительный лай собаки на улице. Но было тихо. Расползающийся по улице снег навевал тоску, а свадьба была назначена на март именно для того, чтобы раскрасить этот месяц. В ночи всё казалось мистическим и страшным, она несколько раз обернулась в одеяло и тщетно закрыла глаза. Ночная тишь разбередила то, что Елена пыталась запрятать глубже, принимая страх за глупость, дрожь за предсвадебную лихорадку, а отсутствие счастья за обычное явление в женских судьбах. «Не все ведь по любви выходят замуж», – хмуро размышляла она, вспоминая сухой шёпот какой-то старой женщины, непринуждённо делящейся с ней опытом. «Смотри, а то ведь в девках можешь остаться», – предупреждала та, зловеще сверкая прорехами зубов и придавая себе жалостливо – морализирующее выражение. Елена вздрогнула тогда, а теперь спросила бы: «А что такого ужасного в этом?»
Той ночью, в страхе и непонятном оцепенении глядя на то, чем стало её земное существование, Елена ужаснулась. Если бы сейчас она имела возможность отказаться, она с лёгкостью, хоть и не без стыда, вернула бы своё слово. Холодная паника тоскливой хандрой опутывала волю. Ей пришлось долго прислушиваться к звукам на улице перед тем, как её сковал тревожный поверхностный сон.
Утром Елена, распознавая боль в руках из-за недосыпа, долго не могла вспомнить, из-за чего так щемило душу накануне. Её постель вымокла толи из-за слёз, то ли от холодного пота. Однажды так было после того, как на охоте Елена упала с лошади и минуту, прежде чем подоспели друзья Аркадия Петровича, смотрела, как неподалеку ступает раненый волк. Когда его застрелили, Елена ощутила, как только снизу подмоченная соприкосновением с сырой землей одежда наполняется влагой. В тот момент ей стало так жарко, что порозовели щёки, а Дмитрий спросил, не лихорадит ли её.
Когда она, наконец, вспомнила ночное происшествие, это показалось вздором и трусостью. При утреннем свете всё вновь встало на свои места. Она плюнула на себя и отправилась на прогулку в Летний сад. В этом болезненном оцепенении, предшествующем началу новой главы, Елена и жила, не веря в то, что может повернуть время вспять. Дело казалось решённым, установленным, разумеющимся. Она приняла развитие событий и послушно следовала установленным правилам игры. Ей, казалось, что замужество подобно неприятной операции в кабинете врача – необходимость, чтобы в будущем стало легче. Признаками грядущих изменений для неё служили страх, дошедший в свадебное утро до дрожи и бессловесное оцепенение. Она уверена была, что сбежала бы, но вросшее в неё благородство вкупе с долгом и увещеваниями себя самой сковали её тело. Она послушно внимала советам служанок, когда те обряжали её в сложнейшую систему женского шарма, состоящую из чулок, рубашки, корсета, панталон, сорочки, льняной кофты поверх корсета, нескольких нижних юбок и, наконец, самого свадебного платья. Сверху образ довершала фата из причудливого кружева. Что и говорить, за красоту женщины платили сполна!
А как отреагировала бы общественность на её отказ? О чём она только думала, когда соглашалась отдать свою руку! Аркадий Петрович, взбреди ей в голову появиться перед предвкушающими празднество родственниками и заявить, что никакого венчания не будет, пришёл бы в ярость, а приглашённые на пир гости вдоволь позлорадствовали. Жизнь, которую Елена замышляла как великолепный дар судьбы, виделась теперь упрощённой. С мужем не роднили её ни длительные беседы, ни водоворот эмоций. Ничего, как будто на заре своего существования со странными для юной девушки пессимизмом и рассудительностью Елена играла надоевшую шахматную партию, пытаясь казаться довольной и раз за разом убеждая себя, что так должно быть.
Против воли душу её не покидало какое-то гнетущее чувство. Как будто она забыла блестящую мысль, от которой зависело её счастье. Что-то определённо было не так, она продолжала жить в тумане, и замужество отнюдь не отогнало его, а только сделало ещё глубже. Просыпаясь по утрам с непривычной болью в теле от недосыпа, поскольку Александр всю ночь ворочался и бормотал во сне, Елена невольно мечтала о своей девичьей комнате, тихой и спокойной, где она прекрасно высыпалась и вообще делала, что хотела. Но госпожа Жалова понимала, что прежняя жизнь растаяла в воспоминаниях, и теперь она никогда не сможет принадлежать себе до конца. «Какая же я неблагодарная», – с раскаянием думала Елена, когда Александр спрашивал её, почему она так бледна.
– Брось, Саша, тебе показалось, – отвечала она и целовала его в щеку.
Так протекали долгие дни 1913 года, года замужества Елены Жаловой, не слишком счастливые, но и не ужасные, по-своему приятные, поскольку Александр не был патриархом, унижавшим жену по каждому поводу. Для него, казалось, вообще не существовало быта и забот, связанных совместной жизнью. Жену он воспринимал, как красивую дорогую картину, и такое отношение втайне только радовало Елену. Мужа – деспота, или страстно влюблённого безумца она бы не вынесла.
Александр мотыльком порхал по дням, смеялся и охотно отвечал на кокетство хорошеньких барышень даже после свадьбы. Он мог обидеть кого угодно без всякого злого умысла, и вообще часто сплетничал и злословил, но не от истинной злости, а, скорее, по какому-то неосознанному желанию походить на тех, кто выглядел остроумными и властными за счёт унижения других.
Часть 2
Глава 1
Август 1914 года. Молодая миловидная девушка стоит в толпе удручённых женщин рядом с невысоким мужчиной и что-то быстро говорит ему, словно боясь не успеть. Янтарный день кажется зловещим, несмотря на свою обезоруживающую красоту. Перрон притихший, присыпанный белой пылью, но людям, поставленным, может быть, в последний раз лицом друг к другу, всё равно. Старые обиды забыты, мелкие препирательства и недомолвки кажутся недостойными и смешными по сравнению с обрушившейся бедой. Многие женщины плачут, некоторые стоят, как оглушенные, кому-то плохо. Мужчины сосредоточены, серьёзны, и, похоже, не рады слезам близких. Но те, кого провожать не пришли, ещё более замкнуты и серы.
– Ты пиши мне, как себя чувствуешь, а, как родится, дай телеграмму в штаб. Сразу же.
– Да, ты только береги себя. Зачем тебе вообще это понадобилось? У тебя же ранение, ты белобилетник.
– Лена, как вы, женщины, похожи! Я не могу остаться в стороне, если Россия в опасности.
– Конечно, мы все похожи! Какой женщине захочется отдавать своего мужа под пули, а самой оставаться и каждый день трястись за него, ребёнка и себя?
– Не переживай, всё образуется. В Петербурге безопасно, матушка о тебе позаботится…
– Как это успокаивает, правда?! «Матушка о тебе позаботится», – это отговорки у тебя такие?! Саша, как ты не понимаешь, что значит носить ребёнка и не знать, успеешь ли ты произвести его на свет? А тут ещё муж убегает от тебя вместо того, чтобы поддерживать. Да не один мужчина это никогда не поймёт, так хотя бы можно не делать вид, что всё хорошо?!
Александр не догадался обнять жену, а только стоял, хмуро глядя на землю под ногами.
– Ты не представляешь, как мне трудно, – только и ответил он.
– Представляю. Но и мне тоже.
– Не время думать о себе, Россия в опасности.
– Россия? Да самая большая опасность России – власть, которая делает из своих людей пушечное мясо вместо того, чтобы оберегать! Ради чего всё это, ну ради чего?! Ради того, чтобы кто-то сказал: «Ах, эта Россия – мощная страна»? А нам это зачем, нам, людям?! – Елена поморщилась, закрыв глаза.
Подобные беседы перестали быть редкостью между ними с того момента, как возникла угроза участия Российской Империи в конфликте между ведущими европейскими державами.
– Лена, ну что ты говоришь? Я же не для себя…
– И для себя тоже. Ради ратной славы, да?
– Н-нет, ради родины…
В это время переполненный поезд тронулся с места.
Александр быстро поцеловал жену и прыгнул на подножку.
– Только телеграфируй, когда родится!
Перед лицом опасности Александр Жалов обнаружил в себе бездну ранее неведомых качеств. Казалось, что ему очень важны жена и то, что росло в ней, то, что каким-то образом принадлежало и ему. Ему казалось, не будь войны, он стал бы счастливейшим смертным.
Продираясь сквозь толпу машущих и что-то кричащих женщин, Елена подошла к отполированной машине, последний раз оглянулась на отходящий поезд и тоскливо усмехнулась.
В последнее время она сама не понимала, как сильно поменялось её поведение. Обычно ласковая, или, по крайней мере, терпеливая, она стала раздражительной. По пустякам бранила слуг, язвила отцу, поднимала брови, слушая чьи-то патриотические речи. Весь мир начал казаться ей безумным, и это было нестерпимо. От своей печали Елена не спешила избавляться, тайно упиваясь ей. Было что-то упоительное в её нереализованном счастье и трагическом положении. Она, недавно выйдя замуж, находила своеобразное удовольствие в отказе от некоторых знакомств и развлечений, даруемых светом. Если кто-то предлагал ей помощь, она раздражённо отвергала её, оставаясь в одиночестве.
Елена перестала восхищаться мужчинами, грезить о них, как только завеса тайны этих, как ей казалось, загадочных существ сдулась посредством общения с мужем. Ей казалось, что, узнав одного, она узнала их суть, нутро, и оно не слишком ей нравилось. От этого всё совсем опостылело, как будто она давно жила на свете.
Со стороны казалось, что она преданно ждёт мужа с войны и не участвует в многолюдных собраниях из-за разбитого сердца. На самом же деле ей не нужен был никто, включая Александра. Слишком тяжело ей доставалась любовь. Она, конечно, не питала к мужу отвращения – он был слишком красив, чтобы внушать подобные чувства. Скорее, это было безразличное раздражение.
Странные между ними царили отношения, как и любые другие отношения между любыми другими людьми. Необъяснимо по сути, откуда берутся импульсы, слова, жесты, почему ей или ему хочется ответить именно так? Почему чувствуешь именно это почти всегда, но иногда под действием внешних или внутренних причин меняешь своё мнение и начинаешь смотреть на вещи под несколько иным углом?
Александр никогда не ругался с ней, проявляя свои чувства в ровном законсервированном отношении к молодой супруге. Без обожания, как почти ко всем людям, обязанным в первую очередь восхищаться им. Он ничем не показывал, что она дорога ему. Скорее, всего – навсего приятна. Разве что на людях Жалов был нежнее обычного. И Елена не знала наверняка, что шевелится под его подтянутой наружностью. Но не от этого ей было особенно горько. Ей казалось, что она проживает чужую жизнь, а её настоящую птицы унесли в дальние края чувственности и вознесения.
Несколько месяцев после начала Первой мировой войны, когда страна была охвачена подъёмом задремавшего было патриотизма, Елена проработала сестрой милосердия в Александровском дворце. Её интересное положение не было слишком заметно. Сначала ей нравилось оказывать помощь раненным, сознавать, что женщины не менее мужественны, чем их воины. Но по вечерам, безуспешно пытаясь вымыть из-под ногтей чужую кровь, Елена задавалась вопросом: «Зачем всё это? Зачем война, если она отнимает у людей главное – саму жизнь? Разве не было бы лучше не иметь возможности проявить своё мужество?»
Огромный бальный зал, раньше служивший местом разыгрывавшихся любовных историй, семейных драм и беспечного веселья верхов, стал гигантской палатой. Ежедневно слыша крики раненых, испытывая тошноту от запаха опиума и гниющих ран, Елена всё меньше верила в идею священной войны, необходимой для защиты русских территорий. Ей начало казаться, что ни один клочок земли не стоит человеческих страданий и ежедневного ослабления империи. «Россия должна была затаиться и ждать, как Англия, а не лезть в пекло, не думая о простых людях», – так думала Елена, и так, скорее всего, сказал бы Алексей, доведись им встретиться.
Однажды, прикованная к одному солдату несколько часов, Елена стала свидетельницей его предсмертной горячки. Это так поразило её, что, закрыв ему глаза, она стремительно двинулась к двери, по пути срывая с себя форму с красным крестом.
– Елена Аркадьевна, куда же вы? Сейчас будет операция, – крикнула ей вслед молоденькая сестра.
– Боже мой, – закричала Елена, повернувшись к ней, – сначала они бросают своих людей на никому не нужную войну, а потом организуют в Царском госпиталь, чтобы показать, какие у нас дочери родины, патриоты! Но ведь можно было избежать смерти, тогда не пришлось бы этих женщин, этих мужчин подвергать испытаниям! Посмотрите, какие хорошие дочери императора – работают сёстрами милосердия! Но лучше бы их отец сохранил жизни свои подданных, не ввязываясь в войну! Раздел мира, но нам это зачем? Сколько Россия сможет терпеть?!
Видя, какое впечатление произвел на девушку этот монолог, Елена, не отдышавшись, побежала к выходу, задевая по пути койки с больными. Больше она туда не возвращалась – беременность дала осложнения.
***
Беременность, свалившуюся на неё не как спасение, а как предмет дополнительных трудностей, Елена переносила тяжело, грубила близким, плакала по ночам от разъедающей тоски, и день ото дня становилась всё более похожей на привидение матери. Возможность подарить жизнь человеку она воспринимала с брезгливой паникой. «Мама в родах умерла, может, меня это тоже ждёт», – с пугающим безразличием и даже предрешеностью неблагоприятного исхода размышляла Елена, глядя, как служанки её нового дома кокетничают со швейцаром. Она отдала бы многое, чтобы сейчас с таким же незамутнённым лицом носиться по своей неосознанной ещё жизни, кружиться в вальсе глупых побед и не думать ни о чём по-настоящему страшном. Как хорошо спать в доме матери, быть любимой и лелеемой, и не впускать в свой гармоничный мир мужа, безразличного к душе. Часто Елене снились страшные сны о не родившемся ещё ребёнке, она просыпалась из-за неприятного чувства внутри. Елена не могла спросить близкую женщину об этом. Мать умерла, остальные же, даже Елизавета Петровна, отталкивали её тем, что ничего не понимали и только сторонились её нового беса.
Обычаи того времени не позволяли родителям быть откровенными с детьми, в школах преподавали только основы, поэтому учащиеся сами должны были узнавать подноготные своего существования – то, что скрыто под шелестящими тканями. Нельзя сказать, что невесты совсем не подозревали о том, что ждёт их в браке, но самое интересное узнавалось тогда, когда ничего исправить уже было нельзя. Поэтому нередко пугающая неожиданность и несовместимость вносили сумбур в отрепетированное существование. Самым важным аспектом браков являлись бесчисленные беременности, что изматывало женщин и нередко сводило их в могилу. Елена уже тогда, нося первое дитя, пообещала себе, что не станет наседкой для дюжины ребятишек. Жизнь бурлила и манила, и она надеялась вернуться в неё. Как, она ещё не знала.
Госпожа Жалова не восставала против появления на свет наследника, но надеялась, что дело ограничится им одним. «Как наши матери раз за разом ощущали внутри себя зарождение новой жизни и понимали, что волей-неволей придётся переждать месяцы боли и неудобства, чтобы в очередной раз осчастливить Землю новым потерянным существом? Это страшно – знать, что дитя всё равно появится, даже если ты против. Это тошнотворный тупик, стирающий любые чувства к мужчине. Конечно, потом они любили своих детей… но… вся их жизнь сводилась только к этому! Даже если были изначально в них какие-то амбиции и талант, всё исчезало в браке… А не выйдешь замуж – настигнут тебя бедность или снисходительное презрение общества. Ненавижу, ненавижу!»
Когда-то в детстве, когда Елена написала свои первые стихи и с торжественной гордостью принесла их на суд отца, Аркадий Петрович высмеял их. Причём как-то скрыто, внутренне, не показывая явно своего неодобрения, но всё же неизмеримо давая понять малышке – дочери, что это неподобающее занятие.
– Женщина должна не бумагу марать, а детей рожать, – сказал он без злобы, но настолько надменно, как только умел, что Елена, не понимая до конца его слов, убежала в сад и не отзывалась даже на окрики матери. Может быть, именно с тех пор её терзала скрытая, проявившаяся только теперь загнанность и беспомощность, нежелание «детей рожать» из духа противоречия и надежда расквитаться с отцом. И стихов она больше не писала никогда.
Аркадий Петрович презирал всех, кто не входил в его окружение, считая их просто фоном к жизни дворянства, вернее, к своей собственной жизни. Группа изысканных и утончённых баловней судьбы, где-то бездельников, где-то святых, манила его. Лучшие из них не понимали и не принимали внешнего несовершенного мира, прячась за увеселениями, пессимизмом или в созданном самими хрустальном мире. Наиболее талантливые занимались искусством, большинство же всего лишь плыло по течению. Как в простолюдинах застряло неверие в завершении жизни к лучшему, так в дворянах – неверие в то, что они способны изменить что-то для земледельцев и рабочих. Аркадий Петрович, плоть от плоти своего клана, был похож на английского сноба, утончённого, жестокого в своей убеждённости, брезгливого и отказывающего понимать что-то кроме своих чувств. Он искренне считал, что весь мир должен быть неописуемо рад, что в нём проживает он, господин Грушевский. При этом он был не из тех пошлых эгоистов, которые систематически говорят только о себе. До такой низости его утончённое самолюбие никогда бы не упало. Но он думал о себе, и это было существеннее.
– Прошлого не воротишь, надо жить, как получается, – говорил Елене рассудок, прекрасно воспитанный в мире масок, но приступ раздражения, сжимающий горло, стирал произнесённые вслух истины.
В последнее время Елена, подобно многим интеллигентным людям, относилась к религии более чем спокойно и не спешила утолять тоску у образов. Раньше сознание, что кто-то наверху не оставит, приносило успокоение, но теперь казалось заменителем настоящей жизни, лживой попыткой заставить её погрузиться в туман сознания и не выходить оттуда до смерти.
В это притихшее военное время, изобилующее вспышками недовольства простого люда и смутным страхом за будущее, Елена опять начала вспоминать Алексея. Может быть, окажись её брак удачным, она не думала бы о своей первой любви. Очень часто мы не ценим то, что имеем, и постоянно, час за часом, грезим о дымчатых берегах возможного. Быть может, союз с Алексеем оказался бы таким же тяжёлым и странным, как и с Александром, но не думать об этом было выше её подорванных сил. Интуитивно она чувствовала вину за то, что не любила мужа, тот был вовсе не плох и относился к ней как к котёнку, которого лучше не трогать, чтобы не получить царапину. Если бы Елена догадалась ради забавы спросить Александра, ради чего он на ней женился, наверняка получила бы в ответ блуждающий взгляд и странную улыбку. Не мог же он поведать ей, что она была на редкость удобна, поскольку не думала ревновать и подозревать его.
Не довелось ей хлебнуть той яркой любви, которая озаряет жизнь переливчатыми цветами солнечной ласки, и в двадцать один год она представляла удручающее зрелище. То исхудавшее тело, которое бродило по опустевшему Петрограду, нельзя было с уверенностью назвать процветающим человеком.