Четверо молодых людей – две четы хозяев и гостей, собрались в столовой, переходящей в гостиную через колонны, и поглощали легкий обед с фарфоровых тарелок. То был подарок мужа Анне на ее восемнадцатый день Рождения вообще и первый – в качестве замужней дамы, хозяйки обширного поместья. Впрочем, хозяйством она занималась меньше всего, предпочитая коротать время в одиночестве за книгами или в компании кошек. Подруг у нее не было, потому что она и в страшном сне не могла представить, что делится с кем-то своей бедой. Из-за нового статуса отпали и те, кто был, когда жизнь ее текла еще относительно безбурно. А заводить друзей, чтобы просто не было скучно, она не могла. Ей было противно.

После ужина все расселись возле камина. Началась типичная ничем не примечательная вечерняя беседа ни в чем не нуждающихся дворян. Анна, непривычно натянутая и несущая на себе печать безразличия, восседала на невысоком кресле с нежнейшим ворсом. На низких подлокотниках покоились ее белые локти богатой жены, превыше всего в жизни ценящей комфорт. И это только усиливало впечатление от ее женственности. Она словно со всех сторон была обложена ватой, деньгами и теплом. И, быть может, именно это выпило из нее всю жизнь. Ее мерцающее в неровном свете огня коричневое платье с по моде открытой грудью и руками венчалось россыпью граната разной формы, унизывающей ее не слишком тонкую, но красивую шею. От полумрака комнаты волосы казались золотисто-коричневыми, и завитые пряди, касаясь плеч, едва не путались в громоздком колье. Вытянутый носок ее кожаной туфли выбивался из-под тяжелых складок платья. Сама Анна полу восседала, полу лежала на кресле, смотря словно сквозь зрителей. И это было прекрасно, это затягивало, хоть она и не ставила перед собой такие цели. В сущности, все, что она чувствовала в тот злополучный момент – притушенная, пригоревшая будто озлобленность, точно жизнь ее поменяли без ее ведома.

Пока они неспешно беседовали, поминутно закрывая глаза или запрокидывая голову от наслаждения мигом, Дмитрий все больше присматривался к жене своего друга. Конечно, теперь уже они были не такими приятелями, как прежде. То ли Николай догадывался о чем-то, то ли просто ему наскучило прыганье Дмитрия от человека к человеку… К концу вечера Мартынов вдруг осознал, насколько скучал по ней и насколько она привлекательнее его чопорной заботящейся только о производимом впечатлении жены. Анна была живая, возникла здесь перед ним, блестя своими гранатами и грустными карими глазами. До чего она стала хороша… И почему он забыл, насколько она прекрасна и как была привязана к нему? Ему понравилась новая Анна. Предыдущие женщины не умели так перевоплощаться.

Анна не старалась особенно рассматривать новое приобретение Дмитрия, но благодаря исконно женской наблюдательности после нескольких коротких взглядов-очерков углядела все, даже цвет камней в серьгах. Хитрое, словно склоняющее к призыву лицо, выпирающие мягкие скулы. Выпуклости на щеках… Сам вид ее уже был преступлением против безразличия и, быть может, морали, беспокойством для мужчин. Прожигающий взгляд Анны уловил это и загорелся какой-то мрачной торжественностью, застрявшей в зависти и горечи.

22

Ирина цеплялась, караулила Дмитрия, подлавливала как бы невзначай. Играла невинность, рвалась в их семью, всячески давая понять, что для Дмитрия счастье заманить ее в брак. Открыв потаенные, видимые лишь для тех, кто вертелся внутри, отношения, разрушающие каноническое представление о счастливом клане Мартыновых, Ирина осудила. Но, осуждая, вполне довольствовалась своим устроившимся положением.

За чистым плетеным фасадом затерянного в роскоши и, как всем казалось, процветании существования Мартыновых на протяжении лет творилось многое… Но это тщательно замалчивалось. Точно запыленный оборот впечатляющей богатством палитры картины. А, быть может, осиное гнездо.

– Я ему ее советовал в качестве любовницы… Но этот субъект вышел слишком совестливым, оскорбился на меня и променял меня на нашу Аннушку. Что ж, его право. У него, видно, достаточно денег, чтобы связать себя с неимущей. У каждого свои странности… – философски подытожил Дмитрий разговор о родственниках, к которым они решили наведаться и развлечься за неимением более существенных занятий, капризно пожав плечами и ясно давая понять, насколько поведение его приятеля дурно продумано.

Фыркая про себя, Ирина тогда подумала: «Ты ведь истинного моего наследства не знаешь. Почему же ты так уверен, что я принесу тебе большую выгоду?» Кроме не слишком впечатляющего приданого ее семья не могла ничего дать дочери, все деньги уходили на оплату долгов. Дмитрий же всерьез рассчитывал получить после смерти ее отца большое сытное имение.

Восседая на широкой постели в гостевой комнате, Дмитрий Мартынов, новоявленный муж, ни грамма не чувствующий себя таковым, без интереса наблюдал, как жена снимает серьги – капли и бросает их в расписанную вазу. Жена ваяла себя, как художники пишут картины – вдумчиво, любовно, наслаждаясь процессом и полотном, преисполняясь гордости.

– Литвинов едва ли достоин такого цветка, как Анна… – сказал он как бы между прочим.

– Да, дорогой, ты все верно говоришь, – рассеянно озвучила Ирина, покусывая губы перед будуаром.

В Анне чувствовались страх, нужность и возможность подчинения, в Ирине – опасность, лукавство и кокетство, граничащее с насмешкой и перерастающее порой чуть ли не в нахальство и беспринципность (так утверждали иные). Последнее было особенно упоительно для охотника, подобного Дмитрию, за неизведанным и непростым. Столкнувшись с обеими этими женщинами, Дмитрий оторопел и понятия не имел, куда податься.

– Как истинной женщине, ей больше всего интересны…

– Сплетни?

– Истинной, а не мелкой… Чувства. Остальное можно отбросить. – сказал вдруг Дмитрий. – Как ты думаешь, она счастлива с этим Литвиновым?

– Нет абсолютно счастливых браков. Есть браки, несчастье которых не бросается в глаза, – понуро ответила Ирина, не задумавшись ни об интересе мужа к кузине, ни о том, что Николая обычно он звал своим другом.

23

– Люди с какими-то моральными патологиями так или иначе или хотят любви, или любовь отрицают, что изначально наверно, поскольку любовь – единственное, что идет от основы бытия, единственное, на чем все зиждется. Как бы романтично это ни звучало, лишь она созидает – все ее модификации. И от отрицания начала начал у людей и возникают проблемы внутри. Циники несчастны все до единого. Они могут прикрываться собственной непохожестью на остальных «баранов», которым нужно теплое тело рядом, могут острить и сыпать, точно бисером, удачными словесными пируэтами… И все равно они несчастны, несчастны до самой сути, до последней мысли. Зачастую они и не понимают до конца, из чего это произрастает. Мне жаль их.

– А, тех, кто мучается из-за любви к человеку, которому безразличны, вам не жаль? – выпалила Янина и осеклась – слишком это было нахально.

Но Николай не обиделся, а посмотрел на собеседницу с уважением и немым посылом помочь, ведь понял, что она догадалась об отношениях в их семье. Подумать только, эта молчаливая обособленная Яня, гордая, замкнутая и стихийная, как айсберг, которому, казалось, неинтересно ничто внешнее и слишком для нее глупое… Понимала все глубже тех, кто ежечасно обсуждал чужие проблемы и ориентировался в них, как рыба в воде.

В душе Янина едва не жалела, что Николай разменивается на Анну. И в то же время была довольна за сестру, гордилась ей и считала, что это Литвинову повезло попасть в их семью. С момента замужества Анны сестры поверяли друг другу сокровенное много реже, но Янина не особенно расстраивалась из-за этого – они не были зависимы друг от друга.

– Почему всегда так происходит? Почему мы плачем по людям, которым на нас плевать или которые нам недоступны? Неужели все дело в яблоке? – продолжала Янина, начиная с жалостью смотреть на Николая.

Он по-прежнему молчал.

– Что же вы не отвечаете? Считаете, что я несу ерунду? – готова была обидеться Янина.

«Ну и черт с тобой! Не хочешь становиться ближе – пожалуйста», – злобно подумала она, сверкнув глазами.

– Вероятно, так и есть, – спокойно и мило, как всегда, разомкнул уста Литвинов.

Янина поневоле засмотрелась на его спокойную мягкую мужественность и не могла отдернуть взгляда. Впрочем, этого и не требовалось – никто не обращал на них внимания. Как всегда, впрочем. Ей нравился муж сестры – им можно было любоваться без угрозы перерастания эстетического наслаждения в нечто более будоражаще – интимное.

Янина, которая после расторжения помолвки перестала учить кого бы то ни было правилам поведения и вообще разговаривать с людьми без особой надобности, в конце концов не сдержалась и пожалела человека, под чьей крышей жила и чьим милосердием, в сущности, пользовалась. Решено было, что после смерти отца, состоявшейся недавно, она переедет под крылышко к сестре и ее мужу. Других родственников у них не было, вернее, они не горели желанием отягощать себя незамужней родственницей с непростым характером. Тот факт, что она практически стала приживалкой или идет к этому, отнюдь не был ей безразличен, что так же не прибавляло Янине Стасовой уверенности в будущем и добродушия.

В подобных случаях супруге не мешало бы задуматься, не будет ли вторжение молодой не лишенной притягательности женщины в храм ее семейного счастья ошибкой, ведущей за собой неприятные последствия и необходимость проявлять житейскую мягкость, но Анне в общем-то было все равно, на кого смотрит ее муж. Она попросту не верила в его способность к вероломству. Когда мысли о подобном возникали в ее голове, она поневоле начинала улыбаться.

Вот и теперь, видя, как Янина и Николай идут вместе и плавно беседуют, поочередно поднимая голову, чтобы сладко вдохнуть воздуха, окрашенного разлетающимся цветочным запахом, она не проявила к этому событию должно интереса, поскольку кожей чувствовала сбоку Ирину Андреевну и Дмитрия. Молодые супруги любезничали друг с другом, ничуть не стесняясь остальных и перебрасываясь при этом полунамеками, которые были понятны и смешны лишь им. Литвинова попала в положение третьего лишнего, которому неловко и досадно, что двое рядом ведут себя развязно и обращают на него внимание лишь в силу необходимости. Анна попыталась было одернуть себя и заставить не проявлять повышенного интереса к их занятиям, но не в силах была сделать это. То, как они взаимодействовали, не принесло Анне радости и успокоения, ведь она не различила едва сочащуюся из их разговора фальшь.

Когда Дмитрий умудрялся встречаться глазами с Анной в розарии Николая, он многозначительно посматривал на нее. И, когда она негодовала, все больше умилялся, поощряя перемены в своей (он всерьез думал, что до сих пор имеет право так мыслить о ней) девочке. Дмитрий попал в сковывающее положение – ему отчаянно захотелось, чтобы сытые волки и довольные овцы мирно сосуществовали на одной территории. И со свойственной ему беззаботной наглостью он решил осуществить замысел. Поэтому одновременно варьируя между опасностью быть разоблаченным мужем добычи и собственной женой, он все же подавал Анне определенные посылы. А она не знала, оскорбиться ли или принять их с благодарностью. Ей бесконечно льстили знаки внимания Мартынова, но нормы поведения не позволяли принять их. Из-за спутанности всех своих чувств и нервов она шла почти молча и откликалась лишь, когда кто-то прямо обращался к ней.

– Анна Александровна, сколько же места занимает ваш розарий?

– Полагаю, около двадцати саженей… – неуверенно ответила Анна.

– Чудно было бы расширить этот прекрасный сад, – продолжала Ирина, – цветы изумительны. Они так и ласкают глаза… Вы пускаете их в продажу?

– Думаю, нет… Впрочем, не могу судить, – смешалась Анна.

– Довольствуетесь малым, – поддразнил Дмитрий, внезапно игриво-загадочно обернувшись к Анне.

Анна вскипела, верно истолковав намек, но не догадавшись, что он специально толкает ее на сомнительный путь жажды большего. Ее возмущению не было предела так же и потому, что в глубине души она заранее с ним согласилась. «Неужели Николай и правда малое? Он ведь прекрасный человек…» Сомнение в муже, столь привлекательное в сложившейся ситуации, как маслом обволокло ее податливый разум.

Ирина Андреевна удивленно и чуть снисходительно поглядела на мужа, затем на розы и оставила им все свое внимание.

Анина способность любить и потребность в стучащем сердце рядом росли с неподобающей скоростью и скоро завалили все пространство, не оставив ничему другому ощутимого места. Вскоре после приезда гостей Анна с ужасом отметила, что не может не думать о Дмитрии даже несмотря на всю мерзость их прошедшего. То, что должно было отвратить ее, обернулось неожиданным плюсом.

Осмелев от неожиданного поведения кузена, Анна послала ему волнующий взгляд, не понимая, что неосознанно уже делала это за ужином; что так же опьянила Николая год назад. Сама себе она казалась несчастной, а выглядела обольстительницей, слишком непредсказуемой и непонятной, чтобы пройти мимо нее.

Человек, который отталкивал и занимался другими делами, когда она надеялась сблизиться и побыть рядом… Который вырастал, когда хотел и уходил, не прощаясь. Который мог целый день крутиться рядом и не сказать ни слова. Почему он так притягивал и так застрял в ней? Возможно, она попросту считала его лучше, грамотнее и моднее себя. Тайны в ней не осталось. Простая и понятная она лежала когда-то на ладонях Дмитрия Мартынова и беспрестанно целовала их, заливаясь благоговением.

В тот же вечер, спровадив женщин на террасу коротать время с самоваром и болтать о тканях на платья (как им казалось), Николай и Дмитрий восседали в креслах в закрытой от закатных лучей гостиной и вкушали крепкий дым сигар.

– Я бы мог обольстить какую-нибудь забитую пигалицу с невероятно властным отцом, но… Посмотрел и не выдержал… Поддался чаровнице Ирине…

– И не жалеешь, что отказался от кошелька в потертой оболочке? – спросил Николай без всякого сочувствия, но и не без интереса.

– Отнюдь… Матушка, конечно, ворчала… Но что мелочиться, мы сами богаты как Крезы… К чему все это? Чтобы упрочить свое положение? Давай начистоту, Николенька, богатых и красивых невест разбирают до шестнадцати лет, и молодцы куда более расчетливые и прыткие, чем я… А терпеть рядом с собой двадцатипятилетнее чучело – упаси боже! Я слишком хорошо проводил досуг, чтобы кого-то вылавливать и выискивать.

Теперь уже финансовое положение Ирины прояснилось во всех красках, и Мартынову оставалось только держать осанку. Николай ничего не отвечал, памятуя, что до брачных оков Дмитрий доносил до него противоположное мнение в свойственной ему манере облокачиваться куда ни попадя, беспрестанно жевать что-то, хохотать, использовать впечатляющий арсенал мимики и выразительно жестикулировать.

Голословное порицание Анной жены, которым она бросилась пару раз, предназначая его именно для ушей Мартынова, почему-то раздражало Дмитрия, несмотря на то, что он не был слишком расположен к Ирине. Никаких неземных чувств ни к одной женщине он еще не питал и сомневался, что подобное вовсе способно случиться.

24

Солнце перестало забивать окрестности своим блеском, как во время не в меру звонкого обеда, когда почти все сидящие за столом решили вдруг высказаться по обухом ударившей вести о смерти Лермонтова. Ветер согнал облака с края горизонта. Запах костра растворялся в думах Анны, обволакивая их густой терпкостью. В предсумеречный час она выбралась из остывающих после дневной теплоты стен и с наслаждением дышала, отдавшись этому занятию с благодарностью за даруемое удовольствие как никогда яростно чувствовать, что и вправду существуешь.

Накинув легкий фрак, он сбежал вниз по лестнице и устремился навстречу приключению. Почему-то он был уверен, что не просто так они получили возможность оценить надвигающуюся бурю вместе. «Не утолю ее, буду мучиться. Буду думать лишь об этом и сойду с ума, в конце концов!» – отрывисто соображал он, спускаясь. Решительно он пересек столовую и вышел из дома с другой стороны, прямо на природу.

В затерянном саду, отдаленном углу имения все было охвачено ветром. Возносящий продутый воздух со смесью влажности и свежести бросился Дмитрию в лицо, стоило только покинуть безопасный кров. Чернильно-темное вкусное небо, которое бредило растворением в себе, надвигалось словно на крошечного человечка, желая то ли поглотить его, то ли покорить. Даже Дмитрия, не акцентирующего внимание на явлениях природы, антураж впечатлил. Но основное внимание и его прожигающие глаза были обращены в сторону госпожи Литвиновой. Она медитировала будто, неподвижно стоя на откосе, за которым ровным океаном расстилались поля и лес вдали. Теперь они были охвачены белой мглой и казались загадочными, как в средневековом сказании. У Анны, как и у непрошенного зрителя, по коже ползли мурашки, поэтому, слегка поежившись, она глубже впуталась в свою красную шаль. Что может быть роднее, жалостливее и упоительнее, чем женщина, которая некогда принадлежала тебе? Сквозь хаос воспоминаний Дмитрия невольно прокатилась мысль, что она все еще желанна его ненастному запертому сердцу. Быть может, более желанна, чем когда была оторванной от реалий тоненькой девочкой. Так отдаваться, как она, не умел никто.

Бок о бок с обреченностью их душ в этой беспредельной и подавляюще совершенной власти неконтролируемого сквозило ощущение летней свежести и свободы. Словно на закате, когда зной уступает свое нагретое место отпускающе-свободной прохладе, а за раскинувшимися у дома пестрыми цветами веет травой и смородиной.

Переплетенные листья метались на ветру. Анна стояла у пруда, держась ладонями за локти. Возможно, он преувеличивал, и единственная ее прелесть была в юности и открытом доверчивом взгляде, никуда, оказывается, не сгинувшем, как ни хотела она казаться строгой и колкой. Хотя нет… муж тоже под впечатлением ее натуры. Тут не только в глазках дело. Но как знать… мужчинам много не надо, чтобы влюбиться. Но любить – не значит почитать. Упоение от ее беззащитности вновь накатило на Мартынова.

– Жизнь стоит того, чтобы с ней не расставаться, – вздохнув глубоко, изрек Дмитрий, ненавязчиво словно становясь за спину Анны.

Она вздрогнула, хоть и мечтала, что он выйдет за ней. Убедившись в исполненности своего желания и тщеславных замыслов, она не осталась довольна. И тревожное эхо робкого тявканья собаки, куда-то тащимой крестьянами, распласталось, рассыпалось по равнине, куда с холма падали ее владения. «Мои ли?» – царапнула мысль. Анна чувствовала, как Дмитрий стоит сзади, и это противное сознание не давало ей сосредоточиться и подумать о том, о чем так хотелось – о нем самом.

Он, должно быть, заметил что-то исконно поменявшееся в ее взгляде после этих слов. Все в нем дышало негодованием, несогласием и в то же время… мольбой? Ее светло-коричневые волосы привычно отливали славянским светом, а брови будто стали ниже и даже хмурились. Но нет – на лбу ни морщинки. От Литвиновой сквозило какой-то гордостью, рвущейся забыть о себе. Анна была восхитительна и легко затмила соперницу, свежую жену Димитрия, даже не задумываясь над этим.

Шею и плечи начало терзать огнем, и, не вытерпев, Анна зло повернулась и отчетливо произнесла:

– Что вам нужно?

– Я хотел прогуляться… – растерялся Мартынов, и его выжидающая улыбка померкла.

– Мало того, что вы стесняете нас своим присутствием, так еще и ходите по пятам! – вскипела Анна, в душе сознавая несправедливость собственных упреков.

– Вот так дела! – присвистнул Дмитрий. – Это первый дом, где мне дают понять, что я лишний. Где же ваше гостеприимство, сударыня?

– Прекратите, – проскрежетала зубами Анна, не в силах слушать подобное, когда в глубине ее прекрасного тела желание боролось с желчью и треснувшей гордостью.

– Вы, – продолжала она, учащенно дыша, – вы приходите сюда и делаете вид, что мы имеем право распространяться о каких-то жалких пустяках и посмеиваться над вашими шуточками после всего! Да вы самый лицемерный человек из всех, с кем я имела несчастье оказаться знакомой. И не думайте, будто я поддержу вашу игру и буду делать вид, что мы можем вот так стоять и смотреть друг на друга без всякой задней мысли. Подобное не забывается, если даже для вас это обычная практика.

Она могла наговорить еще многое, но Дмитрий по своему обыкновению был слаб в подобного рода беседах и предпочитал отмолчаться, пока ее едкая речь растекалась рядом. Все одно – остынет и прослезится, а он не будет выглядеть кретином и не получит дополнительных поводов почувствовать себя виноватым. Анну раздражала его молчаливость в самых ответственных моментах. Иногда ей хотелось как следует потрясти его за плечи, чтобы он размял, наконец, производимую собой же тишину. Но уважение к Мартынову и прежний страх помешали ей. В сущности, кто она такая ему, чтобы иметь право высказывать подобное?

Что-то вдруг хрустнуло в Анне, переломило ее злость на Дмитрия. «Как ты дорог мне», – прочел бы любой в ее взоре. Подсознательная животная тяга, которой она опасалась, но которая вновь, теперь уже осознанно накрыла с головой, вторглась в сознание и не спешила убираться оттуда, взяла верх над ней, заставляя позабыть о чем-то более существенном, но земном. Литвинова уже знала, что кроется под этим алканьем неизвестного, прорывающимся в вожделении обыкновенных прикосновений. Тяга таинственная, стихийная и загадочная, обрастающая легендами и естественная, как сама жизнь, которую иные народы восхваляют, обожествляют и ставят ей памятники, проводят ритуалы, а цивилизованное общество отчего-то боится. Быть может, оттого, что она может разрушить фундамент сдержанности и лицемерия, на котором держится христианство. Ведь обузданная страсть, не вызывающая чувства вины, оседланная и разрешенная, едва ли натворит бед, в отличие от запрещаемой и подавляемой. Не искоренить ее совсем, или искоренить путем страданий и срывов… А стоит ли? К чему отрицать движущую силу своего тела? И ведь не только на чувственности было замешано ее отношение – Анна жила теперь Дмитрием. Ей нужно было просто смотреть на него и изредка прикасаться. Пускай неправильно, пускай и не зная, как нужно любить канонично.

Протяжная ярость, пропастью улетевшая в ее состояние, внезапно сменилась благоденствием и скрытой теплотой оттого, что Дмитрий стоял рядом, нежно и вовсе не самоуверенно, как раньше, любовался ее живописным силуэтом на фоне бушующей природы. Вновь он толкал ее к пропасти, и вновь она едва ли не с благоговением брела к ней.

Вязкий дождь оседал на ее загнутых кверху ресницах. Немыслимая высь его прикосновения дошла до нее как бы издали. Мартынов, устав ждать и молчать, приблизился к ней и ткнулся носом в ее обнаженную благоухающую каким-то чудный ароматом шею. Анне показалось, что каждая ее пора внемлет ему. «Вновь увязнуть в этой тине?!» – поднялось в ней негодование, смешанное со страхом. А что остается, если с Николаем она не чувствует и толики того, что случилось в кратком помутнении внутри семьи?

Боль побрела по степенным откосам. Водопад взбаламученности сознания, точно во сне, въедался в волю Анны, парализуя ее. Следы молний дымились в небе, доходя до самого его дна. Окунуться в хлопок объятий Дмитрия – единственное, чего она желала в тот миг с детской неутомимостью. К черту все! Усмешка замерзла на ее искусанных губах. А безумная неосуществимая мечта уже ждала на обложке бытия.

Но жгучее желание вновь нарушить каноны уступило место презрению к нему и себе, а за ним и одуряющему негодованию, разливающемуся в груди обидой. Анна отступила назад, и, когда Дмитрий начал хватать ее за талию и прижимать к себе, оттолкнула его и в исступлении побежала от дома. Он легко догнал ее, потому что в такой спутанности мыслей она не могла ускользнуть далеко, повалил на влажную траву и, повинуясь, скорее, исконно мужскому инстинкту обладать, не подумав, что его поведение может ранить или оскорбить и вообще привести к плачевным последствиям, начал свой привычный ритуал. В сущности, где-то на поверхности его легкомыслия обитала уверенность, что она не может испытывать муки от его влияния. Поначалу Анна сопротивлялась, но боль от падения и мокрого пространства под спиной скоро сменилась восторгом от того, что они снова наедине, и снова предаются любви. Сопротивление ее, отчего ему пришлось вперемешку с осыпаниями поцелуями всех попавшихся под губы участков ее тела сжимать и выкручивать ее руки, унизанные собранными из разных камней браслетами, скоро стихло. И лучшее ощущение на земле – уверенность сознания принадлежности единственному человеку на земле, имеющему значение, захватило Анну Литвинову целиком. Ей оставалось только целовать, целовать Дмитрия до одурения и ликовать про себя, растворяясь в священном таинстве, происходящим недалеко от дома ее мужа. Сколько времени это продолжалось, мог ли кто-нибудь видеть их, она сказать не могла. Мир потерял свою реальность, уступив место сплошному полету.