Прежде… Прежде Анисия дольше была бы зависима от тайны, которую представляла из себя Инесса. Теперь же она по какому-то шаблону смотрела на окружающие характеры и все уже находила привычным.

– Я-то думала, что пустить под откос мою репутацию во имя высокой цели тебе ничего не стоит.

– А я думала, что ты всем и каждому пихаешь в нос, насколько презираешь эти условности.

Обе замолчали. Затем Инесса совсем другим тоном констатировала:

– Теперь ты будешь презирать меня, – и испытующе уставилась на Анисию.

– Нет, – обрубила Анисия, даже не понимая, какой конкретно пласт ситуации имеет в виду Инесса.

– Так всегда говорят, но всегда презирают.

– Не говори мне, что я чувствую.

Анисия старалась в очередной раз не вызвать в свою сторону вихрь порицания, который при всей заявленной честности Инессы дошел бы до Анисии через третьих лиц. И в то же время так и хотелось порицание это спровоцировать, чтобы раздавить кокон лицемерия, в который Инесса с Полиной пытались ее мумифицировать.

– Полина недавно уговаривала меня помириться с мужем, – известила Инесса. – Она будто чего-то боялась. Что я не соглашусь, что ли…

Анисия натянула губу на зубы.

– Я даже пыталась им манипулировать. Но противно мне это было.

Лицо Анисии несколько вытянулось.

– Почему ты не предостерегла меня? – спросила Инесса внезапно нарастающей атакой. – Уговаривая на развод. Как на меня будут коситься, как меня вышвырнут их всех салонов Петербурга! Как легко что-то советовать, когда не тебе хлебать это!

– Ты сама спрашивала, что делать! – уязвленно отозвалась Анисия. – Ты могла бы зажить жизнью женщины, которой ни перед кем оправдываться не надо.

– И что?! Жить одной, с клеймом?! Да уж лучше с этим! Почему никто не думает обо мне?! Вы мне внушили эту идею. Зачем? Чтобы я страдала? Полина права, от реальности не уйти! А мне преступать закон несладко вовсе… который я всегда чтила! Пусть для того, чтобы себя успокоить, все равно! Чтобы расплаты не ждать… Зачем я только вас послушала! Игорь этот ваш, Полина…

– Ты сама… первая… Ты только что при Полине харахорилась…

– Да, я тоже в это поверила! Я тоже хотела себе доказать, что я могу влиять на собственную жизнь! И тебе тоже!

– Рабы не только наши крестьяне, – протянула Анисия.

– Виктор не раб, ты думаешь? – одновременно вызывающе и доверительно подхватила Инесса. – Он никогда не решится сделать что-то против воли кабинета министров. Да министры и сами не решатся.

30

– Все у нас уверены, что человека ломает общество… Что все кругом попраны. Но ведь бить свою жену никто не заставляет. А писатели наши со слезками жалеют сволочей, придумывают им какие-то оправдания, упуская, что сволочь останется сволочью, даже когда ее убедят, что она – жертва обстоятельств.

Всемил выговорил это с подкупляющей уравновешенностью. Анисия слушала тираду отца с каким-то остервенением.

– Они… недоразвиты.

– Это уже вопрос другой.

– Государство препятствует в учебе.

– Боюсь, моя милая, что, если всех заставить учиться, много кто это проигнорирует. А тебя же и обвинят угнетении.

– Рабство не может не повлиять…

– Это все так, Анисия. Все так. Но сволочь останется сволочью.

– Но ведь тысяча причин…

– Да, тысяча, миллион.

На Анисию вдруг накатила какая-то нервозность. Мерзкие слезы застряли в легких, с болью поднимаясь наружу по мере озвучивания слов.

– Что же ты сам не смотришь глубже, отец? – спросила она хрипло.

– Потому что я – та же самая сволочь, которой нужны оправдания. Потому-то я и понимаю их так хорошо. Всю эту слабость и исходящую от нее вонь на собственное несовершенство.

Анисия не нашла аргументов для возражения.

– Значат ли те университетские истины, которые ты усвоила, что ты правда перестала ненавидеть весь окружающий сброд? Их лень, тупость и принятие того ада, в котором они существуют? Или же ты лишь прелестно усвоила, какой ты должна быть, чтобы тебя нахваливали за прогрессивность? Чтобы быть чистенькой барынькой, защищающей тех, в ком она ничегошеньки не смыслит. Кого она едва видела за стенами своей квартирки в кружавчиках.

Анисия, не дыша, смотрела на отца. Резонировала со сказанным одна ее недавняя мысль, за которую она себя казнила. Что народ живет какими-то своими неискоренимыми законами, которыми больше ужасаются жалеющие его освободить, чем те, кто поколениями вынужден жить так.

– Ты – единственный человек, который сказал мне это, – ответила она первым порывом.

Всемил ухмыльнулся.

– Теперь ты будешь утверждать, что разгадал меня, потому что я твоя дочь.

Всемил благодушно впечатался поглубже в кресло вместо утвердительного ответа.

– Да что ты знаешь?! Кузнец судеб самопровозглашенный? Аморальный бездельник! Что ты знаешь про жизни всех этих людей, про их чаяния, про боль?!

– А ты что же предлагаешь, социалисточка? – с отрадной, но неприятной улыбочкой спросил Всемил. – Раскармливать страдания, обиды, рефлексию? Богатые останутся богатыми и сейчас и через сто лет. И в Америке, и в России. А лозунгами они будут вас попросту направлять куда пожелают. Но ущемленцам легче быть одержимыми трагедиями. Потому что работать скучнее и тяжелее.

– У тебя был шанс… – продолжила Анисия, трясясь, пока слезы капали с кончика ее вздернутого носа, – пока ты нас не бросил… Пока не бросил. И… что… что ты явил собой в итоге?!

Стыдясь, что плачет, она отвернулась. Перед Павлом она рыдать не стеснялась, потому что он с какой-то внеземной теплотой умел ее успокаивать. Но Всемил не заслуживал этого.

– А от меня ты что ждал? Что я тебя по умолчанию обожать должна?

– Ты мне помогать должна. Ты ведь моя кровь.

Анисия визгливо рассмеялась, заставив Всемила поморщиться от этой какофонии. Она задрала голову и показала все зубы, которые успели сформироваться в ее рту.

– Я сама себе была и мать, и отец, Всемил. Пока толпа подхалимов кричала тебе, что ты – мораль эпохи. Пока ты нашу словесность обогащал. Тебе теперь я ничего уж точно не должна.

И, словно отходя от спазма, еще застрявшего где-то в мышцах ног, добавила:

– Тебя тоже легко выставить карикатурно. Ты принимаешь только то, что тебе не сложно. Нивелируешь чужие страдания, потому что разбираться в них тебе неприятно. Всегда ведь проще постановить, что виноват другой. Тогда и помогать никому не нужно.

– Что ж, а такие, как ты, чувствительные, потакают бездарным комедиям других, которые те выдают бог весть за что. Инесса тебе с три короба порассказала. Но такие барыньки ленивые только и живут тем, чтобы их приголубили и подтвердили, как они расчудесны и правы. Но они никогда, никогда не станут ничегошеньки менять, моя прекрасная Фемида… Ни Инесса, ни этот твой мягкотелый Алеша. Ни, прости господи, Полина!

Анисия голыми глазами вперилась в отца. Она едва удерживала себя, чтобы не схватиться ледяными ладонями за пылающий лоб.

– Ты не понимаешь… Ведь мы выросли под молотом христианства. Нам прописывали каждое движение… Настало время…

Всемил сочувственно вынул сигару.

– Мы – идеалисты. Нельзя наказывать нас за это. Ты должен понимать, что всегда остается возможность чужой правоты, – потухла Анисия.

– Невежество должно и будет наказано. Идеалисты, как ты выражаешься, имеют о себе слишком высокое мнение. Полагают, что жизнь будет плясать под их дудку. Я никогда не понимал эти плешивые россказни про горе от ума. От прозорливости горя не бывает. В отличие от слепоты.

Анисию душила не только небрежность, с которой отец говорил все это, но и то, что она находила в его словах здравое зерно. Он здорово подловил ее потаенные мысли. Общие с рождения или вдавленные социумом. Прежде она не верила в родовые черты, полагая, что воспитали ее Верхова да пример матери, что нельзя ни на кого полагаться. И все же… Ведь видела она в Аркадии с рождения смешливую ласковость и бок о бок с ней злопамятную скорость на расправу.

31

На сей раз в переднюю обрушился Игорь. Тот беспредел, что они с Полиной тащили перед собой, как знамя, никак не вязался с благостностью и даже многозначительностью его наружности. А ведь Анисия видела у Павла фотокарточку, где Игорь с сигарой в зубах позировал в парике и женском платье. Уже тогда щеки его были выразительно впалы.

«Когда люди не получают позитивного внимания, они соглашаются на негативное», – пронеслись в голове Анисии чьи-то давние слова.

Изнывая от любопытства и посматривая на Игоря с алчным интересом, она с трудом молчала, проклиная приличия.

Как Полина, должно быть, потешалась, получая скандализованные письма с родины! Где с вожделением, замаскированным заботой, вопрошалось, верны ли чудовищные слухи о погромах, которые они устраивали в отельных номерах. Подобного интереса тяжело было добиться кропотливым корпением над книгами. Реализовать себя в сознании других, зацепиться хотя бы там, раз не смогла зацепиться в вечности… Да, Анисия понимала глубинные мотивы Полины.

Всем хотелось лицезреть в расставании Полины и Игоря какой-то надлом, невозможность сосуществовать вместе. Многие видели в Игоре слабака, которым вертела роковая женщина, а он упивался этим. Другие, напротив, убежали, что он – совратитель, сластолюбец и сумасшедший, а Полина попалась по наивности. Но в разуме Анисии штриховался не детеныш чужого исковерканного сознания, а благополучного вида молодой человек. Имеющий неочевидное, но уловимое сходство с Павлом, только с губами капризнее да волосами подлиннее.

Игорь смешками рассказывал Анисии, как они с Полиной промышляли укорами в обоюдных грехах, а потом, довольные собой, спускались за рулеточный стол. Назавтра они вновь погрязали во взаимных претензиях и были бы рады вынести сор из избы, да иноземцев мало впечатляло их лицедейство. А Анисия испытывала чувство головокружительного сожаления, что не в силах втиснуться в их запакованный мирок, производящий впечатление грандиозности. Понять бы, прочувствовать их мотивы… В единстве с ними плясать по кроватям номеров, заливая простыни вином. Только вот понимали ли это они сами побуждения своих действий? И не заскучала бы она вслед за ними, когда рабство пряничного праздника все же покидает дом?

Игорь беззастенчиво повествовал, как Полина пинала его, пока он лежал на полу в очередной гостинице. Хохоча, Анисия не желала замечать ни припухлостей под его глазами, ни бегающего, а затем замирающего на рандомной точке взгляда. Анисии было донельзя приятно сидеть вот так с мужчиной, на которого она не претендовала в романтическом плане. Что-то выпаренное и значительное было в подобной связи.

Почему он признавался, что ему с эквивалентной пропорцией хотелось присосаться к плечам Полины и в содрогании скрыться? Почему звал ее дрянью, изменщицей? А потом в каком-то неверии, что она может любить его за него самого, покупал ее внимание побрякушками. А она отталкивала его и тут же звала обратно.

Видел ли он по-настоящему хотя бы осколок Полины, ее жизненную силу?.. А не только свои осколки, которыми был одержим и которые, как мозаика, должны были совпадать с Полиниными.

Анисия представила лихорадочно хохочущую Полину, укутанную блеском платья, украшений и собственной кожи. Трясущую плечами, спорящую до искажения, периодически впадающую в меланхолию, но не забывающую сделать очередную ставку. И ей и Игорю было до гордости отрадно, что кто-то поддерживает их зловредность. И Игорь играл. Хоть ужас перед суммами, опрокидываемыми в чужие карманы, обездвиживал его. А сквозь версты прорезывалось лицо отца, которому просачивались письма с выколачиваниями денег на коллекционирование антиквариата. Тогда Игорь чувствовал себя в отсроченной безопасности, хотя путь для отступления был только один – обратно в пасть Аркадия Николаевича. Во время игры мысли, материализующие боль, желанно немели и перекрывали неотвратимую расплату.

32

Отравившись испарениями воспоминаний, Игорь перехватил сочувственный взгляд Анисии и преувеличенно беспечно подытожил:

– Мне теперь остается небезызвестная цель Петруччо если только…

Анисия поджала губы, не понимая, почему Игорь ищет ее сочувствия. И она сама и даже Павел не раз обеспокоенно предупреждали его, что долготерпение Аркадия Николаевича таковым только кажется. Но Игорь только посмеивался в ответ – он же был старшим сыном, пусть и щербатым. Это Павлу полагалось знать свое место – Игорь почему-то любил думать об этом. Хотя состояние отца было благоприобретенным, и завещать его он мог совершенно свободно. Игорь был свято убежден, что отец после всех издевательств над ним попросту не имеет никакого морального права бросать его на произвол судьбы. Удаленность от отца делала неотвратимое возмездие каким-то нарисованным. Только когда оказалось не на что заваливать цветами Полину, он всерьез встревожился.

– Мне в детстве отец все твердил не влюбляться. Чтобы не стать заложником женщины. Да что он понимает? Этот взрыв не заменить ничем, – Игорь своевольно посмотрел на Анисию.

Анисия молчала. Всю жизнь она опасалась, что по сравнению с другими эмоционально оскоплена, особенно в этой безжалостно-немощной эпохе, которая совершенно ей не подходила.

– До поры мне прощали чудачество, но прощать его нищему никто уже не собирается, – улыбнулся Игорь безразлично. – Отец нас с Павлом никогда ничему не учил… Зато требовал почему-то как с древнерусских князей. А мы посмели рассуждать об экономических правах женщин.

Анисия прикрыла глаза в молчаливом согласии. Игорь скучающе дрыгал ступней. Казалось, он вот-вот распрощается, и Анисия не знала, принесет ли ей это облегчение или разочарование.

– Бесят они меня до рвоты. Всех заставляют погрузиться в неминуемую общественную жизнь. Никому ведь никто не нравится, но почти все согласны соблюдать правила какие-то.

– Сделка с другими выгоднее, чем одиночное выживание в Сибири.

Анисия вспомнила рассказы Павла, как ребята в гимназии нападали на Игоря за пренебрежение к их кружку. Но Игорь не сломался, а лишь закостенел в отвержении. И эту необъезженную силу сбитого с пути упрямства Анисия чувствовала теперь.

– Ты мне казался наглым, – произнесла она в ответ на эти измышления, поздно спохватившись, что говорит вслух.

Эти слова подпитали судорожную сосредоточенность Игоря на собственном недуге. Анисия ожидала увидеть в нем замешательство, которое чувствует человек, когда слышит что-то о себе со стороны, а не наблюдает изнутри. Но Игорь пустился в охотнейшую рефлексию.

– Я не нагл, а несчастен. Полина не любит меня.

Анисия с беспокойством приметила наметившуюся морщину, по которой прокатился вверх уголок рта Игоря. Ведь совсем недавно они были катастрофически молоды, все они… Дернуло наблюдение, что и сама Анисия стала нетерпелива к тому, что не могла получить. Как она будет дряхлеть, терять былое удовольствие от жизни из-за нещадного износа всех систем? И почему внутренние потрясения лишь сокращают время, а не продлевают его?

– Выгоняла, унижала меня. Грозила самоубийством. Теперь и говорить не хочет. Все сквозь зубы.

– Неужто просто так это? – спросила Анисия, безуспешно пытаясь придушить иронию.

– Может, я и сам поступал как эгоист… Она ведь не хотела пить, ей было после этого худо.

– Неужто рабом сиюминутного быть лучше, чем пытаться вылечиться? – не сдержалась Анисия.

Игорь против ее ожиданий не высказал агрессии в ответ.

– Не могу иначе жить. Хочется заглушить эти мысли непрекращающиеся.

Анисия, подкупленная его искренностью и благовоспитанностью, которую не могло смыть бунтарство, прошептала:

– Брось все это для себя же. Для будущего. Для Полины, быть может!

– Нет, для себя я и начал, – ответил он молниеносно. – Чтобы заглушить это хоть как-нибудь.

– Не понимаю…

– Это тебе хочется быть хорошей. Мне плевать. От меня маменька все ждала высших баллов. А я в кабак пошел.

– А разве это так дурно? – прорвалось в Анисии. – Мы живем ради одобрения других. Кому мы нужны совсем одни? Мы даже себе в таком состоянии не нужны.

– А мне и не нужно ничего кроме вакханалии, – подытожил Игорь, остроугольно отпечатываясь у Анисии в упаковках глазенок.

Дымная усталость утяжеляла мысли, которые приходилось фильтровать в произнесении. Анисии казалось, что восхищение расхлябанностью чувств может охватывать только того, кто не умеет извлекать их первопричину. В то же время ее новая сглаженность отвращала ее. Хотелось быть стихией, но в голове мерный голос все предостерегал, как это опасно, жалко, грязно.

Игорь облачился в молчание.

Из Анисии выкопалась ее излюбленная ноша одинокого ребенка, что это они с собеседником и больше никто – подлинное отображение друг друга. Она принялась отрывать от пальцев ороговевшую кожу. Поразительно, но этот человек, к которому она столько месяцев научила себя испытывать раздутую сплетнями неприязнь, взирал на нее с бередящей лаской, нежданно делающей его похожим на Павла. Анисия выскочила из тени, в которую добровольно загнала себя, в яркость его сознания. Как приятна была мысль, что он изведывает ее!

– Страшно…

– Страшно?

Отсутствие в Игоре высокомерия провоцировало в Анисии необратимую откровенность после ставшего привычкой нахлеста чувств внутрь себя.

– Да… Выходит ведь, что мы почти ничего контролировать не можем.

Несговорчивость его взгляда шепнула Анисии, что вовсе не Полина руководила Игорем.

– Да и к чему? Иначе потрясениям и праздникам – нет.

Где-то в глубине Анисии вновь начало тлеть затаптываемое самосохранением желание напропалую пить красивых мужчин, не терзаясь надстроениями цивилизации, ровно как и последствиями. Если бы только могли ее сестры обходить расплату!

– Я никого не люблю, Анисия. Знакомо тебе это чувство? Обычно это означает, что люблю себя. Но и тут мимо.

– А Полина? – пролепетала Анисия.

Игорь благодушно повернул нависшей над грудью головой.

– В наших отношениях все хотели видеть какой-то надрыв. Он из моды не выходит, да? Она меня ко всему прочему пыталась вылепить агрессором. А я играл… Вот мы просто и разбежались. Не выношу натуру ее вихлявую. Так бы и припечатал. Хотя какая же сладкая у нее кожа…

Анисии вдруг примерещилось, что они в искусно выстроенных декорациях произносят пафосные фразы, угодные кому-то иному. Озвучиваемые идеи уже были, были тысячекратно. В разных зеркалах, озерах и каплях. Быть может, обернутые в иные платья, но они уже находились вот так друг напротив друга, раскалывая друг в друге инородность. По чьему велению она находится здесь?

– Я тебе это говорю, – пророкотал Игорь ни с того ни с сего, – но только посмей вмешиваться в мою жизнь! Ничего еще не кончено!

– Что ж, я тебя и не задерживаю, – заявила Анисия победоносно.

Игорь посмотрел на нее совершенно не тягостно, а как-то грустно. Он рванулся было в ее сторону, но замер.

– Прости, – понуро прошептал он.

Анисия едва не впервые посмотрела Игорю прямо в вытянутые глаза. Они отражали ее с опаской и надеждой. С каким-то чувством полузатоптанной брезгливости Анисия отвернулась. Ее охватила гадливость, что ей придется спасать его от пут, которыми он гордится. Что он начнет стенать, уверять, как хочет измениться… А через неделю цикл обновится. Но при этом виновата будет уже не Полина, а она сама.

От Игоря все шла какая-то колючая оборона пополам с вороватой тоской в глазах. Он подробнейше заструился эксгибиционизмом о себе, о своих бедах, своих разочарованиях, своих страхах, своих падениях, своей детской и юношеской боли.