Последние дни Константинополя. Ромеи и турки

Часть I. Ангел на страже

Утро 28 мая 1453 года

Над Городом взошло солнце. Лазурное небо над синей лентой гор, видневшихся на дальнем берегу Босфора³, было ослепительно-ярким. Но ещё ярче сиял белый солнечный диск, медленно поднимаясь выше и выше.

Время от времени на этот диск оглядывались те, кто явился в здание Большого ипподрома, взобрался по каменным лестницам до уровня самых верхних скамей и теперь стоял под сенью галереи, тянувшейся по краю этого огромного сооружения.

Галерея совсем не имела стен. Её кровлю поддерживали два ряда колонн из белого мрамора, и в широких просветах между мраморными столбами можно было обозревать весь Город: черепичные скаты крыш, широкие улицы, тускло блестящие купола церквей, останки акведука, а также пустыри, огороды и пастбища. Лучший обзор могли получить разве что чайки, садившиеся на крышу собора Святой Софии, который величественно возвышался к северу от ипподрома, но на крышу нельзя было так свободно подняться, как на эту галерею. Отсюда чётко виднелись даже оборонительные укрепления, и именно они занимали внимание тех, кто пришёл на ипподром.

Между колонн толпились почти одни только женщины: молодые и старые, с детьми или без них – все стояли и смотрели кто на запад, кто на юг, кто на восток… То есть на тот участок стен, где сейчас находились их мужья, братья, сыновья, отцы.

Вот уже два месяца в Городе действовало правило, что в светлое время суток женщинам нельзя находиться даже вблизи стен, а на стенах – тем более. Слишком опасно, ведь, как только начинало светать, турки, вот уже два месяца осаждавшие Город, начинали очередной обстрел.

Лишь поздно вечером – когда на землю опускалась тьма, а нечестивцы успокаивались, – женщины могли прийти на стены, чтобы принести мужчинам еду, питьё, воду для умывания и чистую одежду. Только вечером наставало время, чтобы перевязать раненых и увезти убитых. А если было необходимо, то женщины помогали в восстановлении стен, за день разрушенных турецкими пушками: таскали камни, землю в мешках. И так до глубокой ночи, а затем уходили, но считали такую ночь счастливой, ведь порой случалось, что турки не прекращали попыток овладеть укреплениями даже с наступлением темноты. Сражение шло при свете факелов и костров, а женщины прятались. Они могли помочь только молитвами.

К счастью, нечестивцы обычно не были так упорны – они давали отдых себе и другим. И тогда женщины жили как обычно. Вечером они навещали мужчин, после этого помогали им в починке стен, затем шли спать по своим домам, а утром просыпались и шли на галерею ипподрома. Оттуда они издали смотрели на вновь начинающуюся битву, а затем отправлялись молиться в храмах Города.

Знатные женщины, конечно, проводили дни и ночи несколько иначе, но никто бы не сказал, что им живётся легко. Молитва – труд тяжёлый, и раз уж аристократка не таскала камней, она должна была молиться за себя и за тех, кто не молится. Ведь иногда наступали такие дни, когда казалось, что только благодаря молитвам Город до сих пор держится.

Так думали женщины в простых бежевых мафориях⁴, стоя в проходе между мраморными колоннами и глядя на богачку, которой уже следовало бы направиться в ближайшую церковь. Больше пользы, чем стоять здесь, ведь почти минул девятый час и, значит, скоро должна была начаться служба.

Богачка, красивая, ещё не старая женщина в красном платье и тёмно-синем мафории, смотрела то на северо-запад в сторону залива Золотой Рог, то на юг в сторону моря. Рядом, следя за её взглядом, стоял светловолосый мальчик лет четырнадцати в короткой синей тунике с длинными рукавами, узких жёлтых штанах и бежевом плаще. Ткани одежд мальчика были такими же богатыми, как одежды женщины, и значит, он был сыном, а не слугой.

* * *

Мария, жена Луки Нотараса, занимавшего должность великого дуки⁵, стояла на галерее Большого ипподрома и смотрела вдаль, на северо-западную сторону Города, ведь именно там – на стенах возле залива – находились муж и два старших сына. Лишь младший сейчас был рядом.

Увы, та часть оборонительных укреплений располагалась от ипподрома дальше всего, и Мария в очередной раз подумала, что лучше бы Лука находился в другом месте. На совете у василевса все военачальники, участвовавшие в обороне Города, сами выбирали, что будут защищать, и Лука мог сказать: «Я возьму себе средний участок южной стены». Василевс бы согласился, ведь он прекрасно знал, что возле южной стены находится дом Нотарасов. Когда человек хочет защищать свой дом, это понятно и не может вызывать осуждения. Но Лука выбрал участок на северо-западе, примыкающий к заливу, где стоял ромейский флот, а вернее – несколько судов, которые назывались флотом.

Помнится, Мария, только-только узнав об итогах заседания, со слезами спросила мужа: «Почему ты так решил?» – а он ответил: «Я сделал такой выбор, чтобы услужить нашему господину василевсу, и хватит об этом».

Разумеется, благовоспитанная жена ничего не может возразить своему супругу, если он говорит «хватит». Как бы ни была она расстроена и напугана, ей следует замолчать, но со временем Мария увидела в ответе Луки нечто обнадёживающее: если муж ещё держался за свою должность, значит, думал о своей карьере и положении, то есть верил в то, что Город выстоит. А если бы полагал, что всё кончено или почти кончено, то беспокоиться о должности стало бы бессмысленно и Лука начал бы думать только о спасении собственной семьи и своего имущества.

«О доме можно пока не волноваться», – повторяла себе Мария, но на всякий случай, находясь на ипподроме, обращала взгляд не только на северо-запад, но ещё и на юг. Там, совсем близко, виднелся их с мужем дом. Большое прямоугольное здание, построенное по древним образцам, как и все соседние дома, так что стены были полосатые: слои из серого камня чередовались со слоями красного кирпича, а широкие арочные окна начинались лишь на уровне второго этажа.

Главный фасад, находясь в общем ряду чужих фасадов, смотрел на север, а сама улица была широка, поэтому Мария могла без труда видеть даже входные двери – высокий прямоугольник, отсюда казавшийся чёрным, хотя на самом деле обе створки были выкрашены в зелёный цвет.

По стилю это здание копировало Большой дворец: ансамбль зданий, располагавшийся в конце улицы и примыкавший к восточной стороне ипподрома. Покинутый василевсами, дворец давно превратился в руины, а довершилось разрушение в минувшие полгода, когда Город начал готовиться к турецкой осаде. Камни из стен дворца были использованы для починки оборонительных укреплений.

Полуразобранные стены и останки черепичных крыш выглядели так странно по сравнению с обустроенным домом Нотарасов. Казалось, что с востока идёт некая волна всеобщего разорения и разрушения и что скоро она захлестнёт даже этот дом. И он станет такими же руинами, как дворец, где посреди парадных залов растут кипарисы, а на месте садов местные жители пасут скот.

Большой ипподром тоже начал приходить в упадок. Никто уже и не помнил, когда здесь последний раз устраивались состязания колесниц, потому что в казне василевса, с каждым годом оскудевавшей всё больше, не отыскалось бы денег на увеселения. Арена заросла высокой травой, и даже в щелях каменных скамей уже укоренилась трава и дикие цветы, но само сооружение ещё оставалось крепким. Никто не начал его разбирать и растаскивать, хотя, возможно, просто ещё не нашёлся тот, кто вынет первый камень, а дальше дело пошло бы само собой.

Думать об этом было грустно, и потому Мария снова посмотрела на свой дом, обновлённый всего-то два года назад. Верхушки деревьев, растущих во внутреннем дворе, поймали на себя луч солнца, и этот же луч сделал хорошо видными белых чаек на черепичной крыше – дом находился почти у самого моря. Лишь узкая улочка и оборонительные укрепления отделяли его от берега.

Ту часть укреплений поручили защищать турку Орхану, а Марии пришлось смириться, что их дом защищает нечестивец, волею судьбы вынужденный воевать на стороне христиан. Орхан всю жизнь был изгнанником, и турки, которые сейчас осаждали Город, считали этого человека врагом.

Орхан, за годы пребывания в Городе выучив греческий язык⁶, не раз уверял василевса, что лишится головы, если попадёт к своим соплеменникам, но многие приближённые василевса полагали, что турок с турками всегда сможет договориться и выторговать себе жизнь.

Наверное, поэтому средний участок южной стены был вверен не только Орхану, но и монахам из нескольких городских монастырей. А может, василевс хотел уравновесить одного нечестивого благочестием многих, дабы Бог не обделил своей милостью южную стену Города… И всё же лучше бы Лука оставался поближе к своему дому, а не возле Золотого Рога. И не только потому, что Марии этого хотелось, но и потому, что так семья Нотарасов могла бы чаще собираться под родным кровом.

За минувшие два месяца муж Марии почти не появлялся дома и старшие сыновья – тоже. В первую неделю, когда эта долгая осада только началась, все трое приходили поздно вечером, уставшие, со следами порохового дыма на лицах. Рассказывать ничего не хотели. Все трое отмахивались от вопросов, набрасывались на ужин, а затем, тяжело поднявшись из-за стола, уходили спать. Рано утром, ещё затемно, они снова отправлялись защищать Город, но на вторую неделю у них уже не стало сил добираться домой, даже верхом.

Ночевать все оставались прямо на стенах, поэтому Мария вместе со служанками запрягала повозку и сама отправлялась в путь, чтобы доставить мужчинам еду, питьё, чистую одежду, принадлежности для бритья или что-нибудь ещё, что им может понадобиться. Ближе к полуночи возвращалась, ложилась спать, а утром начинался очередной день турецкой осады, когда почти всё время слышится отдалённый грохот пушек.

Иногда этот грохот не прекращался даже ночью, ведь случалось, что нечестивцы проявляли большое упорство и не отступали почти до рассвета. Но тогда утро проходило в спокойствии – никто не стрелял. Лишь нынешнее утро стало особенным.

Накануне турки, как обычно, разрушали стены пушками с утра и до темноты. Ночью отправились отдыхать и с началом нового дня опять должны были приняться за разрушительную работу, но – вот странность! – после ночи отдыха не слышалось привычного грохота, а ведь со времени восхода солнца минуло почти четыре часа. Повсюду царила странная тишина. Её слышали и другие женщины на галерее. Некоторые удивлённо переглядывались, но остальные внешне сохраняли невозмутимость.

* * *

Мария стояла на галерее и прислушивалась. Тишина, царившая вокруг, не предвещала добрых новостей, ведь три дня назад Великий Турок созвал очередной совет, где было решено продолжать осаду во что бы то ни стало. В Городе знали об этом, так как чуть ранее пытались возобновить с турками переговоры, но дело сорвалось из-за решения Турка. Всякий житель, наверное, предпочёл бы нынешней тишине протяжный звук турецких труб, а затем – привычный грохот орудий.

Тишина означала, что турки что-то задумали, и в этой тишине Мария мысленно повторяла имена мужа и старших сыновей: «Лука, Леонтий, Михаил, да хранит вас Бог и избавит от опасностей». А ещё хотелось вспомнить время, когда она видела всех троих при свете солнца, но вспомнить никак не получалось – слишком давно это было. Слишком много времени прошло с начала осады. Днём Лука, Леонтий и Михаил защищали стену, а Мария видела их лишь вечером или ночью. «Хочу увидеть всех троих при свете дня, – думала она. – Когда же это случится, когда кончатся наши мучения? И почему сейчас мне приходится думать не о домашних делах, а о том, почему пушки молчат?»

Меж тем солнце поднималось всё выше и уже начало припекать голову даже сквозь мафорий, но до ипподрома не долетало никаких звуков битвы. Мария посмотрела на стоявшего рядом младшего сына. Она хотела сказать ему, что им нет смысла оставаться и лучше поторопиться в церковь, но тот опередил её вопросом:

– Мама, они не стреляют. Надо съездить к отцу и спросить, почему. Вдруг он знает что-нибудь.

– Яков, ты ведь помнишь, что нельзя, – ответила Мария. – Ты можешь отправиться к нему, только когда стемнеет. А когда стемнеет, мы отправимся вместе.

– Мама, но, если ты мне разрешишь, он не будет сердиться, – не унимался Яков. – Если турки не нападают, значит, опасности нет. Со мной ничего не случится. Я возьму лошадь, съезжу к отцу и спрошу, а затем вернусь домой и расскажу тебе всё.

– Нет.

Этим «нет» мать отчаянно старалась удержать сына рядом так долго, как только можно. Будь её воля, она вообще не подпускала бы его к стенам, и Лука поначалу согласился с ней. На семейном совете решили, что Якову лучше оставаться дома, но на вторую неделю осады мальчик взбунтовался. Когда Мария впервые отправилась со служанками на стены, Яков просился поехать тоже – повидать отца и братьев. Конечно, услышал «нет» и потому раскричался, начал топать ногами. Его насильно отвели в его комнату и заперли там. Мария сама повернула ключ в замочной скважине, но запертая дверь не помогла. Яков дождался, пока в доме всё стихнет, затем вынул простыни из прикроватного сундука, сделал себе верёвку и спустился из окна во внутренний двор, а оттуда добрался до входных дверей, поднял засов и выскочил на улицу.

Служанки, оставшиеся в доме, хватились слишком поздно. Когда одна из них прибежала к госпоже и господину, чтобы сообщить о случившемся, поднялся страшный переполох. Лука отправил своих людей искать Якова по Городу, но все вернулись ни с чем.

Ночь прошла без сна и в тревоге, а наутро, когда Мария уже стала терять надежду, младший сын нашёлся сам. Явился к тем же дверям, из которых накануне вечером ускользнул. Весь грязный, но очень довольный. Колени и края рукавов почти чёрные, руки оцарапаны, под ногтями земля, но на лице была полуулыбка, которую не могли стереть ни слёзы, ни упрёки матери.

– В следующий раз я запру тебя не в комнате, а в подвале! – грозилась она, встретив сына у порога. – Господь Всемогущий! Ты хоть понимаешь, как расстроил отца и меня? Где ты был?

– Помогал чинить стены, – невозмутимо ответил Яков. – А до этого собирал на земле турецкие стрелы, чтобы мы смогли вернуть их туркам назад.

– И который участок стен ты чинил?

Яков открыл было рот для ответа, но тут же закрыл. Теперь лицо сделалось серьёзным:

– Не скажу.

– Родной матери не скажешь? Мы тебя по всему Городу искали, а ты…

– Не скажу, потому что ты скажешь отцу и у тех людей, которым я помогал, могут быть из-за этого неприятности.

– Значит, и отцу не скажешь?

– Нет.

Мария устало опустилась на каменную скамью в нише коридора, соединявшего входные двери и внутренний двор:

– Что же мне делать, Яков? А если бы с тобой что-нибудь случилось? На пустой улице на тебя могла напасть стая бродячих псов. Или даже грабители. Ты мог в темноте свалиться со стены. Да мало ли опасностей! В следующую ночь запру тебя в подвале…

– Лучше попроси отца, чтобы он разрешил мне появляться у него на стенах вечером, – всё с той же невозмутимостью ответил сын. – Ведь так я буду под отцовским присмотром. И под твоим. Он согласится.

За минувшую ночь Яков как будто повзрослел на год или на два. Внешне не изменился, но теперь говорил как взрослый, а не как капризный ребёнок, которым был ещё совсем недавно.

Глядя на сына, Мария подумала, что Лука действительно может разрешить ему появляться на стенах. И не придётся никого запирать.

– Хорошо, – сказала она. – Я поговорю с отцом сегодня вечером, но ты больше никуда не пойдёшь и дождёшься его решения здесь, в доме.

Яков кивнул.

– А теперь тебе надо умыться, переодеться и поесть. Голодный, наверное?

Сын кивнул снова.

…Весь день он отсыпался, а вечером проснулся и ходил за матерью по комнатам и коридорам, постоянно напоминая ей, о чём она должна поговорить с отцом и что сказать убедительного, чтобы разрешение было дано.

Вернувшись уже после полуночи, Мария застала Якова дома. Он выполнил обещание и на этот раз никуда не сбежал, но, как видно, ожидая её возвращения, волновался так же, как она волновалась вчера.

– Что сказал отец? – спросил сын прямо с порога, а когда услышал «он согласен», то аж подпрыгнул от радости. Яков не понимал, что мать продолжит бояться за него даже тогда, когда он отправится на стены под её присмотром.

…И вот теперь мальчик просил отпустить его туда при свете дня и одного.

– Нет, – твёрдо сказала Мария. – Ты будешь сопровождать меня в храм, а отец, если сочтёт новость важной и не терпящей отлагательств, сам сообщит нам, почему пушки молчат.

* * *

Мария уже подошла к выходу с галереи и готовилась ступить на широкую каменную лестницу, ведшую вниз, к арене, когда почти столкнулась с другой женщиной – в зелёном мафории, почти полностью скрывавшем фигуру и оставлявшем видным только нижний край жёлтой юбки.

Женщину сопровождали две миловидные темноволосые девочки. Одна – лет пятнадцати, другая – двенадцати, а следом шёл такой же миловидный темноволосый мальчик, ровесник Якова.

Мария сразу же узнала эту женщину – Елена, жена Георгия Сфрандзиса, которого, если верить слухам, василевс ещё до начала турецкой осады назначил великим логофетом⁷. Василевс скрывал это назначение, ведь некоторые влиятельные придворные выступили бы против, если б услышали официальное объявление. Они полагали, что Сфрандзис – выскочка, который обязан своим возвышением лишь давней дружбе с василевсом, и пусть правитель вправе возвышать друзей, но есть же пределы разумного.

Так считал и Лука. Конечно, прямо он этого не высказывал, но в приватной беседе посоветовал василевсу не идти против двора и назначить друга на должность пониже – сделать великим примикарием⁸. Сфрандзис узнал об этой беседе, из-за чего между ним и Лукой возникла негласная ссора.

«Что теперь будет?» – вдруг подумала Мария, которая уже невольно дала понять, что узнала Елену, но поздороваться первой не могла. Положим, назначение состоялось и Елена теперь – супруга великого логофета, но жена великого дуки всё равно выше и согласно церемониалу должна ждать приветствия. «А если Елена сделает вид, что не заметила меня, как мне поступить? Это же будет оскорбление. А мне снести его молча? Притвориться, что ничего не произошло и мы не встречались?»

Елена, судя по всему, тоже узнала жену Луки Нотараса, но медлила с приветствием. Несколько мгновений, прошедших с момента встречи, казались вечностью, но тут Яков произнёс:

– Яннис! Пойдём, я тебе скажу кое-что.

Яннисом, а вернее Иоанном, звали того темноволосого мальчика, который сейчас стоял на лестнице позади всех, – сын Елены и Георгия Сфрандзиса.

Яков и Иоанн дружили – сблизились в минувшие недели – и нарочно не обращали внимания на тайную вражду между семьями. Вот и сейчас вместе помчались вниз по каменным ступеням к арене, а плащи мальчиков – бежевый и фиолетовый – одинаково развевались от быстрого движения.

Будущий разговор явно не предназначался для материнских ушей, поэтому друзья, отбегая подальше, где никто не стал бы подслушивать, уже почти добрались до границы между верхним и нижним ярусом скамей.

– Яков, не убегай далеко! Нам же вместе идти в храм! – запоздало крикнула Мария.

– Хорошо! – послышалось в ответ. Было видно, что мальчики остановились и начали о чём-то оживлённо беседовать, но ни одного слова расслышать было нельзя.

Меж тем между матерями так и не прозвучало приветствий, но после всего случившегося казалось глупо уклоняться от церемоний, поэтому жена Георгия Сфрандзиса произнесла с любезной улыбкой:

– Доброе утро, госпожа Мария.

– Доброе утро, госпожа Елена, – с такой же улыбкой ответила Мария и, чтобы не выглядеть заносчивой, продолжила беседу: – Кто эти прелестные девочки рядом с вами?

Дети не принимают участия в дворцовых церемониях и праздниках, поэтому Мария, часто встречавшая Елену и её мужа, об их детях не знала почти ничего. Лишь знала, что детей двое – сын и дочь – и что для обоих крёстным отцом стал сам василевс.

– Это моя дочь Тамар. – Жена Сфрандзиса указала на свою младшую спутницу, двенадцатилетнюю, а затем добавила, указав на старшую: – Это моя воспитанница Анна.

Анна была одета скромно – в синее, почти чёрное платье и белую накидку. А вот Тамар явно баловали. Она была в короткой розовой тунике с длинными рукавами, перетянутой пояском, и фиолетовой юбке, из-под которой выглядывали красные сапожки. Голову покрывала белая вуаль, из-за чего волосы казались ещё темнее, а глаза – ещё чернее. Тамар была весьма похожа на своего старшего брата – настолько, насколько девочка может быть похожа на мальчика, в то же время отличаясь от него.

– Вы раньше бывали на ипподроме по утрам? – Мария чуть отступила назад, чтобы собеседница с девочками могла подняться на галерею.

– Нет, сегодня пришли впервые, – ответила Елена. – Сегодня очень тихо. Не слышно пушек. Вы заметили?

– Да, с самого рассвета полная тишина.

* * *

Яннис вслед за матерью, сестрой и Анной поднимался по каменной лестнице, но, ещё не достигнув верхних ступеней, уже решил, что незачем было идти на ипподром. Ничего отсюда не увидишь. И уж тем более не поймёшь, почему над Городом висит такая тишина.

Мать считала, что тишина – дурной знак, а Яннис не спешил соглашаться, потому что мать также считала дурными знаками всякие глупости. К примеру, сильный дождь, который был в субботу⁹ и помешал крестному ходу. С небес лило так, что улицы превратились в реки и люди просто не могли идти – течение сбивало с ног. Но ведь гроза длилась совсем недолго. Почему никто не продолжил шествие, когда тучи рассеялись? Ведь с окончанием ливня прекратилось и наводнение на улицах. Но нет! Люди сразу решили, что небо не хочет слышать молитв.

Иоанн Юстинианис¹⁰, один из военачальников, отвечавших за защиту стен, по такому поводу мог бы сказать:

– Ни одна буря не становится причиной, чтобы больше не выходить в море.

Этот генуэзец был не только военным человеком, но и моряком, так что часто сравнивал жизненные трудности с поведением моря или ветра, а Яннис не только соглашался со сравнениями, но и старался запомнить.

Никто бы не сказал, что Яннис забивает голову глупостями, ведь среди защитников Города устоялось мнение, что Юстинианис «сведущ во всём». Не случайно василевс, когда хотел принять решение, касающееся защиты стен, прислушивался к Юстинианису больше, чем к кому-либо, и не раз говорил, что такого человека послал сам Бог. Казалось, что даже отец Янниса – давний друг василевса – не имеет подобного влияния, но Янниса такое положение дел не возмущало. Он считал, что человек, «сведущий во всём», получает знаки уважения заслуженно и даже заслуживает большего.

Генуэзец с первых дней пребывания в Городе показал себя необыкновенным военачальником, который способен совершать невозможное. Он был как святой Георгий в сияющих доспехах, который когда-то освободил один город от дракона, а теперь явился, чтобы спасти другой город от другого зла. Именно потому Яннис очень гордился, что сумел познакомиться с Юстинианисом лично.

Это случилось в последнюю декаду января. Именно тогда в залив Золотой Рог вошли два больших грузовых корабля и к жителям Города вернулась надежда, что турки, которых вскоре ожидали увидеть под стенами, будут побеждены. Символом надежды стали генуэзские флаги – прямой красный крест на белом фоне, упирающийся концами в края полотнища. Этот крест назывался крестом святого Георгия – именно под такими флагами явилась долгожданная помощь от христиан, живущих за пределами Ромейской империи, и оба корабля принадлежали Юстинианису.

Несмотря на пасмурную погоду, встречать корабли вышла половина Города, и Яннис тоже пошёл – вместе с отцом, который взял его с собой. Они стояли на широкой каменной пристани в кругу сановников, почти рядом с василевсом. Дул сильный холодный пронизывающий ветер, но Яннис не хотел схитрить и укрыться от этого ветра в толпе, за чужими спинами. Ведь тогда стали бы плохо видны корабли, вплывающие с просторов залива в гавань, и не удалось бы разглядеть некоего человека в латах, гордо стоявшего на носу первого из судов.

Даже с большого расстояния было заметно, что человек этот рослый и крепкий, а когда он сошёл на берег и встал перед василевсом, то оказалось, что гость выше василевса почти на целую голову. Юстинианис явно принадлежал к тем силачам, которые голыми руками гнут подковы и показывают другие чудеса. Неудивительно, что он так спокойно стоял на палубе, не боясь сильного ветра, а позже оказалось, что этот генуэзец не боится вообще ничего.

Он привёл с собой ещё четыреста латников, не считая команду самих кораблей, а ещё привёз всякие механизмы, применяемые на войне, которые Яннис на следующий день (с отцовского разрешения) ходил осматривать, когда их выгружали. Он пытался угадать назначение того или иного, пытался спрашивать у людей, занимавшихся разгрузкой, но не знал их языка, а на языке жестов получалось плохо.

К тому же люди были заняты, не хотели отвлекаться, и тогда Яннис принялся им помогать. Улучил минуту, схватил большой моток толстой верёвки, не уместившийся в руках у одного из генуэзцев, и понёс туда же, куда все шли.

Помощь была оценена: теперь Янниса пустили на судно и указывали, что брать. И он послушно хватал и нёс на ту или иную часть каменной пристани, и так увлёкся, что не сразу услышал, когда его, находящегося на палубе, окликнули на его родном языке:

– Эх, мальчик! Ты что здесь делаешь?

Добровольный помощник оглянулся. Перед ним был сам Иоанн Юстинианис, и теперь получилось разглядеть его получше, чем вчера. Яннис обратил внимание на гладко выбритое обветренное лицо с жёсткими чертами, на тёмные короткие кудрявые волосы и на широкий чёрный берет, а также – на простой бордовый плащ из шерстяной ткани, нижний край которого был закинут на плечо.

Казалось бы, ничем не примечательная внешность (за исключением того, что Юстинианис и вправду был великаном), но Яннис особо отметил не лицо и не одежду, а манеру держаться. Этот человек очень твёрдо стоял на ногах, как будто прирос к палубе. Казалось, даже самый жестокий шторм не сможет сдвинуть его с места, если бы всё происходило далеко в море.

Меж тем палуба ощутимо покачивалась под ногами Янниса – он ещё не научился стоять на ней твёрдо, потому что никогда не плавал на кораблях. Не так давно отец обещал взять его в путешествие в Морею¹¹ и на Кипр, но планы расстроились из-за турок, а теперь приходилось стыдиться своей неуклюжести.

– Разве я нанимал тебя? – спросил Юстинианис. Его глаза слегка щурились и смотрели очень внимательно, заставляя смутиться, но Яннис, за мгновение до этого опустивший голову, теперь снова посмотрел на собеседника. Выдержав пристальный взгляд, мальчик с достоинством ответил:

– Я помогаю просто так. Разве вам помощь не нужна?

Генуэзец молчал, не выказывая неудовольствия, поэтому Яннис ещё более смело продолжал:

– Вы приехали помочь нам как друзья, а если так, то мы должны помогать вам. Мы будем делать общее дело.

– Верно. – Юстинианис улыбнулся. – Кто твой отец?

– Георгий Сфрандзис.

– А как тебя зовут, мальчик?

– Так же, как и тебя, – ответил Яннис. – Меня зовут Иоанн.

– Раз тебя зовут, как меня, значит, ты – Джованни, – снова улыбнулся генуэзец. – Хорошо, Джованни. Если хочешь помогать, то помогай.

Юстинианис развернулся и пошёл прочь. Яннис продолжил работать на разгрузке, но с тех пор, раз уж его имя запомнили, считал себя вправе иногда прийти к Юстинианису и задать вопрос. И получал ответы! И чем больше росла слава этого генуэзца в Городе (а за последующие месяцы она увеличилась многократно), тем более удачливым считал себя Яннис. «Я знаком с таким человеком!» – говорил он себе и сам не верил, что всё наяву, но, возможно, это странное чувство нереальности происходящего возникало просто оттого, что Яннис последние два месяца не высыпался.

Вот и сейчас очень хотелось вместо того, чтобы идти с матерью, сестрой и Анной в церковь, просто отправиться домой и провалиться в сон. Ведь вечером Яннис, как всегда, собирался идти и предложить свою помощь защитникам Города, под ответственностью которых находился средний участок западных укреплений.

Эти люди за целый день уставали сражаться с турками и заделывать в стенах бреши, созданные турецкими пушками. Вот почему, когда турки отступали и канонада стихала, участвовать в починке стен следовало даже мирным людям. А иначе у защитников могло на следующий день не найтись сил на битву. Вот почему Яннис приходил. А ещё потому, что Юстинианис однажды сказал:

– Если хочешь помогать, то помогай.

* * *

Вот уж не ждал Яннис, отправляясь на ипподром, встретить там Якова! Правда, в последнее время они часто сталкивались в неожиданных местах, и даже в первый раз было так же – оба просто столкнулись лбами, когда полтора месяца назад в одну из ночей помогали чинить западные стены, порушенные турками прошедшим днём.

Ночью, несмотря на зажжённые факелы, бывает трудно не столкнуться с кем-нибудь, вот и Яннис с Яковом, потянувшись за одним и тем же мешком с землёй, который надо было тащить к бреши, наткнулись друг на друга.

Каждый из двоих сразу понял, что повстречал кого-то из благородного семейства, однако никто не стал вдаваться в расспросы. Оба просто продолжили ворочать мешки, перекидываясь лишь отдельными словами, самыми необходимыми.

Лишь тогда, когда Яков вместо того, чтобы передать очередной мешок «каменщикам», попытался сам уложить его в восстанавливаемую стену, Яннис решил вмешаться:

– Не надо. Не возись. Только силы потратишь.

– Отстань, – буркнул Яков.

– Нужно класть ровно. А если положишь криво, мешок упадет, – настаивал Яннис, который работал здесь уже не первый день, а вот новый приятель, судя по всему, пришёл в первый раз.

– Я положу ровно, – сквозь зубы процедил Яков, которому пришлось поднимать ношу над головой, ведь стена уже выросла высоко.

Наконец мешок удалось пристроить. Он начал было сползать вниз, но Яков подпрыгнул и, толкнув обеими руками, вогнал его на место:

– Вот! Я же говорил!

– Да, получилось, – удивлённо согласился Яннис, но в следующее мгновение ринулся вперёд и, плечом оттолкнув Якова, упёрся обеими руками в мешок, который опять начал сползать и непременно свалился бы Якову на голову.

– Не получилось, – вынужденно признал Яков, а в следующее мгновение раздался мужской голос с итальянским выговором:

– Эй, вам обоим делать нечего? Тащите ещё мешки! Хватит тут баловаться.

Злосчастный мешок, подхваченный кем-то сверху, как будто взлетел и занял полагающееся место, а Яннис и Яков, предпочтя не разглядывать «каменщика», который их обругал, поспешили прочь, за новой ношей.

По дороге они узнали имена друг друга, а затем посыпались другие вопросы. Оказалось, что Яков (в отличие от Янниса) здесь без спросу и что нарочно сбежал из дома, чтобы помочь.