Во время показа живых скульптур в неком салоне Дмитрий активно переглядывался с натурщицей, а она улыбалась в воротник времен расцвета Испанской Империи и жеманилась.

То утро, когда ему принесли запечатанный вызов, Дмитрий встретил именно с ней. Он раздраженно хлопнул по боку свою недалекую любовницу, щебечущую то, во что он и не пытался вслушиваться, поскольку знал, что смысла в этом ни на грош, а он и так угадает ход ее мыслишек. Нечаянно он подумал, что пора вернуть ее туда, откуда взял. Эта надоела быстрее прочих. Хмуро он сел на балдахин, вспомнив Анну. Безмолвную, прекрасную, испуганную… Дмитрий чувствовал пустоту ее отсутствия даже когда зарывался в волосы непонятно зачем взявшейся здесь… Непонятно для чего он регулярно просыпался в объятиях новой женщины. Привычка? Разнузданность? Не под влиянием даже алкоголя, и все же проворачивал такое регулярно. Зачем ему нужны были новые связи и кутежи? Забить пустоту? И какими катастрофическими, пошлыми и кричаще прекрасными, почти кровавыми в безупречности своей оболочки они казались Дмитрию.

В отупении Мартынов разломал сургучную печать, предвещая недоброе, и с учащающе колотящимся сердцем читал выжженные горечью строки, написанные Николаем.

Когда Дмитрий вернулся домой от своего замужнего увлечения и узнал, с какой целью его мать предприняла вылазку в деревню, он кричал так, что покраснел. «Ты не даешь мне вести себя как подобает мужчине!» – был его вердикт. Но он быстро успокоился и начал готовиться к отъезду. Исполнился он какой-то мрачной необратимой решимости, в глубине души полагая, что Николай имеет на это право. В то же время ему все равно было страшно, как бы он ни замазывал это перед самим собой.

Ефросинья Петровна пришла в ужас от мысли, пусть и бредовой, что сыну в голову могло прийти жениться чего доброго на Анне! Бесприданнице! С ее жутким отцом! Она не ровня им, а он будет биться из-за нее! Госпожа Мартынова в тот момент была даже рада, что Дмитрий уже женат. А потом вспомнила, что союз его для нее в высшей степени неудачен, их расчеты на приданое обернулись отрезвлением, и утеряла довольную улыбку, приуныв.

– Мама, да как вы посмели! – бушевал Дмитрий, наскакивая на неумолимое спокойствие матери.

– Перестань истерить! – жестко отвечала та. – О тебе же, дурень, забочусь!

– Ну здесь вы явно хватили лишку, – подала свой негромкий голос вышивающая Ирина Андреевна.

Ефросинья Петровна недобро скосилась на невестку, очень опрятную и преуспевающую по виду благодаря здоровой беременности. Ее чистые волосы и хорошая кожа разозлили старшую госпожу Мартынову. Она как будто козыряла ими!

– Милая, ты, кажется, пока живешь в моем доме? – спросила она без всякой угрозы в голосе, но так льдисто, что даже Ирина, умеющая сама держать марку, едва не съежилась.

– Да…

– Так будь добра, голубушка, – величественно выговорила Ефросинья Петровна, предостерегая, – считаться с моим мнением.

Ирина стерпела в тот раз. И действовала очень тонко, постепенно и издалека. Скоро сын перестал жаловать мать, избегая объяснений и по-прежнему лобызая ей руки при поредевших семейных обедах. Умерла она в одиночестве, вдали от внуков, с унизительным сознанием проигрыша.

41

Николай с лакеем ждали Дмитрия Мартынова и его секундантов на рассвете. Все происходило в лучших традициях поединков той эпохи – сильный ветродуй, снег, поднимающийся с земли и истово бросающийся в глотку. Николай, готовый на все, нетерпеливо шнырял из стороны в сторону. Побыстрее только прикатил бы этот! То, что этот может застрелить его, и никакого возмездия, никакой чести и справедливости не настанет, Литвинов как-то не задумывался. От горячки предчувствуемой бойни у него словно поднялась температура тела, и жар передался пульсирующему мозгу, пожирая его. Все, что осталось – это бешеное желание опустошить заряд в человека, который когда-то был ему другом, что отнюдь не мешало ему прелюбодействовать с его женой. Николай подернулся от этой мысли. Снова.

Когда Дмитрий прибыл, они недолго обсуждали что-то, что вылетало у Николая из памяти тут же по произношении. Он злился, что они так бездарно тратят время, и грубил. Бледный насупленный Дмитрий, которому вовсе не хотелось подвергать свою жизнь опасности, но понятия о чести требовали его присутствия и достойного поведения на этом месте, прятал голову в воротник и с надеждой смотрел на секундантов, растолковывающих правила собравшимся.

– Узаконенное убийство… Прошу, прекратите, – сказал один из сопровождающих Мартынова.

Николай с уважением посмотрел на этого здравомыслящего человека и, понимая абсолютную правоту и справедливость его слов, не двинулся с места.

– Понимаю, что в Европе законы к дуэлянтам мягче. Но раз уж мы в России, а честь свою пятнать я не позволю…

– Вы офицер, любезный?

– При чем же здесь это…

– Вы так распинаетесь о долге и чести… Не являясь даже военным.

– И что же? Раз я не военный, коих на Руси – матушке всегда так уважали, я и чести не имею?

Здравомыслящий пожал плечами, а Николай, не вытерпев, объявил:

– Довольно! К барьеру, господа.

– Погодите, – запротестовал лакей Литвинова, на что тот нетерпеливо повернулся. – Стреляетесь вы до ранения или даже после до победного?

Николай нахмурился, без явного желания повернувшись к уныло виднеющемуся на фоне метели Дмитрию, какому-то осунувшемуся и худому, и неуверенно произнес:

– До ранения?

– Как скажете, – отвечал в глубине души довольный Дмитрий, «невольник чести».

Когда Анна Литвинова, бледная, истощенная и слегка пошатывающаяся от слабости, спрыгнула с упряжки, даже не задействовав подножку, она услышала негромкий взрывающийся в ушах выстрел и стала свидетельницей того, как Дмитрий Мартынов, дико завопив от нестерпимой боли, плюхнулся в снег лицом вниз. Нещадно трепал ветер его волосы и пальто на хорошем меху.

Не произнося ни звука, Анна ринулась через жгучие всеобъемлющие сугробы, снова образовавшиеся после оттепели, напролом к упавшему. Мужчины настолько были поражены этому нежданному возникновению словно из преисподней, что даже не помогли раненому, тихо на фоне поднимающегося бурана постанывающему в снегу.

Дрожащими руками Литвинов опустил пистолет и бессмысленно смотрел, как, поминутно проваливаясь в снег, мыча от напряжения и одергивая разметавшиеся по плечам волосы, его жена ползет к раненному Дмитрию. Николай ждал, когда жена раскроет рот и начнет бесславить его, надрывно кричать: «Митя», и бросаться на образа. Он, в исступлении стоящий в одном костюме, потому что ему стало настолько жарко от беспрестанно дробью колотящегося сердца, что он разделся, сжимал в руке все еще не выпущенный горячий тяжелый пистолет и был уверен, не отдавая себе в этом отчета, что, только она раскроет рот, он выстрелит в нее.

– Врача… Неужели вы не позвали врача! Вы смертоубийство творите на своей же земле! – вскричала, наконец, Анна, найдя в себе силы разомкнуть уста.

Голос ее дрожью пробежал по спинам собравшихся. Так она была странна, необычна, что они только после ее хриплого получеловеческого крика опомнились и перевернули Мартынова на спину.

– Что, что с тобой? – прошептал его секундант ему на ухо.

– Нога, – охая, отозвался Дмитрий.

– Отправляйтесь же за помощью! – вскипела Анна. – Погубите человека.

– Интересно, переживала бы ты так, если бы там валялся я? – низким звериным голосом обратился к ней Николай.

– Да как ты можешь, – поразилась Анна, не веря своим ушам и смотря на мужа словно через дымку, навеянную страхом, отчаянием, болезнью и вьюгой.

Его поразили глубокие коричневые круги под ее глазами и взгляд мученика. «Вдруг я слишком жесток?» – подумал Николай Литвинов.

– Ну прости, в свете последних событий я могу усомниться.

– Да при чем здесь, кто на его месте… Он же человек, – почти с укором выдохнула Анна.

– Очень правдоподобно, – жестко отозвался Николай, чувствуя против воли слабый укол совести.

Как он не убил ее там же, Николай сказать не мог. Он был в таком забытье, что не сознавал, что делал, а руки, словно ватные, тяжело повиновались ему.

42

Протяжный простор ветра простых стихов в закрытой от зноя низине приносил Янине покой. Она ложилась на траву и наслаждалась видом облаков. Дома ей досаждали слуги, всегда все про всех знающие и бывшие абсолютно везде, в каждом углу. Что им надо, неужто нельзя жить своей жизнью и быть довольными сознанием собственного существования?! Неужто нельзя жить своей никчемной жизнью дурно образованной бедноты, ютящейся в закутках барского дома и сильно снижающей свои нравственные принципы ради интрижек? Инстинкты гувернанток… Или это не более чем способ отвлечься от беспросветности? Пожалуй, в этом есть смысл… А ограничения бесчеловечны. Хотя, с другой стороны, они защищают от ошибок и потрясений, потому это бывает полезно. Но ведь зачастую «священное» таинство брака само по себе страшная ошибка… Тут Янина осеклась, вспомнив, что ратует именно за эту внутреннюю свободу. Получалось, что ей стоило поучиться у тех, кого она теперь по привычке и привилегии класса собралась призирать.

А еще противные жесткие правила в одежде и необходимость застегиваться на все пуговицы и ежедневно по половине часа обряжаться в этом маскарадный костюм… Вот крестьянкам хорошо – сарафан – и вперед! Хотя… красиво порой до безобразия. Если еще причесаться, чтобы волосы, блестя, укладывались в пушистую просвечивающуюся на солнце массу.

В тени пушистых елей Янина отвлекалась ото всего, ей было так сладостно-спокойно здесь… Уехать, сбежать на почтовых, а дальше куда угодно, хоть в гувернантки! Больше ни ее, ни его не видеть… Они стоят друг друга. И Мучают друг друга по праву! Не бывает, что в чете кто-то виновен больше, кто-то деспот, а кто-то жертва… Да, жертва тоже повинна, что неспособна заставить относиться к себе, как подобает… Что провоцирует властолюбца, частенько сама не понимая этого. Все в мире не просто так…

Осеяный цветами ручей обволакивал Янину издалека своей нежной сыростью. Что-то опасное в Николае в ту поездку на охоту врезалось в разум Янине и не давало ей возможности даже дышать спокойно.

– Дом с двумя дверьми легче обокрасть… С двумя любовниками легче быть уязвимой, поскольку и тот и другой в некой мере имеют ключ к тайнам твоего сердца, – сказала как-то Яня Анне.

Почему она именно теперь вспомнила это? Ее охватило блаженное облагороженное состояние пожирающей мысли дремоты. Думы, воспоминания, мечты и впечатления проносились как будто мимо нее, слегка только задевая. И она полу грезила, полу спала над песком, въедающимся в волосы. На улице было душно, как после приема насыщенной ванны. Паутинки нежно облепляли ее щеки.

Предсумеречная судорога разбудила ее. Янине причудилось, что теребящий шторы вечер сочной сыростью врывался в весеннюю комнату ее желаний. Заполнявший щеки до краев румянец от волнения и томления, вторгающихся в ее разум, уступил место ночной бледности и блеску глаз в неизмеримой бездне синевы. Янина поднялась с травы, чтобы не застудить спину, и сосредоточенно и даже с болью будто смотрела на звезды, силясь осознать пустоту и загадку их бездны.

Когда она возвратилась домой, обеспокоенный Николай поймал ее рукав и провел в уединенную библиотеку, где пахло так любимой книголюбами книжной пылью и царил полумрак. В комнате сидел чумазый испуганный мальчик, со страхом спрашивающий себя, зачем его привели в эту темницу. Янина, приятно взволнованная тем, что Литвинов желает остаться с ней наедине, разочарованно и с накипающим раздражением воззрилась на мальчика.

– Расскажи госпоже то, что поведал мне слово в слово.

– Бегу я, значится, к усадьбе Абрамовской, там приятель мой Ванька в подмастерьях кузнеца. Через поле путь мой держался… Чем ближе к дому господскому, тем чувствую – плохо дело, нечисто. Крики какие-то, толкотня, топот ног, плач, лай псиный. Ветра, поди, не было… Смекнул я, что дело нечистое, и в кустах схоронился. Так и дополз до самой-то усадьбы. И что увидал, грехи мои тяжкие! Подле дома толпа людская, кто в лаптях, кто и босиком. Мужичье с вилами да лопатами. Все стенают да орут. Значится, барина требуют. А барин-то и не выходит, в окнах света нет. Тут один и орет: «Сжечь паскуду!» Тут волнение такое по толпе пошло, бородачи переглядываться начали, браниться. Не долго они думали, окна поразбивали да сено невесть откуда понатаскивали. Ну и начал дом полыхать… А они все радостные сделались, стоят-посмеиваются. Я не шелохнувшись сижу – смекнул, что и меня под горячую руку на тот свет могут спровадить. Тут крик невесть откуда: «Нашел подлеца!». Вижу – тащут барина ихнего в камзоле да при параде. А тот, кто ведет его, орет на всю округу: «Из кареты вынул!» Его-то прислуга, поди, за него не стояла, так ему одному отдуваться пришлось. Семьи-то у него не было. И тут… – мальчик перевел дух и покачал головой, – страшное началось… Схватило его мужичье, да и давай молотить кто по чем зря. А тот и шелохнуться на может, только скрючился аки замерзает. Тут один бородач здоровенный толпу локтями распихал, подбирается к помещику евоному. И громовым голосом говорит ему прямо в лицо: «Ты ж обещал, что Тимофея и братьев его на каторгу не сошлют, что не донесешь на них, паскуда! Так слово твое яйца выеденного не стоит, брыдлый ты человек!» И со всей силы как даст ему кулачищем в морду! У того так челюсть и хрустнула…

Мальчик замолчал. Янина, не в силах поверить в услышанное, пробормотала:

– Что же дальше было?

– Забили они его до смерти. Хотели сперва на кол посадить, да не дотерпели. Так расправились. Слишком большой зуб у них на Абрамова был, – ответил за мальчика Николай.

– А что теперь с ними будет?

– С ними? – удивился Николай. – Побушуют, пока не усмирят их царские услужники.

– Так для этого весть должна дойти… – медленно проговорила Янина, как бы соображая.

– Все скроется в любом случае.

– Вы должны молчать.

– Все равно…

– Я понимаю. Но нет ли у вас возможности сделать что-то для этих людей? Зачинщиков казнят ведь.

– Яня, я не хочу брать на места буйных работников. Русский мужик как взбунтуется… Дикий зверь уже.

– А вы разве не взбунтовались против Мартынова? – жестоко спросила Янина, протестуя высказываемому Николаем лицемерию.

Николай не смог ответить на это, но спустя время продолжал:

– Я понимаю ваше недовольство… Понимаю, что Абрамов тем еще прощелыгой был, на него все жаловались, и сам я с ним никаких дел не имел. Но неповиновение, вендетта…

– Вы еще скажите, что это не по-христиански.

– А почему нет? Почему вы воспринимаете все христианское только с точки зрения фанатиков и попов, и искаженной, изуродованной точки зрения? Считайте, что это доброе, и…

– Тогда лучше так и сказать – доброе, а не прикрываться богом там, где им и не пахнет! Тяжело представить, сколько натерпелся люд от этого барина… И его смерть выглядит здесь меньшим страданием! Скольким людям он причинил страдания, но говорить будут сейчас только об их грехе! Так что не вздумайте говорить про неповиновение и законы, они не действуют, когда одна сторона сама эти законы нарушает и платит за это. Если хотите, здесь и есть высшая справедливость. Но сотворили ее люди, а никакой не бог, поскольку всегда считается, что добро творит бог, а зло – люди… Как удобно! И священники будут стенать о том, что крестьяне – безбожники и подняли руку на помазанника божьего на земле. Меня мутит от этого! – вскричала вдруг Янина. – Я знаю, что мы ничем им не поможем, и участь их незавидна. Но можно хотя бы не делать вид, что они преступники?!

– Я никому ничего не скажу… – понуро согласился Николай.

– Спасибо, – заглянув ему в глаза, доверительно прошептала Янина.

– Надеюсь, не войдут эти крестьянские бунты в систему, не вольются в нечто огромное…

– Мы не можем этого знать…

43

Прошло несколько месяцев после злополучных событий, волнения поутихли. Анна излечилась, и никто особенно не жалел ее ребенка. Это было не принято в эпоху, когда жены плодоносили каждый год. Дмитрий поправлялся, но мало кто знал еще, что врачи уверили Ефросинью и Ирину, что он будет всю оставшуюся жизнь сильно прихрамывать. Те поразились, плакали, кляли Николая… Ирина не представляла, как будет держать себя с мужем-калекой, жалким, бесполезным… Раньше ей было приятно выходить с ним в свет. Что будет теперь? Мартынов не позволил донести это дело до служителей закона, считая, что и так легко отделался. Янина поразилась, что он не стал выносить сор из избы, не винил Николая, и в тайне уважала Дмитрия за это. Но ехать к нему и выражать соболезнования все равно было выше ее сил.

Таким образом Литвинов, утолив свою честь и пребывая в неком пьянящем ореоле мстителя и героя, сосредоточился на своих трофеях. При всей своей доброте он ни минуты не жалел ни Дмитрия, ни Анны, полагая, что поделом им досталось, и находил мрачное удовлетворение в том, что ненавидел обоих. Он знал, что, стоит только кому-то из них сделать шаг ему навстречу, и волшебная власть ненависти рассеется, ему придется входить в их положение, прощать, даже сопереживать им. Но он хотел злиться и скрежетать зубами.

Литвинов опомнился и нежданно-негаданно припомнил, что так и не выразил свояченице безмолвной в их общем благодарности. Разыскав ее в бельевой, он замер на пороге, вдыхая непревзойденный аромат чистого наглаженного хлопка.

– Глашка, плохо ты белье отглаживаешь! – кипятилась Янина, отчитывая нерадивую девчонку, недавно принятую на двор, но, похоже, не слишком дорожившую этим взлетом.

И Янина, с решительным и довольно забавным видом засучив рукава, принялась наглядно демонстрировать слушательнице правила обуздания белья тяжелым нагретым в печи утюгом. Та смотрела на хозяйскую сестру с выражением тупого неоправданного страха, и по ее блестящему лицу с редкими ресницами можно было догадаться, что она вовсе не понимает, в чем хочет образумить ее Янина Александровна.

– Янина… – неуверенно произнес Николай, мнясь у входа.

Янина быстро обернулась, но не ее бледном лице не отразилось радости. Скорее, обреченное ожидание.

– Да, Николай, – ответствовала она без всякого энтузиазма и перевела глаза с его щек на грудь, улыбнувшись.

– Пройдемся? – совсем уж опешил он, не понимая, отчего так смущается.

Николай не мог не заметить, насколько хороша сегодня Янина, как сияют ее лицо и губы… Что она предприняла, чтобы сделать их такими яркими? Молодость ее улыбки впивалась в его сознание, заставляя голову пульсировать и кружиться, как во время опьянения. Поначалу Николай решил, что ему надо прилечь. Он никак не желал понимать, чего она безмолвно требует от него, бросая такие нетипичные и едва ли не оскорбительные для нее посылы. Он окликнул ее… Значит, она значит немного больше, чем единственная девушка, с которой было о чем поговорить. Несмотря на видимую холодность поведения Янина ликовала внутри, поскольку решила, что разговор выйдет интимным и напрямую касающимся их непростых взаимоотношений.

– Чем же вызван этот нежданный утренний визит? – спросила, наконец, Янина, поскольку Николай не намеревался разрезать установившуюся вокруг гармонию громкостью.

– Я хотел высказать вам свою благодарность за масленицу.

– Держу пари, вы и представить не могли, что люди, которые тек хорошо к вам относились, улыбались, могли ополчиться на вас? А единственной, кто будет на вашей стороне, окажусь я, абсолютно вам чужая…

Николай поежился не только от горечи этих слов, но и от явной их несправедливости. Не зная, с какого затронувшего куска начать фразу, он кашлянул.

– Вы что же, имеете ввиду, что я недостаточно проницателен и выбираю не тех людей? И потом, с чего эти мысли, будто вы мне чужая?

– Была бы не чужая, вы ясно сказали бы мне, что к чему и нечего проявлять к вам повышенного внимания.

Янина сама удивилась собственной смелости. Не дождавшись даже ожидаемых слов от него, она выпалила то, что вертелось на языке. Вдруг ее охватило предчувствие, что он не за этим позвал ее… Но отступать было некуда, и она пошла напролом.

Сердце Николая забилось чаще. Вот он, момент истины! Вот до чего довели их посиделки. Он не подавал ей повода… Или сходство взглядов – уже достаточный повод? Поняв, что мысли его ускользают и путаются, что он не может даже понять, рад ли толчку, Литвинов опешил и почувствовал себя кретином. Всю жизнь достопочтенный Николай Литвинов считал себя сильным человеком и гордился этим, а сейчас раскис… «Как с этими женщинами вечно все!.. Просто другим человеком оборачиваешься в мгновение», – рассвирепел он и повернулся к Янине, ехидно ухмыляясь.

– А о том, что я женат и человек чести, вы не задумались?

– Я прекрасно знаю это, – Янина начинала терять самообладание и пошмыгивать носом. – И, как человек чести, вы, вероятно, заливались со мной гоготанием при высмеивании какого-нибудь финта, а потом охотно помогали мне собирать ягоды в вашем лесу, понимая при всем этом, что я небезразлична к вам!

С этими словами она вполне могла бы оставить уничтоженного Николая Литвинова понимать, что он упустил и как грубо терзал ее ненасытное сердце… Но Янина только поморщилась этой идее. При всем желании заставить его мучиться и испытывать чувство вины она понимала, насколько не оправданы ее притязания и несправедливы упреки… Но скандалить отчаянно хотелось несмотря на то, что она понимала, насколько глупой будет казаться себе самой, когда волна негодования уляжется. Кроме того, она не хотела доставлять огорчения Николаю, как бы ни было ей плохо из-за него. В глубине души Янина понимала, как некрасиво порывает ее поступить с человеком, который проявлял к ней лишь добро. И не его вина, что она невесть что вообразила…

Николаю жгло шею, когда они подошли к крыльцу, и Янина, нервничая, начала счищать грязь со своих кожаных ботинок.