Избранные произведения. Том 2. Повести, рассказы

Дочери же в основном отдали предпочтение точным наукам. Если для медика Афгата произнести часовую речь не представляет никакой трудности, то для моих сестёр, Лилии и Сарии, закончивших физико-математический факультет, легче решить несколько математических головоломок, чем произнести хотя бы короткий тост. И живут они просто, без особых претензий, работают в средней школе, воспитывают своих и чужих детей, скромно служат своему народу.

Да, хромой Набиулла имел ещё одну маленькую слабость, которую нельзя оставить без внимания, – сколько я его помню, он вёл дневник. Небольшой философский отрывок из этого дневника я и привёл в начале этой главы. Из-за того, что нам пришлось пережить пожар, несколько раз переезжать с места на место, большинство рукописей не сохранилось. В своих записях-воспоминаниях, рассуждениях он предстаёт более глубоким и целеустремлённым, пытающимся осознать понятия космического масштаба. Видимо, таким образом излагая на бумаге свои взгляды на жизнь, он пытался понять самого себя. Он вёл эти записи не для того, чтобы оставить их в истории. Все эти записи, как и «шакирдовские тетради», сохранившие нам жемчужины устного народного творчества, велись только для себя.

До сих пор у меня перед глазами картина, повторяющаяся почти каждый вечер: положив на здоровое колено тетрадь, на обложке которой написано «Амбарная книга» (за столом места нет, детвора готовит уроки, шум-гам), отец записывает то ручкой, то карандашом свои впечатления от прошедшего дня, свои возникшие в этот момент мысли и раздумья о жизни. В эти минуты он замкнут, напоминает скрывающуюся в своём панцире черепаху, повторно пропуская через себя всё пережитое за день. Спина прямая, коротко стриженные белые волосы, напряжённо наморщенный лоб, большие серые глаза внимательно следят за остающимися на бумаге результатами его размышлений. Это удивительное состояние литераторы назвали бы творческим процессом, но отец об этом не думает, он просто ушёл в себя и наслаждается своим внутренним миром.

Эта особенность, то есть тяга к писательству, к книгам, характерная для татарских мужчин вообще, конечно, не является чертой только нашего отца. Многие грамотные мужчины Кичкальни с удовольствием отдавались этому увлечению.

Может быть, это одно из подтверждений того, что племена под названием «татары» с древних времён имели свою азбуку и были образованными людьми, может, это признак дервишской мечтательности (по мнению некоторых, это занятие – пустая трата времени) или, помня утверждение Михаила Булгакова (который, кстати, весьма гордился тюркским происхождением своей фамилии), что рукописи не горят, хотели донести свои мысли и вообще оставить какую-то информацию будущим поколениям. Вот и наш Тукай, говоря, что в мировой истории есть следы и нашего народа, имел в виду в том числе и такого рода письменные памятники. Смысл этой строки Тукая до сих пор является предметом споров и различных толкований. Глубокая мысль не бывает односложной. В отцовских дневниковых записях никаких особых откровений или поражающих воображение смелых мыслей вроде бы не содержится. Обычные повседневные бытовые наблюдения: какой была наступившая весна, когда приступили к посевной, когда зацвела рожь, когда начали собирать мяту и вязать веники, к кому ходили в гости. Самые подробные записи об осадках.

Первые дни весны – самое подходящее время для определения и обоснования того, каким выдастся год. Аксакалы села, кривые, косые, хромые, безрукие, безногие, искалеченные войной, всю зиму, собравшись возле пожарки, стучавшие в домино, теперь при возникших спорах отправлялись по домам за своими драгоценными записями, за своими неопровержимыми доводами.

Дневники, как священный талисман, хранились обычно на недоступном для детей месте, высоко на печи или в щели между балкой и потолком.

Отец, тыча пальцем в открытую страницу своей «Амбарной книги», сообщает свои доводы:

– В начале июня будут сильные дожди. Дней на десять наступит похолодание. Следующий сильный дождь будет только в конце июля. Успеем хорошенько заготовить сено.

Вид у отца весьма довольный. На его лице играют блики знаний. В эти мгновения он похож на ясновидящего, вступившего в контакт со звёздами, с космосом, или на только что вышедшего из грота Авиценну. Однако если вы думаете, что его мнение принимается собравшимися единогласно, то вы недооцениваете в кичкальнинских мужчинах несостоявшихся учёных, знатоков естественных, юридических и точных наук. Взять хотя бы небольшого роста Абельгаза-абзый, отца нескольких дочерей, сельского философа, страстного спорщика. Он ни за что своих позиций без боя не сдаст! Полистав свою тетрадь и остановившись на одном из пожелтевших листков, он, с выражением несогласия в своём ясном простодушном взгляде, начинает талдычить своё.

– Нет, Набиулла, по моим записям ты не прав, не сердись. Обещанные тобой дожди до Кичкальни дойдут не раньше середины июня, и не со стороны Альмета, а через лес.

Такая убийственная точность и категоричность бьёт наповал. Однако противная сторона всё же не спешит выбросить белый флаг. В спор вступает Исхак Галиуллин, инвалид, с одним лёгким, с тёмными пятнами на лице, бывший председатель сельсовета, долгие годы украшавший на собраниях президиум. Так что с ним справиться сложно.

– Вы оба ошибаетесь. Набиулла более близок к истине. Прогноз погоды повторяется через каждые двенадцать лет. По моему прогнозу, июнь будет дождливым и холодным.

Конечно, если бы Исхак-абзый продолжал занимать ответственный пост, то, помня, что всегда может понадобиться его помощь, какая-нибудь справка или печать, многие с ним согласились бы. Но теперь трибуны нет, он такой же пенсионер, как все, только пенсия у него, может, побольше.

Вагиз Хузеев, подвергающий сомнению любые доводы, живущий как раз напротив пожарки, где кипят жаркие споры, хотя и не вёл дневник, но никогда не забывал, что он рождён под созвездием Млечного Пути.

– Твои прогнозы никогда не сбываются, Исхак-эзи, это тебе не печати ставить в сельсовете, тут надо головой работать, – безапелляционно заявляет он.

Однако «диктатор» Халиса не даёт развернуться своему коренастому, мускулистому, работящему мужу: ещё издали, спиной почуяв тяжёлую руку своей красотки, Вагиз, подобрав большие калоши, спешит в сторону своего дома.

Несмотря на то, что «вражеские силы» вырывают Вагиза из боевых рядов, споры не прекращаются. Каждый норовит себя показать, усомниться в любом аргументе, – в этом вся соль дискуссии.

В спор вступает ещё один мелодичный голос. Однако отец тоже твёрд, как гранит. Он принимает всерьёз записи только одного человека и только с ним он согласен скрестить шпаги:

– Абельгаз-эзи, не сердись, но я прав. Вот посмотри-ка сюда… В пятьдесят первом году вот что я занёс, в пятьдесят восьмом всё повторилось. В шестьдесят втором вначале было сухо, потом пошли дожди. Урожай собрали. У моего сына сын родился.

Выделяющийся среди всех своим низким ростом и хрупким телосложением Абельгаз прямо-таки выходит из себя:

– Ты своими цифрами мне на нервы не действуй! Ты ещё и младше меня, кажется?

– Давай не сваливай с больной головы на здоровую, не путай мои мысли, я правду говорю.

Истина рождается в споре, который становится всё более ожесточённым, однако отношения выясняются, не переходя на личности. В любом случае «самая умная мысля, как говорится, всегда приходит опосля», но поезд уже ушёл, близок локоть, да не укусишь. Каждый потом ругает себя на чём свет стоит, говоря: «Эх, надо было так сказать… или вот так!..» Наблюдать за их спорами – само по себе целое представление. Таким образом, наперекор своей серой, необустроенной жизни сельские мудрецы находили утешение в этом своеобразном духовном состязании.

Я, конечно, далёк от мысли, что только в моей Кичкальне жили мечтательные люди, стремившиеся подняться над повседневной реальностью. Если женщины обычно изливают свою душу в песне, в стихах, в баитах, то мужчины, видимо, – на бумаге.

К слову сказать, Равиль Муратов в своей книге «Дорогу осилит идущий» очень активно использует дневниковые записи – воспоминания своего отца. «Сейчас, перелистывая его дневники, я поражаюсь и восхищаюсь его силой воли и мужеством. Он был исключительно трудолюбивым человеком. Его рабочий день, как правило, начинался в четыре или пять утра и не заканчивался раньше одиннадцати вечера». Представление о том, как проходил день, что волновало, что вдохновляло отца, автор воспроизводит именно по его дневниковым записям. «Воспоминания, – пишет он, – были для него духовной пищей. В них он более искренен, более справедлив и, я бы сказал, в них он проживает жизнь, более соответствующую его духовным потребностям…»

Точно так же мог бы оценить и я записи своего отца, изобилующие орфографическими ошибками, без соблюдения каких-либо знаков препинания, сделанные только для себя, для понимания и облегчения собственной жизни. В прозаические записи о будничных встречах и беседах со своими друзьями-односельчанами вдруг вклиниваются совершенно поэтические строки о необыкновенной красоте только что нарождающегося тоненького, серповидного полумесяца или о полноликой круглой луне, будто совсем потеряв стыд, выставившей себя на всеобщее обозрение.

Хотя важные политические проблемы в дневник не заносятся, всё же в октябре 1964 года отцом сделана следующая запись: «От Хрущёва избавились. Свалился. Может, теперь разрешат держать скот».

Этот правитель с плафонообразной головой нанёс немалый ущерб всей стране, в частности татарскому народу. Многие деревни, по-младенчески привольно раскинувшиеся на лоне природы, с крепким хозяйством и высокими нравственными устоями, бывшие опорой нации, попали под клеймо «бесперспективных» и были уничтожены. Эта недальновидная политика привела почти к полному прекращению развития крестьянского хозяйства. Молодёжь толпами стала уезжать из деревень на городские стройки, в этих деревнях закрылись начальные и семилетние школы. А в десятилетках больших деревень обучение велось только по-русски. До сих пор мы расхлёбываем кашу, заваренную в те годы. Так что отцовская радость вполне понятна. В эти же дни в дневнике отца сделана одна странная запись: «Стоит ли отстраивать конюшню, если лошадь уже сдохла?» Что он хотел сказать этим ёмким предложением? Не остаются ли до сих пор конюшни без лошадей? В памяти осталось ещё одно выражение из дневника: «Можно ли наказывать ребёнка за то, что он просит есть?»

Взрослые мужчины, занимавшиеся «писательством», казались нам тратящими время на пустяки. Но, оказывается, не всякую жажду можно утолить просто водой. Человеку, в отличие от других живых существ, необходимо утолить духовную жажду, найти опору для умственной деятельности.

И всё же деревенские мужики думают в основном о детях, о земле, стараются обойти большую политику стороной. Именно этим и отличаются их дневники. Только представители интеллигенции время от времени делают смелые выпады в адрес московских властей в местной печати на своём родном языке, о существовании которого те, к кому они адресуются, даже не подозревают. Так что собака лает, караван идёт.

Однажды в Переделкино под Москвой, где я отдыхал в Доме творчества, на платформе, ожидая электричку, я услышал разговор двух солидных мужчин, говоривших хозяйским тоном и с видом полной осведомлённости.

– Нет, я не согласен, – говорил тот, что повыше, в зеленоватой стёганой куртке.

– Чем тебе не нравится Лебедь? – спрашивал второй, в коричневом полушубке.

Как я понял, речь шла об Александре Ивановиче Лебеде, положившем конец первому чеченскому кровопролитию и в настоящее время вступившем в борьбу за президентское кресло. Высокий оказался очень категоричным, строгим.

– Нет, я против того, чтобы выбрали Лебедя. Это слишком жёсткий генерал. У сторонников Куликова головы полетят.

– Полетят так полетят, все они одним миром мазаны… Ворон ворону глаз не выколет.

Тут, пыхтя и фыркая, подошла электричка. Всю дорогу я думал о подслушанном мной диалоге и восхищался «смелостью» собеседников. Ведь ещё совсем недавно мы не имели возможности так открыто, громко высказывать свои мысли о высокопоставленных чиновниках.

Человек – очень странное, необъяснимое существо. Он быстро привыкает к переменам, к потерям. Да и что же ему остаётся, «от судьбы не уйдёшь», – говорим мы. Раз умеем оценивать историю, прошлое, пережитое, значит, добрые дела ушедших, их мечты и надежды продолжают жить в нас.

Значит, и наш отец продолжает жить в нас, в его восьмерых детях. Видимо, в основе его размышлений о жизни, изложенных в дневнике, лежит эта самая идея преемственности поколений, продолжения рода человеческого.

Мама и её окружение

Наша семья, состоящая ровно из десяти человек – мамы, папы и восьмерых детей, ни по численности, ни по качеству, ничем не отличается от других семей села. Есть ячейки с большим количеством детей, но и не дотянувших до нашей тоже достаточно.

И всё же, как ни один человек на земле не может быть точной копией другого, так и каждая семья имеет свой колорит, свой образ жизни, свои особенности, не бросающиеся в глаза посторонним, доступные только внутреннему духовному зрению.

За обеденным столом или хотя бы за вечерним чаем мы стараемся собраться вместе: все семейные и общественные проблемы решаются именно здесь. Это давно установившаяся традиция. Во главе стола – отец, высокий статный, как крепкая сосна, выросшая в просторной песчаной долине, он любит сам разливать чай из самовара. В нашем доме чай, этот ставший уже традиционным напиток, пьют крепким, как бычья кровь. Правда, отец немного хитрит, нам, детям, наливает заварки поменьше, побледнее. Мама носит еду, крутясь между широким, обитым из толстых досок столом и огромной печью с такой скоростью, что, кажется, её ноги почти не касаются пола, прямо как танцор Нуриев. Я не помню, чтобы она когда-нибудь спокойно посидела с нами, не спеша поела. В её режиме дня долгое времяпровождение за столом не предусмотрено. Видимо, иначе вести дом, содержать семью просто невозможно. Любая привычка вырастает из объективной потребности.

За столом царят миролюбие, справедливость и равенство, и никому даже в голову не приходит, что где-то есть жестокость и зло.

В семье слово отца – закон, мамино – комментарий, толкование этого закона. Основное оружие мамы – интуиция, умение предвидеть события, предотвратить «кризис». Хотя отец – человек живой, остроумный, с юмором, но считает несолидным для мужчины, поддавшись чувствам, выходить из себя. Мама – опора для него. Рядом с ней он чувствует себя уверенно. Каждое слово отца, любое его решение мама поддерживает и одобряет с выражением безоговорочной покорности в серо-голубых глазах и с загадочной улыбкой на лице. Когда отец ругает нас в резкой форме, выражая недовольство нашим поведением, и назначает слишком строгое наказание, мама, если считает необходимым, немного смягчает его выражения, его резкость и сам приговор, но в конечном счёте полностью поддерживает мнение отца, и это правильно. Это не уступка, это просто творческий подход к проблеме.

Большинство современных женщин, неверно, односторонне истолковывая понятия «свобода», «независимость» только как равные права с мужчиной, забывают о своих чисто женских обязанностях. Встав на путь скандалов и шумных разборок, совершенно не считаясь с мнением и желаниями своей второй половины, вынуждает мужа встать на тот же пагубный путь.

Ещё в первой четверти ХХ века наш знаменитый писатель Гаяз Исхаки оставил татарским женщинам своё завещание – наставление в своей повести «Он ещё не был женатым». Не останавливаясь на художественных и многих других достоинствах этого замечательного произведения, обратим внимание лишь на философскую направленность мысли маститого писателя в период, когда смешанные браки были не столь частыми, но поддерживались официальной политикой.

Главный герой повести Шамси, изгнанный из медресе за поддержку своих прогрессивно мыслящих товарищей, приезжает в Петербург и устраивается на работу помощником приказчика. Для повышения своего культурного уровня он начинает посещать театры и концерты, и незаметно для себя попадает в любовные сети красивой и опытной женщины Анны Васильевны. Анна – женщина умная, обаятельная, знающая толк в мужчинах (она уже побывала замужем). Она не только не вступает в споры с Шамси, не перечит ему ни в чём, а, напротив, заранее поняв, почувствовав, просчитав его намерение, старается угодить ему во всём. Более того, она, делая вид, что поддерживает его мечту жениться на умной, образованной девушке-татарке, сопровождает наивного Шамси на вечеринках, где собираются девушки-мусульманки. Однако трудно найти девушку, которая понравилась бы им обоим и подходила бы по всем статьям: то недостаточно красива, то несоответствующее поведение, то образование не того уровня. А тем временем Анна, преследующая вполне определённые цели, дарит Шамси дочку, через год – вторую, «нечаянно» крестит детей в церкви. Ни слова против не говорит Анна, даже когда Шамси уезжает в родную деревню с намерением жениться, однако не забывает как раз ко дню помолвки прислать любовное послание с фотографией деточек. Шамси, поставив в исключительно тяжёлое положение молодую девушку и её родителей, покинув свадебный стол, уезжает к своей любовнице. Таким образом, опытная женщина, мягко стелясь, жёстко захватывает молодого татарина в свои сети.

Гаяз Исхаки, обращаясь к татарским женщинам, как бы советует этой поучительной историей: «Если не хотите лишиться своих Шамси, то будьте, как Анна, нежными и ласковыми, сумейте незаметно заставить мужчину «плясать под свою дудочку».

Думаю, бессмертная душа отца не будет в обиде, если скажу, что в нашей семье дела обстояли именно так, как учил Гаяз Исхаки, то есть, в переводе на современный язык, так: отец – хозяин, авторитет, мама – крыша. Немногие понимали, кто в доме истинный глава. Сам я более или менее постиг этот секрет, только когда приобрёл некоторый опыт семейной жизни, вырастил двоих сыновей, стал доктором наук, потому что нет на свете более сложной и запутанной науки, чем взаимоотношения мужа и жены. Генетика, теория относительности, кибернетика – все они намного проще.

Отец – вспыльчивый, быстро заводится, шумит, он ещё и артист в некоторой степени, любит внешние эффекты. Мама – гаситель всяких вспышек.

Нередко, когда вымоченные в воде ивовые прутья уже готовы были опуститься на наши спины, мама своими пальчиками касалась плеча своего суженого, и отец мигом отходил, как разбушевавшаяся по весне речка входит в берега, успокаивался.

Мама рекламу не любит, зазнайство и чванство не в её характере. И всё же она всегда помнит о своём благородном происхождении, о том, что она из зажиточного роду-племени (читай: из кулаков). Это светлое прошлое послужило ей духовной опорой и в тяжёлые послевоенные годы с постоянной нехваткой чего-нибудь из самого необходимого.

Одна из двух краснокирпичных палат в центре нашего села построена её родственниками. Отец её Шафигулла был искусный плотник и умело обучал своему мастерству других членов семейства, и они всю округу обеспечивали санями, колёсами для телег, дубовыми бочками и другой утварью. И в настоящее время наши родственники по маминой линии известны в округе как «золотые руки». Дети и внуки старика Шафигуллы всегда были самыми знатными плотниками в деревне, а когда наступило время технического прогресса, именно они стали передовыми комбайнёрами.

Советы, ориентированные на голытьбу типа Шариковых, естественно, деловых, работящих людей не поощряли. На деревню Кичкальню, состоящую из двухсот дворов, пришла разнарядка раскулачить пять хозяйств. Просьба к властям сократить это число, поскольку в деревне не было столько богатых семейств, осталась без внимания.

Несколько хозяев, включая и Шафигуллу, с добротными домами, крытыми железом, имеющих в хозяйстве несколько лошадей, включив в разряд кулаков, разграбив и растранжирив все их богатства, отправили на «исправительные» работы. Только перед самой войной Шафигулла-бабай вернулся в родную деревню только для того, чтобы здесь умереть.

Фруктовый сад нашего деда, где пышно цвели и щедро плодоносили яблони, вишни, груши, смородина, даже в заброшенном состоянии продолжал жить до начала 50-х годов. Всплывают в памяти строки Равиля Файзуллина из стихотворения «Штрих к портрету отца»:

 
Теперь…
Как на лице твоём следы от оспы,
Лишь ямки и канавки
На укатанных склонах гор.
 

Наша бабушка Камиля, овдовев, осталась с двумя маленькими детьми на руках. Как только дочери исполнилось восемнадцать, она выдала её замуж. В одно сумрачное дождливое утро мама молодой невесткой вошла в семью Галиуллиных, которые, хотя и не умели топор в руках держать, зато были мастерами писать, чертить, складно и остроумно говорить, одним словом, это был род писарей, потомки «писаря Галиуллы». Перед войной она одаривает этот род двумя мальчиками. Это были я и мой младший брат Фуат, который умер, прожив всего два года. Отец был очень доволен своей кроткой бессловесной женой и, как герой повести Гаяза Исхаки Шамси, даже не заметил, как выпустил из рук значительную часть реальной власти. Его вполне устраивало положение авторитета типа английской королевы, за мелочи он не цеплялся.

Связи со школой, то есть «департамент просвещения», проблемы нашей учёбы были полностью доверены маме. Во всяком случае и меня, и соседских детей в первом классе буквам обучала мама, хотя отец к этому времени уже вернулся с фронта и считал себя более грамотным и образованным, чем мама.

Мама, хотя молча и терпеливо обслуживала огромную семью Галиуллиных, но своей внутренней независимости не теряла. Излишнюю разговорчивость своих новых родственников, их небрежное отношение к повседневным делам по хозяйству она не одобряла, но виду не подавала. Предпочитала любое дело, засучив рукава, сделать сама, чем спорить, «качать права», целый день, крутясь как юла, она преуспевала в любой работе: хоть на уборке свёклы, хоть на картофельном поле, угнаться за ней было трудно. Она успевала и прополоть, и промотыжить, и прорыхлить почву.

Только отец, со своей кипучей «пассионарностью», бьющей через край, как тесто, в которое положили дрожжей, не давал ей возможности слишком увлекаться сельскохозяйственными делами: одного за другим наделяя её младенцами. Пуповины обрезаются с перерывом в один год; не задумываясь о том, как их растить, поить-кормить, одевать… «Каждый ребёнок рождается со своей долей счастья», – говорит народная поговорка, так, видно, думал и наш отец.

И он оказался совершенно прав. Из десятерых, выношенных мамой детей, не выжили двое. Остальные – четыре мальчика, четыре девочки – все живы и здоровы по сей день, слава Аллаху.

У меня навсегда осталось такое впечатление, что родители жили очень дружно. Мы, конечно, не видели, чтобы они при нас обнимались, целовались, но вечерами, когда дверь уже защёлкивалась на щеколду, и родители, уйдя к себе за цветастую занавеску, ложились на свою железную кровать, ещё долго слышались их приглушённые голоса, воркующие, как пара голубков. Слов не разобрать, только доносится мирная речь, журчащая, как тихая речка. О чём можно говорить все ночи напролёт? Наверно, они говорили о нас, о детях. Ведь и радость, и горесть родителей – это дети. Атмосфера взаимопонимания и взаимоуважения, царившая между ними, явилась для нас опорой и образцом для наших собственных семейных отношений. Когда они шли по улице вместе, мама рядом с высоким, статным отцом выглядела совсем миниатюрной. Иногда мама шла на несколько шагов позади своего «господина», тогда за отцовской спиной её совсем не было видно. Мы недоумевали, почему она так делает, поддразнивали её.

– Почему ты идёшь сзади, иди рядом или даже выйди вперёд. Ты же дочь богача, а отец – он что, он же всего лишь писарьский отпрыск, беднота.

Но наша цель оставалась не достигнутой.

– За его спиной мне спокойно, ни ветер, ни дождь меня не достают.

Мы к ней особо не привязываемся. Она хоть и не любит особо языкастых, но сама при необходимости может кого угодно отбрить, осадить метким словцом или шуткой.

Романтические воздыхания при луне, любовные страдания и безумства проходят довольно быстро, что же остаётся от любви? Видимо, вот эти бесконечные разговоры в ночные часы, желание слушать советы друг друга, вникать в волнующие обоих проблемы, быть друг другу надеждой и опорой.

Впрочем, кажется, я слишком отвлёкся. Сегодня на повестке дня за чайным столом будет обсуждаться конкретно моя проблема.

Уже 25 июня. Волнуюсь. Именно сегодня отец должен дать окончательный ответ на мою неоднократно напоминаемую просьбу. Тянуть больше некуда. Речь пойдёт о том, поеду ли я в Казань поступать учиться… Я уже и так потерял целый год своего драгоценного времени, работая после окончания школы на одном из Уральских заводов. Как назло, как раз перед моим приездом в нашем доме случился пожар, и почти всё сгорело. Всё лето, отставив все свои интеллектуальные дела типа чтения книг, конспектирования классиков литературы, я пилил, строгал, конопатил…

Оказалось, что у отца уже давно созрел на мою просьбу вполне определённый отрицательный ответ.

– Ты уж, Талгат, подожди ещё годик. Дел по горло. Избу надо достраивать, сарай восстановить. Потерпи немного.

Меня будто ударили обухом по голове. Совершенно оглушённый, ошалевший, онемевший, я чувствовал, как надуваются кровеносные сосуды на шее, вот-вот лопнут. Я отложил в сторону ложку, вынутую изо рта. За столом воцарилось напряжённое молчание.

– И без учёбы жить можно. Вон сын тракториста Вагиза как хорошо работает на своём комбайне: и хлеба у него навалом, и скотину на мясо держит, сколько душе угодно. В поте лица потрудятся весной-осенью, потом всю зиму отдыхают, слушая завывание вьюги, вой волков и крики петухов в своём уютном тёплом доме с чистым воздухом. В гости ходят, до утра песни распевают.

Длинная речь отца с активной жестикуляцией выдаёт его некоторую неуверенность в своих доводах. Он прекрасно понимает, что из меня ни тракториста, ни комбайнёра, ни мастера по оконным рамам не получится, я же на него похож, внук «писаря».

«Всё-таки попробовать бы поехать, может, ещё и не поступлю», – хочется мне сказать, поуговаривать, но перечить отцу не хватает духу.

Тем временем мама, крутившаяся возле печи, наконец садится за стол. Её отношение к словам отца никак не отражено на её лице, будто речь идёт о проблемах далёкой Уганды или Конго, а совсем не её дорогого сыночка.

– Дети, сейчас будет готова картошка с мясом, сметану оставьте отцу.

Я не верю своим ушам… Вот тебе на! Какая может быть картошка, сметана, когда речь идёт о судьбе человека, о его будущем? У меня голова трещит, губы дрожат, а мама как ни в чём не бывало нарезает сыр и круглый ноздреватый хлеб. В её внешнем облике всё та же беспечность, равнодушие и наплевательское отношение к судьбе родного сына. Даже к пасынкам так не относятся!

Ну вот, рухнули надежды и на маму. Счастливые люди могут сидеть себе спокойно, сложив руки, а переживания заставляют шевелиться, что-то делать. Хотя от тебя ничего не зависит, но всё же трудно усидеть на одном месте, как рыбак, следящий за поплавком. «Может, вечерком отец подвыпивший придёт, подобрее будет, тогда ещё раз поговорю, может, найду подход», – утешаю я себя и не замечаю, как мама снова встаёт и направляется на кухню к печке. По пути, коснувшись рукой отцовского плеча, она скрывается за пёстрой занавеской.

Мама двигается бесшумно, как невидимый глазу домовой, даже половицы под ней не скрипят.

Из оцепенения меня выводит скрип отцовского протеза. Он, поднявшись из-за стола, тоже уходит за занавеску.

Пока за занавеской идёт «курултай», за столом поднимается шум-гам, каждый норовит что-нибудь ухватить. Больше всего «достаётся» сметане; ложки так и мелькают между железной миской и красными губами – это уж стараются девчонки. Живой, подвижный, как ртуть, Авхат тоже норовит не упустить возможности воспользоваться отсутствием «авторитета» и «крыши». Его цель – ухватить из фиолетовой стеклянной сахарницы как можно больше наколотых щипчиками кусочков сахара. Сметана – кошачья еда – его не волнует. В нашей семье именно Афгат – страстный любитель сладкого: сахара, конфет и из-за этой своей пагубной страсти не раз оказывавшийся в исключительно трудных ситуациях.

Сколько раз он попадался на умыкании из маминых тайников всякой вкуснятины и подолгу сидел за это в погребе в кромешной тьме, но побороть в себе эту роковую тягу к сладостям так и не смог. Забегая вперёд, скажу, что, даже став не только взрослым, но и достигнув значительных успехов и заняв видное положение в медицинском мире, он остался верным своему детскому вкусу. До сих пор деликатесным винам, коньяку и прочим мужским радостям он предпочитает ириски и карамельки и может дискутировать об этом с любым гурманом.

А сейчас за столом, напрочь позабыв о вчера только «испробованных» на своей спине ивовых прутиках, он поспешно набивает карманы сахаром. А вчерашние события происходили примерно так. «Следствие» началось с маминого официального заявления.

– Набиулла, что-то сахару в кладовке становится всё меньше и меньше, не знаю, что и думать, – заявляет мама так, чтобы слышали все.

Мы-то знаем, на ком шапка горит, но не пойман – не вор. Должна же быть в мире справедливость. На губах у отца, принявшего эту информацию и положившего её в свою память, начинает играть знакомая нам опасная улыбка. Брови поднимаются, придавая лицу выражение крайнего недоумения. Молчит. Вопрос «кто стащил сахар?» – был бы совершенно неуместен. Дураков нема. Никто на себя не возьмёт.

Позже, украдкой от всех, отец поручает востроглазой и прямолинейной Сульме (ныне бывшей библиотекарше) вести тайное наблюдение. Только она сможет застукать ловкого и хитрого Афгата. Другие девчонки, Сагдия и Лилия, на это серьёзное дело не годятся, у них терпения не хватит, да и Афгат отомстить может. Младшая Сария ещё совсем мала, с таким важным поручением ей не справиться.

Сульма по-пионерски добросовестно выполнила порученное ей дело. «А что, – размышляла она, – все хотят сладкого, почему это только Афгат должен лакомиться?» И вот однажды, как только она увидела, как Афгат прошмыгнул в кладовку со стороны огорода, отодвинув оторванную дощечку, тут же побежала с радостной вестью к отцу, как раз пришедшему домой на обед.

А возле родника Афгата дожидаются друзья-мальчишки, потому что нет ничего вкуснее сахара, смоченного в студёной ключевой воде. Но дело не сладилось. На сей раз сластёны остались без сахара. На выходе из тайника маленького воришку встретил отец с букетом вымоченных в воде ивовых прутьев. Для человека, получившего воспитание в татарской среде, ива ближе и понятнее, чем, допустим, пальма или кипарис. В то же время язык ивовых прутьев совершенно прост и понятен: чыж-пыж, чыж-пыж. Никакой толмач не нужен. Воспитательную работу отец выполняет с усердием, от души, спина Авхата покрывается кровавыми полосами. Из глаз Афгата катятся чистые, как кристалл, прозрачные шарики, но в таких случаях кричать, плакать вслух не принято. Хочешь красиво жить – не попадайся!