– Это не ко мне. Не в моей компетенции. Никаких следов побоев я не вижу. Уводите.
И отправил батюшку обратно в камеру. Ждать справедливости больше не имело смысла.
Неожиданно в конце ноября пришла весточка со свободы. Газета Бирилюсского района «Голос колхозника» № 96 (236) от 23 ноября 1937 г. Совсем свежая, принесённая чудесным образом одним из сокамерников Михаилом Балабешкиным, выпросившим или выменявшим её «на самокрутки» у одного из охранников. Она стала настоящим богатством. Читали тайно. Когда очередь дошла до отца Македония, его внимание привлекла статья «Подрывная работа церковников». В ней говорилось:
«Церковники, муллы, сектанты занимают не последнее место в стане врагов Советской власти, ведут подрывную работу в деревне. Под видом религиозного отправления попы, муллы, сектанты создают контрреволюционные группы, вовлекая в них бывших кулаков, торговцев, белогвардейцев и другую антисоветскую нечисть. Особенно сейчас, в период разгара выборной кампании по выборам ВС СССР, в колхозах разворачивается социалистическое соревнование и ударничество за скорейшее выполнение плана хлебопоставок, обмолота хлеба, распределение доходов по трудодням, чтобы прийти с новыми победами к всенародному празднику 12.12.1937 г., методы антисоветской деятельности служителей бога чрезвычайно разнообразны. Служители бога своё контрреволюционное остриё направляют на извращение Сталинской Конституции. Они стараются представить дело таким образом, будто бы Сталинская Конституция знаменует собою «поворот» в политике партии и Советской власти по отношению к религии.
Религиозники проповедают, что по новой Конституции, «если граждане того захотят, то правительство откроет все закрытые церкви». Примером может служить то, что «двадцатка» Петровской церкви хлопочет об открытии непригодной по техническим правилам церкви для отправления религиозных обрядов. Служители бога направляют своё острие, чтобы расшатать колхозы, организовать саботаж в зернопоставках, обмолоте хлеба и т. д. Бирилюсский поп по ночам посещал дома некоторых колхозников Усть-Кемчугского сельсовета и вёл контрреволюционную работу. Ссыльный поп в колхозе имени Горького вёл агитацию против хлебопоставки и обмолота хлеба.
В Никифоровском сельсовете ссыльный поп ходил по домам отдельных колхозников, крестил детей и проводил исповеди, во время которых он обрабатывал крестьян в антисоветском духе. В татарских деревнях Биктимировского сельсовета, активизировавшись, религиозники стали ходить в мечеть.
Таковы коварные приёмы церковников – фашистских агентов, которые прикрывают свою контрреволюционную работу крестом и евангелием. Оживлению служителей бога способствовало отсутствие антирелигиозной пропаганды и агитации среди населения нашего района. Вся эта фашистская банда посажена на сегодня, но оставшиеся служители церковники продолжают вести контрреволюционную работу среди населения, об этом надо помнить, особенно теперь, накануне выборов в Верховный Совет СССР, когда церковники в блоке с контрреволюционерами всех мастей будут пытаться вести свою контрреволюционную агитацию и подрывательную работу по выборам. Необходимо, чтобы партийные и советские органы поставили на должную высоту антирелигиозную пропаганду и агитацию, чтобы широкие трудящиеся массы знали о чёрной коварной работе попов, муллов, сектантов – фашистских агентов, диверсантов и убийц.
П. П. Павлов, временно исполняющий обязанности редактора».
Статья, явно заказная, написанная зло, бескомпромиссно, ещё более ухудшила душевное состояние батюшки. С ней угасла последняя надежда на свободу. В голове отца Македония всё встало на свои места. Просто в стране началось исправление той «ошибки», которую допускала новая Конституция, дав право голоса лишенцам. Теперь всех этих «свободных граждан Великой страны» нужно изолировать физически – кого в лагерь, а кого расстрелять. Чтобы «враги народа» не прокрались во власть. Прямо по народной поговорке – «Сколько волка ни корми – он всё равно в лес смотрит». Значит, выбор не богат…
Снова с Богом
Священник? – Нет, увы – актёр,
Труп, потерявший свет благоговенья.
Людьми почтён, на обличенье скор,
А в гордом сердце – мерзость запустенья.
Ничтожных скорбей не понёс креста,
И с детской веры чистою водою
Он в христианстве потерял Христа,
Затмив Отца в себе «отцом» – собою.
Но мрачными ночами иногда
Уже не веря во спасенья чудо,
Когда из глаз рекой текла вода,
Молил он о прощении Иуды.
Эти стихи отец Македоний, никогда ничего не писавший прежде, написал очень давно, почти сразу после иерейской хиротонии. Как теперь ему казалось, в какой-то другой жизни. Они всегда виделись ему очень честными, смиренными. Он даже подумывал о том, что эти строки когда-нибудь станут эпитафией на его могиле. Теперь они показались ему лживыми и лукавыми, насквозь пропитанными тщеславием, гордостью, саможалением… Когда-то он в глубине души кичился тем, что в минуты самоуничижения молился об Иуде. Сейчас он сам б ы л Иудой. Только сейчас он действительно понимал этого бывшего апостола, и не просто понимал – он не видел для себя другого выхода, кроме иудиного.
Скольких он предал? Четверых? Пятерых? Как и чем он может оправдаться? Как можно с этим жить? Как получилось, что он, опытный лагерник, забыл три главных заповеди арестанта: не верь, не бойся, не проси. Он поверил следователю, что отец Иоанн сознался в том, что от него требовали, и оговорил его, отца Македония? Что всё уже решено, и от него ничего не зависит? Теперь он чётко понимал – не поверил. Очень хотел поверить, и почти убедил себя, когда терзали его тело и душу. Ещё тогда он думал о Лиде. И о сыне, которого очень любил…
Отец Македоний понял, что было для него сейчас тяжелее всего: он перестал уважать себя. Оказалось, это самое трудное. Ничем нельзя искупить трусость и предательство… Даже смерть, самая чудовищная, даже десять смертей не могут хоть как-то облегчить вины перед теми, кого он оговорил, оклеветал. С трудом, великим трудом, как никогда прежде, он заставил себя произнести молитву «Господи, помилуй!» Это всё, на что был он способен сейчас…
Утомившись от мрачных мыслей, отец Македоний уснул. На удивление, в эту ночь ему снилось что-то светлое, радостное. Пробудившись, подробностей сна батюшка не помнил, но после него осталось чувство надежды, чувство, что Бог рядом…
Вдруг он увидел бабочку. Не капустницу, а красивую жёлто-коричневую, с голубыми «глазками» на крыльях, как в детстве. Она присела на уголок его нар, вспорхнула и исчезла в глубинах камеры. Вместе с бабочкой чувство надежды укрепилось в сердце отца Македония. Ему почему-то не пришла мысль об Ангеле. Мама… Это её душа прилетела в скорбный час поддержать своего сына.
Батюшка захотел восстановить в своём воображении милое сердцу лицо, но как ни старался, не мог сделать этого. Лик матери получался каким-то расплывчатым, неуловимым, непохожим, как во сне. И вдруг, вопреки его стараниям, в сознании высветился совсем другой Образ – чёткий и ясный, исполненный любви и сострадания. Это был Лик Божией Матери, как на иконе в Казанском храме.
В этот миг отец Македоний почувствовал, что к нему вернулась молитва. Она ожила в его сердце, наполнила ум, вырвалась тихим шёпотом через уста: «Пресвятая Владычица Богородица, Царица Небесная, спаси меня!»
Слёзы брызнули из глаз батюшки. Это не были слёзы горечи, отчаяния, жалости к себе… Это были слёзы радости и надежды. Господь не оставил величайшего из грешников! Тёплое чувство благодарности к Спасителю и Его Пречистой Матери наполнило его сердце.
Он понял всё! Теперь он был благодарен Богу, так жёстко сокрушившему в его сердце этого идола, этого «Македона», который всю жизнь, даже в священстве, искал удовлетворения своей гордыни, самоутверждения, уважения окружающих, признательности за труды. И ещё он понял, что «Македон» не уничтожен: ему нанесли сокрушительный удар, но он жив. Отца Македония вдруг пронзила мысль: избавить его от этого «Македона» может только смерть. И это осознание ужаснуло батюшку, но вернуло ему ясность мысли.
Здание НКВД,
7 декабря 1937 года
– Товарищи офицеры, сегодня 7 декабря. Скоро конец года. В Красноярске недовольны – процесс идёт слишком медленно. Тюрьма и казармы военного городка забиты до отказа. Нужно освобождать тюрьму. Поставлена задача – до 15-го необходимо привести в исполнение минимум полторы сотни расстрельных приговоров. Осенью у нас было и больше, но это было в октябре, земля ещё не замёрзла. Какие будут предложения? Начальник тюрьмы?
– Расстреливаем в подвале. В тюрьме три повозки. Бочки для воды можно снять. Сверху накинем брезент. За один раз увезём до тридцати тел.
– Нет. Расстрелять тридцать человек за ночь в тюрьме технически тяжело. Тихо не получится. Да и растягивать почти на неделю… Повозки, конечно, нужно подготовить, но они понадобятся для другого – возить со свалки мусор, чтобы засыпать после работы рвы. Это нужно будет сделать до светла. Расстреливать будем на месте, за городом, на подготовленных осенью площадках. Заключённым объявим, что этап в лагерь, чтобы панику не поднимать. У нас две машины, за три рейса обернёмся. Придётся потрудиться. Исполнителям дать спирта, только не переборщите. После дела – пусть хоть зальются. Намечаем на десятое, три дня на подготовку достаточно.
«Сташевский, на выход!»,
10 декабря 1937 года
Исчезну я с лица земли,
Оставлю белый свет.
Ликуйте, недруги мои:
Меня уж больше нет.
Но, указуя в гроб перстом,
Не изливайте яд,
И вы исчезнете потом
С лица земли, как я.
Без отпевания зарыт,
Лежу не под крестом.
В могилу кол с фанеркой вбит,
Спасибо и за то.
А на фанерке – номерок,
Моё второе я.
Но, слава Богу, вышел срок
Земного бытия.
И вот теперь один бреду,
Чтоб Господу сказать;
– «Спаситель мой, я был в аду,
Пошлёшь ли в ад опять?
Не посрами надежд моих
Перед врагом моим.
Я не искал богов чужих,
Не поклонялся им».
– «На свете том Тобою жил,
Дышал одним Тобой.
За что и был сынами лжи
Отослан в ад земной.
От всех обетов отступя,
Всё время падал в грех,
Но не отрёкся от Тебя,
Поруганный за всех!»
– «Душа моя – перед Тобой,
Живого места нет.
На свете том одну лишь боль
Носил я много лет.
И ныне ранами покрыт
От головы до пят.
Но боле всех кровоточит —
Что мир отверг Тебя».
– «Не помяни ж, не помяни ж
Грехов моих в сей час,
Услыши, Господи, услышь
Скорбящую о нас.
И я уже, припав к Тебе,
Не о себе молю —
Избави от грядущих бед
Святую Русь мою».
Иеромонах Роман (Матюшин), 1988 г.
Отцу Македонию не спалось… Меньше месяца оставалось до Рождества Христова, а потом – Святки, длящиеся до праздника Крещения Господня. Батюшка, несмотря на трудность Крещенского богослужения, любил этот праздник. Любил за ту благодатную силу Божию, которая приводила в этот день в храм однажды в году сотни и тысячи людей. Любил, несмотря на смертельную усталость, за то несказанное чувство духовной радости, которая наполняла в этот день его сердце. Даже когда народ иссякал, не хотелось уходить из храма, а дома сон ещё долго не приходил.
Грех. Он входит в мир материальный через человека. И исчезнуть просто так из памяти этого мира не может. Однажды, ещё в относительно спокойные времена, готовя проповедь на праздник Крещения, отец Македоний задумался над смыслом этого праздника. Иоанн Креститель в Евангелии говорит, увидев идущего к нему Христа: «Вот Агнец Божий, вземлющий грех мира». Зачем вышел крестить иудеев Пророк и Предтеча Иоанн? Только ли для того, чтобы подготовить Израиль к покаянию и к встрече Спасителя? Ведь не мог же он прощать грехи человеческие, ибо «Кто может прощать грехи, только Один Бог». Зачем вошёл в воды Иордана Христос? И что значат Его слова, сказанные Иоанну Пророку: «Оставь ныне, ибо так нам надлежит исполнить всякую правду». Они как бы поставляют запрет, полагают предел всякой дерзновенной мысли, всякому возможному объяснению того, что произошло в те дни на берегах Иордана. Отец Македоний прекрасно осознавал, что своим ограниченным умом постигнуть эту Божественную тайну не может. Но его практический, технический ум требовал объяснения. И тогда в уме выстроилась логическая цепочка.
Отец Македоний знал о свойствах воды – самого удивительного вещества на земле. Она имеет память, она воспринимает эмоции и в зависимости от этого выстраивает свою структуру. Даже в русских народных сказках она может быть мёртвой и живой. Израильтяне, входя в воду и погружаясь в неё, исповедали грехи. И вода принимала эмоциональный след греха, унося его в воды Мёртвого моря. Когда Спаситель, не требующий покаяния, вошёл в воду, «Иордан возвратился вспять», или, как поётся в тропаре перед Великим освящением воды, «Освящается Иордан и… своих вод возвращает струи, Владыку зря крещаема», что подтверждают многочисленные свидетельства паломников, бывших в день Крещения Господня в Израиле. Пущенные заранее кораблики с зажжёнными свечами, после погружения архиереем креста в воду, возвращаются! Вся вода, хранящая в себе эмоциональную память грехов, вернулась к ногам Спасителя. И не только грехов кающихся израильтян, но и тех страшных, гнусных грехов, которые хранило в себе Мёртвое море, по преданию образовавшееся на месте бывших городов Содома и Гоморры. И Христос, воспользовавшись материей, принимает на Себя грех всего мира через воду Иордана.
Когда отец Македоний вспоминал этот эпизод, ему всегда становилось жутко от величия события, произошедшего здесь много веков назад. Господь не просто мысленно или мечтательно принимает грех. Он принимает грех во всей его мерзкой полноте, вместе с сопровождающими его муками совести грешников, с мраком богооставленности. Вместе с сопутствующими ему унынием и отчаянием. Причём, все остальные евангельские смыслы этого праздника остаются – и освящение вод Божественным естеством Спасителя, и открытие Тайны Святой Троицы через Богоявление и многое другое…
Почему почти во всех Таинствах Церковь использует материю? В Святом Причастии – хлеб и вино, в исповеди – епитрахиль, в крещении – воду, в миропомазании миро, в соборовании – масло… Может, потому, что материя, в отличие от человека, «не умничает», а чётко, повелеваясь произнесённым священником словам из священных книг, передаёт волю Божию? Или это нужно верующим для укрепления их немощной веры?
Отец Македоний никому не говорил об этих своих мыслях, боясь смутить людей и откровенно признавая свою богословскую неграмотность. Однажды он поделился своими соображениями со своим другом, священником Александром Турским, получив совет: «Не умничай и не выдумывай. Всё давно придумано». Но с тех пор праздник Богоявления стал ему более понятен, а Агиасма, Крещенская вода, Великая святыня, молитвой Церкви приобретающая в этот день «Силу Иорданову», стала ещё дороже. И сейчас воспоминание об Агнце Божием, взявшем на Себя, в том числе, и его, Македония, смертный грех, немного успокоило сердце.
Мысль священника понеслась дальше, устремилась к Преображению, Гефсиманской молитве Спасителя, Его Крестным Страданиям, Воскресению… Почему, ну почему эта спасительная мысль, осветившая его ум и укрепившая сердце, не пришла раньше? Почему Вера весь этот месяц так тускло светила в этой безнадёжной камерной атмосфере, в кабинете у следователя? Почему не победила она его малодушия, страха, уныния?
Воскресшая вера в Христа и Церковь требовала покаяния. Покаяния полноценного, церковного, с разрешительной молитвой. Увы, это было невозможно. Отец Македоний решил утром подойти к кому-нибудь из сокамерников, уже выбирал, кто, по его мнению, более подходит для этого, когда шум, начавшийся в коридоре, и металлически лязгнувший замок камерной двери прекратили поток его мыслей.
– Бархатов, Бунчук, Гальвадис, Карачев, Горковенко, Домников, Сташевский – на выход!
«Куда теперь? Отправят в лагерь или расстреляют?» Сознание надеждой упорно цеплялось за жизнь. Но отец Македоний уже знал свой приговор. Он был объявлен ещё три недели назад, после допроса. Не следователем или прокурором, а его измученной совестью.
Боялся ли он смерти? Раньше думал, что не боится. Не так он себе её представлял. Часто, в особенно тяжёлые моменты жизни, она казалась ему желанной и почти вожделенной. В молодые годы он думал о ней благосклонно, принимая безусловную реальность: всё равно умирать. Когда ему исполнилось шестьдесят, пришла мысль, что жизнь прожита, и теперь ему ничего не страшно. Это длилось, увы, недолго. Скоро он понял, что после шестидесяти, несмотря на болезни, не перестал ценить жизнь, а смерть, призрак которой забрезжил теперь яснее и ближе, не стала от этого привлекательней, но всё ещё казалась такой же далёкой и нереальной, как в юношеские годы.
По-иному думал о неизбежной смерти отец Македоний, когда был в храме, на службе. Он часто представлял, как вот сейчас зайдут в храм чекисты или бандиты, как он бесстрашно выйдет им навстречу, сжимая наперсный крест в руках, как тогда, в 1919-м священник Петровского храма, бывший казачий есаул иерей Михаил Каргополов. Как, несмотря на угрозу смерти, он бесстрашно объявит себя христианином и, помолившись, смиренно склонит голову под ствол нагана…
В реальности всё оказалось совсем не так. Никто не требовал от отца Македония отречения от Христа. Более того, следователям было совершенно безразлично, во что или в кого он верует. Отец Македоний был для них «служитель религиозного культа», дармоед, мракобес, а главное – классовый враг, мешающий нормально жить и развиваться молодой Советской республике. Его просто смешали с грязью, растоптали, унизили до последнего возможного предела, уничтожили морально…
И вот теперь смерть встала перед ним во всей своей реальности – отвратительная, гнусная, грязная, кровавая и неотвратимая. Не было в ней места ни геройству, ни подвигу, ни простому человеческому достоинству.
Он почти физически ощутил биение собственного больного сердца, казалось, чувствовал, как по сосудам течёт тёплая, животворящая кровь. И ещё, вдруг до боли захотелось вернуться домой, затопить печь, обнять жену, выпить стопочку… Он не позволял себе даже думать об этом со дня ареста, чтобы не расслабилось сердце, но надежда на то, что вот, разберутся, весь этот абсурд закончится, всё вернётся на свои места, – жила, где-то в самых потаённых глубинах его сознания. И вот, эта надежда обрушена, ниточка, связывающая его с жизнью, перерезана, хотя сердце ещё бьётся, лёгкие глубоко вдыхают смрадный тюремный воздух, пропитанный запахом грязных тел и пота, который вдруг показался таким желанным и свежим. Казалось, Бог, Которого он реально чувствовал в своей жизни, вера и надежда на Которого была всегда с ним, в самый тяжёлый час испытания, вдруг отошёл как бы на второй план, вместо него всплыла и установилась в сознании другая реальность – смерть.
Её присутствие расплылось по всему естеству, заполнило все клеточки его тела, все уголки его души. Лязгнувшая камерная дверь как бы сделала её реальной, почти материальной. Она заслонила собой всё. Ничто, казалось, не имело значения перед её дыханием и холодными руками, сжавшими его сердце. К удивлению, отец Македоний обнаружил, что параллельно с мыслью о смерти в сердце живёт молитва. Как это возможно? Как в его маленькое, больное сердце вместились две эти несовместимые реальности – Смерть и Жизнь? Нет, он не потерял веру, просто она опустилась в тёмные глубины его души. Вера жила, но как бы обретала другую реальность…
– Лицом к стене!
Заскрежетали закрываемые конвоиром двери. Тюремный коридор был заполнен арестованными, то и дело грохотали дверные запоры, звучали команды. Во дворе стояли две машины с работающими моторами – фургон и бортовая. Подгоняемые прикладами винтовок, заключённые садились в машины.
Получив удар в спину, отец Македоний с трудом вскарабкался на высокую подножку и буквально ввалился внутрь будки. Там уже было много людей, была кромешная тьма.
– Братцы, куда нас? Кто-нибудь знает?
– Нет. Я слышал, вроде, расстреливают в тюремном подвале. Говорят, будто на этап, в лагерь.
– Конвоир сказал, вроде на санобработку…
– Отец Македоний, ты что ли?
– Кто это? Не вижу!
– Ячмень. Ефим, из Бирилюсс.
– Отче! Слава Богу! Никого из наших нет больше?
– Вроде видел отца Клавсуца из Чернореченской. Наверное, в другой машине.
Отец Македоний протиснулся к священнику.
– Отец, исповедуй! Всех предал: отца Иоанна и многих ещё. Не выдержал… Веру не сберёг, молитву потерял…
Отец Евфимий накрыл голову отца Македония краем фуфайки:
– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, брате…
– Отче, теперь ты меня. Я тоже всё подписал, из всего списка и знал-то пару фамилий наших священников. Помню, что главным «контрреволюционером» значился владыка… После первого допроса успокоился, расслабился… Эх. Как бы вернуть всё назад, а лучше бы вообще не родиться…
Обнявшись, заплакали. На душе стало полегче.
Ехали недолго. За городом машина остановилась. Что это? Поломка? Или поджидают других?
Дверь открылась.
– Выходить! По одному!
Мотор не глушили, фары были включены, свет их, пробиваясь сквозь декабрьскую морозную ночь, освещал поле и редкий сосняк.
Отец Македоний на негнущихся ватных ногах сполз с высокой подножки.
– Фамилия?
– Сташевский.
– Пошёл! Вперёд!
Отец Македоний остановился у неглубокого рва, на дне которого в свете автомобильных фар увидел чуть припорошённые снегом трупы. Рядом стоял отец Евфимий.
– Шапки снимайте, куртки, телогрейки! Ложись, лицом вниз!
«Господи, как холодно!»
Выстрела отец Македоний не услышал…
В эту ночь под Ачинском были расстреляны:
Епископ Ачинский Сергий (Куминский);
Протоиерей Казанской церкви г. Ачинска Македоний Сташевский;
Протоиерей Казанской церкви г. Ачинска Иоанн Попов;
Диакон Казанской церкви г. Ачинска Николай Кармальский;
Диакон Казанской церкви г. Ачинска Георгий Строкачинский;
Священник села Бирилюссы Евфимий Ячмень;
Священник села Ольховки Николай Богоявленский;
Священник села Чернореченское Евгений Клавсуц;
Священник села Козловка Александр Амвросов;
Священник села Новая Еловка Гавриил Быстров;
Священник села Красновка Алексей Шатов;
Священник села Петровка Григорий Мелентов, ссыльный;
Церковный староста села Чернореченское Николай Розанов.