Через два дня все прибыли в Ирушалаим и остановились в доме Йоханана. Ешуа настоял на том, чтобы более не встречаться с Мирьям, ибо это может причинить ей боль. До великого праздника Песах оставалось четыре дня. Почти не сговариваясь, все хранили молчание, явно ничего не понимая, иногда перешептывались, но, видя огромные перемены, произошедшие в Ешуа, с расспросами не приставали. Егуда всех усадил за стол и сказал:

– Вы все разойдетесь по разным частям города и начнете рассказывать всюду, что видели Мессию, что он уже здесь и что в Песах свершится чудо. Люди будут требовать показать его. Вы скажете, что он придет в Гефсиманский сад за два дня до праздника. Через два дня мы должны будем встретиться здесь, и я укажу на Ешуа как на Мессию. Храмовая стража нас схватит, но вскоре отпустит, поскольку мы просто притворимся фанатиками, а Ешуа должен будет настаивать на том, что он Мессия. Тогда Каифа – ибо только он имеет полномочия – отправит прошение Пилату о казни «самозванца». Пилат, понятно, даже разбираться не будет и подпишет. Таким образом, Ешуа будет казнен, то есть, фактически убит руками Каифы, и таким образом, Дитя Солнца соединится во Всевышним.

Все молчали. Ешуа встал и сказал:

– Что ж…С Богом! Ступайте… – и затем уселся на полу, размышляя о чем-то.

Все встали и молча, двинулись к двери, временами бросая через плечи короткие взгляды, полные страха и восхищения.

***

– Я видел его! – Кричал Йоханан на площади. – Это Мессия! Он делает вино из воды, он накормил пятью хлебами большую толпу! Он оживляет мертвецов, изгоняет бесов и возвращает зрение слепым!

Так покажи его!– требовала толпа.

– Он придет!– кричал Йоханан, – он явится перед вами через два дня в Гефсиманском саду!

Из толпы незаметно отделился человек небольшого роста в темном хитоне и направился в сторону Храма.

***

– Мессия пришел, – говорил Матиягу торговцу-горшечнику, – я видел, как он очищал прокаженных и лечил расслабленных!

– Но может, он просто великий врач? – сомневался горшечник.

– Даже самый великий врач не может оживлять мертвых, а он оживил мертвого Лазаря, когда тот уже был три дня в гробе!

Горшечник покачал головой и стал толкать свою тележку под гору. От греха подальше.

***

– Я простой рыбак из Галилеи, – говорил Шимон толпе на базаре, – я не обучался грамоте и не читал книг, потому я не знаю, как должен выглядеть Мессия. Но я думаю, что только Мессия может ходить по воде и усмирять бурю!

– Он что ходил по воде? – недоверчиво переговаривались в толпе.– Расскажи, как это было?

– Ночью мы плыли на другую сторону Галилейского моря, как вдруг поднялся ветер. Лодку стало захлестывать водой, парус трепало с бешенной силой. Я и мой брат, мы испугались и легли на дно лодки, готовые умереть, как вдруг Он встал, вознес руки к небу и ветер стих!

– Не может такого быть – кричали в толпе.

– Не могло, да… Но Он пришел, и многое стало возможным!

– А как он ходил по воде?– крикнул кто-то из толпы.

– Мы ушли как-то в море ловить рыбу, а он догнал нас… ну, он прибежал к нашей лодке по воде! А потом еще он меня взял и говорит, мол, и ты так сможешь. Но, я не смог, и чуть не утонул…

Толпа разделилась на две части. Некоторые не верили и кричали, что такого не может быть, другие же восторженно требовали показать Мессию, дабы поклониться ему. Шимон сказал:

– Через два дня он придет в Гефсиманский сад… там его можно будет увидеть.

***

Через два дня большая толпа собралась у Гефсиманского сада. Слева от толпы подходил отряд легких римских пехотинцев, а справа человек десять из числа Храмовой стражи.

– Так, где же Мессия? – кричали в толпе.

– Где он?..

Иешуа спускался по тропе, за ним шагах в двадцати следовали Шимон, Йоханан и Матийягу. Подойдя к толпе, Ешуа остановился и обвел всех взглядом.

Шимон подошел сзади, положил руку на плечо Ешуа и громко сказал:

– Это он!!

Из отряда Храмовой стражи вышел Егуда. Он подошел к Ешуа, поцеловал его в лоб и прошептал:

– Час пробил. С Богом!

***

– Так ты Мессия? – спрашивал Каифа.

– Ты сказал,– ответил Ешуа, – мы с тобой говорим на похожих, но все же разных языках.

– Что это? Еще один набрался «мудрости» у языческих схоластов? – спросил Каифа с сарказмом.

– Моя мудрость не от людей, – ответил Ешуа.

– Знаешь ли ты, что полагается за богохульство?– осведомился Каифа.

– Да, знаю, – спокойно ответил Ешуа, – Но я не богохульствую.

– Тогда тебе нечего бояться. Если ты прав, то Всевышний, да будет благословенно Его имя, не допустит твоей смерти на кресте. А ты умрешь именно на кресте. Об этом я позабочусь!

Ешуа улыбнулся:

– Что ж…

Каифа поднял руку, и Ешуа увели.

***

– Так ты Мессия? – повторил вопрос Пилат.

– Ты это сказал, – ответил Ешуа спокойно.

– Тогда почему твой Бог не заберет тебя отсюда?

– Потому что Он привел меня сюда, – ответил Ешуа тихо.

– Зачем?– спросил Пилат.

– Боюсь, что мне не хватит времени, чтобы объяснить тебе все. Но я бы попытался, если бы ты согласился поститься, молиться и молчать сорок дней и сорок ночей.

Пилат оскалился:

– Да… Меньше всех в этом городе я люблю этого борова Каифу, но дерзость твоя неслыханна и я, пожалуй, готов исполнить его просьбу. Для начала я тебе преподам урок, а после мы продолжим.

Пилат дал знак страже и Ешуа увели в подвал под дворцом.

Его долго били, привязав за руки к кольцам в стене. Пол был черным от крови многих несчастных, пытаемых прежде. В подвалах было темно, и лишь тени от масляных светильников колыхались по стенам. Первый удар пронзил Ешуа словно молния и он на мгновение престал видеть. Из горла вырвался хрип, ибо сила боли была настолько невыносимой, что парализовала даже голос. Затем второй удар, третий… Ешуа словно бы провалился в пропасть и видел свою боль как бы со стороны. Она была безобразна, она была похожа на молнию пронзительно лимонного цвета и с обугленными краями, она издавала острый неприятный запах, но все это было как бы в стороне. Ешуа сумел найти в себе силы и раствориться в Знании и потому он не ощущал, он пытался понять боль. Но понимать там было нечего, ибо она была примитивна и безобразна, если так вообще можно говорить о том, чего, в сущности, вообще не бывает. И Ешуа вдруг понял, что понять боль также бессмысленно, как пытаться измерить вес у тени.

Он очнулся, когда на него вылили ведро холодной воды, открыл глаза и увидел, что его тело все сплошь сочится кровью, что левая рука не двигается, а один глаз почти ничего не видит. Кровь была повсюду и отовсюду сочилась ненависть: черная, мерзко пахнущая и колючая… То была ненависть, которую испытывали несчастные много раз до него.

На Ешуа накинули власяницу, и тогда он все же ощутил жгучую боль, поскольку колючая шерсть пронзала его сочащиеся голые раны. Он уже был здесь, в мире сотворенных вещей, примитивном и, сплошь состоящем даже не из ощущений, а из призраков, теней, каких-то идей, беспорядочно колеблющихся в складках сумеречного сознания. Одной из таких зловещих теней была боль, которая теперь пыталась затопить все его тело, как бы угрожая отделить это, сиюминутное сознание от мира чистого Знания.

Ешуа привели на балкон к Пилату. Тот взглянул, и тихо прорычал в сторону стражи:

– Я же приказывал не калечить!

Стражники опустили головы и сделали несколько шагов назад, почтенно сложив руки на груди. Пилат резко развернулся и вышел на балкон, где бесновалась толпа.

– Я разобрал дело этого… – он указал на Ешуа, – человека. И мне все равно как он себя называет, ибо я уважаю ваших богов, хоть и не верю в них. Однако, я подверг его наказанию за дерзость и полагаю, что оно было даже более сурово, нежели того требует закон Рима. Потому, я предлагаю решить его судьбу вам. Посмотрите на его раны, – Пилат сделал жест рукой и с Ешуа сорвали власяницу и стали поворачивать его, показывая толпе рваные раны на спине, боках и животе.

– Если вы сочтете его достойным смерти, то это будет уже ваше, а не мое решение.

Толпа бесновалась с еще большей силой и теперь через шум отчетливо слышались крики:

– Распни его! Распни! – кричала толпа.

– Ну что же, – сказал он. – Я – воин, а не палач. И это ваш закон позволяет казнить невиновных. Я же отмыл свою душу. Кровь его теперь переходит на ваши руки.

***

Казнь прошла быстро. Из-за жары на лысую гору, где обычно происходили казни, почти никто не пришел. Палачи умело сделали свое дело и вскоре крест, с прибитым на него телом Ешуа был установлен. Он закрыл глаза и превозмогая нестерпимую боль, стал пытаться раствориться в чистом Знании. Это было так трудно, ибо тело терзала не только боль ран, но и нестерпимое раскаленное солнце, мухи и жажда. Но он стал понемногу разделять то, что затапливало разум. Жажда – это кровавые дворцы, а боль – это ярко фиолетовые молнии… И вот он вновь увидел все безобразие боли, теперь она была не лимонная, а какая-то багрово-фиолетовая, и края у нее были не обуглены, а более походили на бахрому из живых червей… Понемногу стало получаться очистить разум, мысли застыли, и фиолетовые молнии и кровавые дворцы уже смотрелись как бы издалека. Забрезжил свет, и появилось то самое чувство, похожее на любовь…

***

Всех отпустили, и только Йоханан, отрубивший в запале стражнику ухо, остался за решеткой. Его каждый день водили на допрос, но он молчал. Вопросы были одни и те же:

– Кем тебе приходится осужденный Ешуа? Почему ты осмелился отбивать его у стражи? Откуда ты родом?

И все в таком же духе. Йоханан врал, и каждый раз разное. Ему было все равно, что будет с ним, он ненавидел Каифу, римлян, его интересовало только то, что стало с Ешуа и Егудой, но ответов на эти вопросы он не находил.

Его лишили еды и сна, вернее ему давали еду, но ровно столько, чтобы он постоянно ощущал голод. Однако все было без толку: узнать от него не удавалось ничего. И вот один раз, когда он, обезумев от лютой бессонницы, нес уже откровенную околесицу, ему дали поспать несколько часов. Йоханан проспав совсем немного, стал вдруг метаться по полу, рвать на себе одежду и кричать что-то совсем уже непонятное, постоянно упоминая какое-то дитя по имени Солнце… Об этом доложили Каифе и он приказал выбить из подследственного показания о том, кто такой этот Дитя Солнца и где он находится? Каифа попросту испугался, он подумал, что вдруг где-то какой-то самозванец собирает войско, с тем, чтобы пойти войной за Иудейский престол, пустой уже несколько лет по смерти Ирода. Де факто, сегодня он, Каифа, был и священником и царем. И, понятно, что наследникам Ирода, о которых ходили упорные слухи, он совсем не был бы рад.

Йоханана долго пытали огнем, сожгли на нем почти всю кожу, били палками по пяткам, от чего его на допросы уже приходилось приносить. И на сороковой день мучений, он уже обезумел окончательно. Он попеременно плакал и смеялся, он угрожал вечными муками Каифе и всем вокруг, он призывал войска ангелов, и предрекал смерть Ирушалаиму. Он кричал, что упадет на вечный город звезда Полынь, и что вода в реке Кедрон станет горькой… и затем снова огонь, побои, он забывался и сквозь отчаянную постоянную боль, он слышал один и тот же вопрос:

– Кто такой Дитя Солнца?

Вскоре Каифе доложили, что подследственный окончательно сошел с ума, и что его речам, видимо, уже более нельзя доверять. Он говорит, что Дитя Солнца – это недавно казненный Иешуа, и что это была жертва, поскольку Всевышнему уже неугодны ягнята и голуби. Он еще также сказал, что предводителем этого тайного заговора был тот самый Егуда, что указал нам на Ешуа. Возможно ли такое?

Однако Каифа задумался. Он понял все и, в первую очередь, что проглядел главное. Сначала, он приказал разыскать Егуду, и тот был пойман через четыре дня. Остальных не нашли, а может, и не очень искали.

***

Каифа помолчал. Затем продолжил:

– Как уже было сказано, ты повинен в тяжком преступлении, ибо ты пытался подменить языческой жертвой, жертвы Храма, ты сам в этом признался. Твой друг умер не только мучительной, но и позорной смертью, и ты, вероятно, надеешься также обрести в народе ореол героя-мученика. Но этого не произойдет. Я уже позаботился об этом. Мои люди уже распускают слух, что ты предал своего друга на поругание римлянам всего за тридцать динариев…

Каифа вперил свой взгляд в Егуду.

– Но и это еще не все. Сегодня ночью тебя повесят на дереве у дороги, и мои люди после распустят слух, что ты совершил еще более тяжкий грех – самоубийство, ибо не вынес позора. Таким образом, можешь ли ты надеяться на добрую память? Не думаю… Что? Ты еще и улыбаешься?

Губы Егуды и в самом деле тронула улыбка. Он снова собирался в дорогу, тяжкую и на сей раз уже безвозвратную. И он – правда – не слушал Каифу. Он прощался со своим народом, который так и не сумел его полюбить.

Прага, 2006

Пара странных этюдов в проеме между домами

(Аркан XXI)

Солнце светило ослепительно белым, и потому все вокруг казалось необычайно ярким, и даже тени между домов были какие-то выцветшие, едва серые, словно армейские одеяла. Она стояла у окна, и казалось, вглядывалась в причудливые кружева проплывающих облаков, едва заметных в этом раскаленном мареве.

– Смотри, оказывается из твоего окна видно море, – сказала она, показывая рукой куда-то в сторону домов.

– Правда? – спросил он немного рассеянно.

– Ну да! Вон там, – и она снова указала рукой на промежуток между соседними домами, большими шестнадцатиэтажными «свечками», нависающими, словно дерущиеся тираннозавры над жалкими, вытянутыми через весь двор низкорослыми «хрущобами». Какое-то время она любовалась собственным открытием, а потом вдруг сказала:

– Ты знаешь, мне всегда хотелось взлететь и долететь до горизонта, попытаться лететь с большей скоростью, чем он от меня удаляется… Глупо, да?

– Нет, не очень. Я часто летаю за горизонт, в детстве мне казалось, что все люди это делают.

– И что ты там видишь?– спросила она с интересом.

– Разное, знаешь ли… Я бы вообще не ставил так вопрос.

– А как? – не отставала она.

– Ну, не знаю… Понимаешь, мне проще научить летать, нежели объяснять, что я там вижу.

– Ой, научи меня!! – она заулыбалась и захлопала в ладоши, как ребенок.

– Сейчас не время, – отрезал он.

– А когда?

– Не знаю, но полдень для этого, во всяком случае, не особенно пригоден. И вообще, сейчас лучше бы заняться чем-то более приземленным. Вот, помой посуду, например…

– Ты никогда не воспринимаешь меня серьезно!– обиделась она и отвернулась.

– Что ты, я правду говорю, разве ты сама не чувствуешь?

– Ладно, – ответила она и обреченно пошла к раковине.

Кран заскрипел тугой резиной, и зажурчала вода, разбиваясь множеством капель и струй о гору немытой еще со вчера посуды. Какое-то время она молчала, разбавляя тишину звуками трущейся металлической мочалки и посудным звоном. Он сидел и что-то зашивал из своего снаряжения, к ремонту которого не подпускал никого, затем как-то, между прочим, спросил:

– Ты видела когда-нибудь картины, где бы имелся глубокий дальний план?

– Да, конечно! Айвазовский, например? – ответила она, повернувшись.

– Не только. Точнее, Айвазовский сам по себе, может, и хорош, но в смысле того, что я имею в виду, он безнадежно плох. По-моему, во всяком случае.

– Что же тогда годится? – спросила она заинтересованно.

– Многие, вообще-то. Питер Брейгель, Леонардо, Дали, Рерих, в общем – многие. Что по-твоему их объединяет?

– Ничего, – ответила она уверенно.

– Абсолютно?

– Абсолютно.

Он оторвался от шитья и посмотрел на нее так, будто смотрел куда-то вдаль, на какую-то точку за ее спиной.

– А ну-ка, посмотри на море, которое ты нашла, еще разок.

– Прям сейчас?– удивилась она.

– Немедленно! – скомандовал он.

Она послушно подошла к окну.

– Ну и что? Вон оно…

– А теперь представь, что между домами не море, а картина моря, скажем, в моем исполнении.

– Ой, может, не надо о грустном!– она улыбнулась.

– Перестань! И скажи: что общего между, теперь уже моим творением, и произведениями вышеозначенных гениев?

– Опять ничего.

– Врешь! Нет, я бы поверил тебе, если бы перед этим ты не стала бы мне говорить по поводу полетов, или, может, ты тогда соврала?

– Точно, – едва слышно проговорила она, – Нет, точно!! – она уже кричала, – Тянет!

– Ага, ну вот ты и поняла! – сказал он удовлетворенно.

– Точно! Тянет за горизонт!!! Как я раньше-то этого не видела?

– Молодец, а я думал, ты у меня совсем дура! – сказал он как-то, между прочим.

– Спасибо! – ответила она и поджала от обиды губы.

– Не обижайся, – ответил он мягко, – это цитата из классики.

– Иди к черту со своими цитатами! Слушай, а что мне с этим делать?– вдруг спросила она.

– С чем?

– Ну, с этим разговором, естественно.

– Как что? Теперь ты знаешь, как летать, – констатировал он.

– Ни черта я не знаю! – она даже мотнула головой в знак несогласия.

– Да, похоже, я поспешил с классической похвалой. Ладно, теперь тебе надо найти свое время и место.

– Замечательно! А что значит «мое время и место»?

– Ну, в, общем-то, им может быть и эта кухня. По существу, это место, где происходит твоя реализация. Прорыв, если хочешь. Мне кажется, что такое место должно быть где-то в горах, где далеко видно. Знаешь, сядешь так где-нибудь на обрыве, и дух захватывает, горизонт как будто на другой планете, так далеко. Вот сядь и устремись туда, куда ты хочешь лететь, и все получится.

– Врешь! – отрезала она.

– Как скажешь,– пожал он плечами.

– Ну ладно, допустим. Слушай, а скажи, почему я раньше там моря не видела?

– Да мало ли чего ты раньше не видела!

– Нет, ну, брось! Это окно – мое любимое место во всей квартире. Я здесь часто стою…

– Что ты хочешь от меня услышать? – спросил он, глядя прямо ей в глаза.

– Ты отвечаешь, как будто отбиваешься, ты не находишь? – спросила она с некоторым вызовом.

Он опять хмыкнув, снова уткнулся в шитье.

– Нет-нет, ты ответь мне! – настаивала она тоном строгого следователя.

– Да нет, я не отбиваюсь, просто я не знаю, что сказать, понимаешь? Что бы я ни ответил, это повлечет лишь следующие вопросы, на которые я, скорее всего, опять не буду знать, что ответить. Да меня, признаться, эти ответы и не волнуют особо. Я загадки больше люблю. Ну не было раньше моря, а теперь есть. Скорее всего, и его скоро не будет. Какая разница? Не до того мне сейчас…

– Ну, хорошо, откуда оно взялось?– напирала она.

– Не знаю, говорю же тебе! Возможно, кто-то его придумал, а может быть… не знаю, в общем. Ну, слушай, я тебе правду говорю. До какого-то момента мне было это интересно, а дальше я вопросы задавать забросил. Все равно, не с нашими научными мозгами в это соваться, да, скорее всего, и вообще – не человеческое это.

Она села на табурет и уставилась на него широко раскрытыми глазами.

– Слушай, я не люблю нестандартных ситуаций. Сейчас я не знаю, как мне реагировать…

– Это хорошо. Значит настроение передано верно! Я и сам не знаю, как мне реагировать. Попробовал разок слетать за горизонт – получилось. А дальше стали появляться такие вот виды. Думал – «крыша поехала». Полностью пить бросил. Я и так совсем чуть-чуть по этому делу проходился, а теперь, думаю – нет! Раз такое раскрылось, видать чего-то особенного мир от меня ждет, ну а фантазии больше, чем на алкогольную завязку не хватило.

– Ты что хочешь сказать?

– Да ничего… – ответил он спокойно, – Ты хотела на море? – ты его получила. Включилась в мир своим порывом и нате вам… Моря желаете? Получите! И расписываться не надо.

– Слушай, а что если…

– Да можно, но сама туда не ходи, есть там пару нюансов, без которых тебе назад не выйти. Я их случайно расковырял.

– Что у тебя за слова такие, аж противно!– снова скривилась она.

– Ну, уж, какие есть. Мы не филологи – сама понимаешь…

– Слушай, а может, сбегаем туда?

– Прям сейчас?– удивился он.

– А когда? Оно же скоро уйдет, говоришь?

– Да нет, не уйдет, ежели ты опять не полетишь куда-то.

– Ну, все равно, пойдем, а? Интересно же!

– Ладно, – он бросил шитье и они, не дожидаясь исковерканного лифта, с его горелыми кнопками и неизбывной вонью, сбежали вниз по лестнице. Проем был обыкновенный, через него пробегали дети, и женщины спешили с авоськами к продмагу, воткнутому в бок одной из шестнадцатиэтажек. Дома отбрасывали тень, и поэтому сам проем выглядел просто ослепительным. Собственно, это была уже окраина города и дальше тянулись выжженные пустыри, которые отсюда казались почти белыми. Прогрохотал трамвай, унося измученных зноем людей куда-то еще дальше, в сторону нефтебазы.

– А где море? – удивилась она.

– Да погоди ты. Оно же не для всех, оно же только для тебя открылось, ну и я вроде как сбоку припеку. Не торопись, все увидишь!

Он взял ее за руку, и они подошли почти вплотную к проему.

– Я тебя прошу вот что…, – сказал он, – пожалуйста, не оборачивайся до тех пор, пока я тебе не скажу. Хорошо?

– Ну, хорошо, а почему?

– Так! Или ты мне обещаешь, или мы возвращаемся на кухню!

– Ну ладно… Слушай, а это не опасно?

– Немного, если ты себя будешь вести как попало. Пойдем, и не забудь, что я сказал.

Они прошли сквозь проем, и на выходе их обдало белым ослепительным жаром раскаленного песка, который неизвестно откуда взялся. Не было ни трамвая, ни пустырей. Кругом один песок и, шагах в пятидесяти – море. Настоящее бирюзовое море, совсем не похожее на то, что бывает на разных курортах, и на восемьдесят процентов состоит из людей.

– Ой!..

– Идем вперед! Не оборачивайся!

– Я боюсь!

– Молчать! Идем вперед!

Она покорно зашагала, но ноги не слушались, подворачивались. Она постанывала и тихонько читала какие-то молитвы.

– Все, можешь обернуться, – разрешил он.

Сначала она боялась, как-то топталась на месте, а потом резко повернулась и вскрикнула – города за спиной не было!

– А-а-а-а-й!!! – она упала на колени и схватилась за голову.

– Брось, все нормально, – заверил он, – Иди, искупайся!

– Я боюсь! Пошли назад! Немедленно выведи меня отсюда! Слышишь?

– Да брось ты, теперь уже торопиться некуда. Представь, что я не могу тебя вывести. Что тогда? Перед тобою Вечность, или просто вся жизнь, что в данном случае практически одно и то же. Нет больше суеты, работы, денег… Живи и радуйся. Веди помаленьку натуральное хозяйство, рыбу лови – и все такое…– он улыбался.

– Ты чего несешь? Выведи меня, я тебе говорю!

– Ладно, пошли. Только имей в виду: я бегать туда-сюда не буду!

Попала в этот мир – возьми от него все, что он тебе предлагает. Глупо же не воспользоваться такой возможностью.

– Господи, да где мы хоть находимся-то?

– Ну, ты же видишь – на берегу моря!

– Но это какое-то не наше море! Наше не такое голубое!

– Какая разница?– возразил он, – И потом, ты что уже на всех морях побывала?

– Разница та, что я даже не знаю можно ли в нем купаться!

– Купаться можно в любых морях,– парировал он, – правда, в некоторых, всего два раза: первый и последний. – Он по-прежнему улыбался.

– Очень остроумно, – фыркнула она.

– Ладно, не хочешь – не надо. Пошли назад.

Они двинулись в обратную сторону и вскоре дошли до того места, где начинались их следы. Еще миг и они увидели прохладную тень, отбрасываемую домами.

Несмотря на жару, ее немного трясло, и она предпочла вонючий лифт неуместной в данном случае пробежке по лестницам.

Через четверть часа они снова сидели на кухне и он, как ни в чем не бывало, по-прежнему зашивал дыру в рюкзаке.

– Может быть, ты объяснишься? – спросила она холодно.

– Что ты хочешь от меня услышать?

– Что все это было, естественно!

– Знаешь, я не силен в философии и даже в физике. Я не знаю, как все это называется, ты ведь жаждешь названий, не так ли?

– Ну, давай без названий, согласилась она.

– А без названий я тебе просто расскажу то, что ты видела не хуже меня.

– Я не понимаю, почему ты все время пытаешься выскользнуть?

– Нет, это я не понимаю, почему ты все время пытаешься загнать меня в угол? Или ты хочешь сказать, что море я сотворил? Так сказать, в твою честь? Идея, конечно, романтичная, но, по-моему это просто глупость какая-то!– он мотнул головой.

– Прекрати паясничать! Ответь мне на несколько вопросов, я могу на это рассчитывать?

– Конечно. Давай попробуем.

– Как часто появляются подобные картины?

– Не знаю… Не часто.

– Откуда они берутся?

– Тоже не знаю, я же сказал уже! Правда, я замечал, что когда в устремлениях за горизонт меня мои мысли приносят куда-нибудь, то вскоре тот же ландшафт появляется между домами. Ты, наверное, хотела на море и, устремившись за горизонт, очутилась там. Было?

– Да, как будто… согласилась она.

– Вот. А что это такое, там – параллельный мир или Бермудский треугольник мне совершенно все равно. Есть – и ладно.

– Слушай, ты какой-то странный, да об этом надо на весь мир трубить, это же сенсация, это изучать надо!

– Зачем?

– Ну, чтобы знать! – ответила она с удивлением.

– Ну и знай себе на здоровье, изучай. Кто ж тебе не дает? Но зачем мне здесь во дворе нужна свора киношников с их размалеванными бабами – убей – не пойму!

– Нет, ты какой-то странный!

– Да нет, я нормальный. Это ты дитя века, вскормленное стереотипами. Тебе мир дал подарок – пользуйся! Хочешь дачу построй там на берегу, а хочешь – вообще навсегда поселись там, и никто тебя никогда не найдет. Тишина и покой. Ни войн, ни эпидемий, ни проблем с правительством…

– Нет, это ты ходячий стереотип! Дачу построить… От проблем сбежать… Да мир чихал на тебя, есть ты или нет. Сдохнешь завтра, никто и не вспомнит, кроме меня. Миру что собака, что ты, – все одинаковы. Какие там подарки… Просто ты оказался немножко сильнее других, сумел что-то придумать, оказаться в нужное время в нужном месте, и вот тебе открылся новый эффект. Почему бы не поделиться со всеми? Даром…

– Потому что на роль Моисея я не гожусь. Я считаю, что каждый сам должен найти выход из плена, а вывести весь наш чумазый измученный кагал через этот узкий проем между домами… – он пожал плечами, – по-моему, это нереально даже с точки зрения физики.

– Мы говорим на разных языках? – вздохнула она с каким-то отчаянием.

– Возможно, только я со своих позиций не сойду, – отрезал он, – Каждый должен найти свой выход сам, иначе то, что для них найдут другие, очень скоро превратится в грязный заплеванный подземный переход… Так уже бывало в истории и не раз. Приходили пророки и кричали, что белое – это есть белое, и что не надо мудрствовать лукаво. Но потом они умирали и появлялись умники, которые записывали их учение, и после, когда потомки читали по написанному, то оказывалось, что белое-то оно, конечно, белое, но иногда, при определенном освещении может выглядеть, как серое, а в военное время, если нужно каким-нибудь вождям, так и вовсе может стать черным. Так-то.

– Ты прям какой-то мракобес… – вскричала она.

– Пусть так, что дальше?

– Дальше я сама попробую что-то сделать, – ответила она после короткой паузы, – Возможно, у меня получится, заинтересовать кого-то.

– Слушай, ты, по-моему, не совсем адекватно оцениваешь ситуацию, – он даже отложил свое шитье, – Во-первых, ну приведешь ты к проему какого-нибудь вшивого корреспондента, а дальше что? Ведь его проем не пропустит. И тогда постоит он между домов, повертит головой по сторонам в поисках тебя, а после плюнет, да и пойдет потихоньку на трамвай разобиженный, и в совершеннейшей уверенности, что ты над ним подшутила, и куда-то спряталась.

А во-вторых, и это главное – ты ведь не знаешь, как вернуться обратно. И экспериментировать не советую. Она села на пол и, уперев локти в колени, положила голову на ладони.

– Жарко сегодня…– сообщила она.

– Да, есть малость, – согласился он.

– Знаешь, я никогда не любила море. Я была к нему равнодушна. Почему появилось именно оно?

– Опять – нате вам – за рыбу гроши! Откуда я знаю? Не лезь ты в это! Видимо, в тот момент вся твоя натура более всего соответствовала именно этому образу… Ну, это я фантазирую, конечно. А, может быть, что это не ты, а мы вместе соответствовали этому образу. Вдруг существует такое понятие, как ментальный союз? Важно на самом деле другое. Проходя через подобные «проемы», люди меняются, я это заметил, и меняются навсегда. Ты уже не та, что была утром. Понимаешь?

Она молчала, обхватила руками колени и уставилась на него, будто хотела что-то сказать. Потом она опять заговорила, уже без прежней уверенности:

– Да, ты, наверное, прав…

Он не ответил и лишь тихонько ругался, проталкивая иглу через кожаную накладку. Она встала и подошла к окну. За сероватым стеклом был все тот же город, жаркий, качающийся в горячих струях воздуха, поднимающегося от асфальта, заполненный грохотом трамвая и ребячьими воплями.

Ее взгляд проколол небо и устремился за горизонт, который был хорошо виден над соседней пятиэтажкой. Она задумалась и зажгла сигарету. «Горизонт – это кажущаяся линия соединения земли и неба» – всплыла в голове переиначенная цитата из учебника. «Или это тоже явление? Часть Мира?..» Она отвлеклась, и ее взгляд снова упал в промежуток между домами, где сейчас виднелась желто-зеленая ковыльная степь и проплывающие над ней облака…

Евпатория 1993