Исповедь Тамары. Премия им. Н. С. Гумилёва

Сделаю паузу: трудно вспоминать о том времени, тем более что впереди время для нас остановилось на целых 6 лет.

Не смогла откладывать надолго, хотя воспоминания так волнуют, что повышается артериальное давление, мучает бессонница.

О жизни в Караганде еще надо написать, как мы жили. Жили дружно, в заботе, любви родителей, без сюсюканий, они разговаривали с нами как с равными, как со взрослыми. Но их забота, любовь к нам была действенной.

Папа выписывал журналы «Огонёк», «Вокруг света», «Наука и жизнь», делал закладки на статьях, которые он считал для нас полезными, и оставлял в детской комнате на моем столе.

У меня был свой рабочий стол, у Бори – свой, у маленького Николеньки – свой, детский, с маленьким стульчиком. Но он любил забираться на мой стол и смотрел журналы, оставленные папой. Иногда рисовал в моих школьных тетрадях, за что мне попадало от учителей. Иногда копировал оценки, поставленные учительницей. Не реже 1 раза в неделю папа с мамой собирали нас, зергутят, в своей комнате, и мы обменивались впечатлениями о прочитанном, говорили, что нам особенно понравилось.

Родители внимательно нас выслушивали, никогда (никогда!) не перебивали, высказывали и свои впечатления.

Иногда папа или мама читали вслух стихи запрещённых тогда поэтов С. Есенина, Н. Гумилёва, Г. Иванова, К. Бальмонта. Мы не всё понимали, но мелодия стихов завораживала. Иногда папа читал стихи, а мама тут же садилась к роялю и импровизировала. Это нам очень нравилось.

Мы даже начали сочинять сами стишки. Родители, видимо, почувствовали, что стихотворчество наше не имеет будущего и после прочтения нами стишков читали стихи больших поэтов. Иногда мама и папа играли вместе: мама на рояле, а папа на мандолине, реже на домбре.

В холодные зимние вечера особенно уютными казались в исполнении мамы и папы «Нежность» С. Рахманинова (мама у рояля, папа на мандолине). Это вызывало наш восторг. Замечательными были вечера, когда папа с мамой пели. Не забуду, как они исполняли романс М. Глинки «Не искушай меня без нужды». У нас была пластинка с записью этого романса в исполнении Е. Катульской и, кажется, С. Лемешева. Папа прекрасно исполнял Каватино Алеко из одноименной оперы С. Рахманинова. Там такие слова!

«Земфира, как она любила! Задумчивость мою в минуту разогнать умела… Я как безумный целовал её чарующие очи!»

Пели мы и втроём: папа, мама и я. В нашем репертуаре были романсы, песни военных лет, арии из опер. Особенно любил папа романс «Гори, гори, моя звезда». Он пел с чувством, голос у него был глубокий, бархатный баритональный бас. Он пел и сам себе аккомпанировал на мандолине. При этом он смотрел на маму так, что нам казалось (да оно так и было на самом деле), будто он ей пел, своей звезде. Мы слушали этот романс и чуть не плакали.

Любимыми ариями папы были ария Гремина из оперы П. Чайковского «Евгений Онегин» (начиная со слов: «Онегин, я скрывать не стану: безумно я люблю Татьяну, …жизнь моя текла, она явилась и зажгла, как солнца луч среди ненастья» и т.д.) и ария Демона из одноименной оперы. Перед словами арии Демона, обращающегося к Тамаре (по Лермонтову), папа опускался на одно колено перед своей Лёлей и пел: «И будешь ты царицей мира, подруга вечная моя».

Папа знал, как мне и сейчас кажется, все оперы, все партии, всех исполнителей. Очень любил Дормидонта Михайлова, Ивана Петрова, Федора Шаляпина.

В доме было много хороших пластинок с операми, классической музыкой. Слушали все. Даже маленький Николенька. Ещё мы втроем (папа, мама и я) любили петь грузинскую песню «Сулико» (Слова: «Я могилу милой искал, сердце мне томила тоска. Сердцу без любви нелегко, где же ты, моя Сулико» и далее).

Мама и папа учили меня петь партию первого и второго сопрано. Папа пел басовую, я пела партию второго сопрано, мама всегда была первым сопрано. Боре и Коле это очень нравилось, а нам – «исполнителям» – тем более. Пели с удовольствием, даже с энтузиазмом «Вечерний звон». Я опять вела партию второго сопрано, мама – первого, а папа прекрасно басил «бом, бом». Братишки аплодировали и пытались «басить». Было весело! Когда после таких вечеров мы отправлялись в детскую комнату, еще долго-долго напевали про вечерний звон, а Николеньке нравилось произносить с чувством «бом, бом». Папа купил к Новому, 1948 году, радиолу «Урал-47». Можно было «ловить» радиостанции, с удовольствием слушали фортепианные концерты Владимира Софроницкого. Его и Генриха Нейгауза особенно любили слушать. Проигрывали наши пластинки, даже делая уроки. Иногда папа замечал, что Боря не очень внимательно слушает музыку, отвлекается на пустяки, как ему казалось. Боря, действительно, был непоседа. И однажды, заметив невнимательность сына, папа, как бы между прочим, наизусть зачитал строки любимого Шекспира, да так, что сыну стало стыдно:

 
«Кто музыки не носит сам в себе,
Кто холоден к гармонии прекрасной,
Тот может быть изменником, лгуном, грабителем,
Того душа темна, тому не доверяй».
 

Однажды Боря удивился обширным знаниям папы и спросил: «Откуда ты всё это знаешь?» Папа ответил так: «Древнегреческий философ Сократ, когда удивились его познаниям, ответил слушавшим его: „Я знаю, что я ничего не знаю“». И добавил: «Предела совершенству, сынок, нет. Мир прекрасен. Познавать его, многое знать – большое счастье, и хорошие люди стремятся к этому. Ты меня понимаешь?» Боря ответил: «Спасибо, папа».

Но вернёмся к нашей общей радости – радиоле «Урал-47».

Качество звука было исключительно прекрасным!

Но долгой радости не получилось: 19 декабря 1949 года – день Святого Николая Чудотворца и именины моего братика Николеньки.

Мама готовила к праздничному обеду ватрушки (Николенька называл их потрепушками).

Я читала четырехлетнему братику стихотворение Алексея Кольцова из сборника стихов поэта, кажется, 1896 г. издания. Стихотворение называлось «Маленькому брату». И Коленька слушал его с восторгом, перебивая радостными всплесками ручек:

 
«Расти счастливо, брат мой милый,
Под кровом Высшего Творца,
На груди матушки родимой,
В объятьях нежного отца.
 
 
Пробудишь струны – пой без лести!
Будь неподкупен в деле чести…»
 

Не успела я дочитать до конца, к дому подкатил «чёрный воронок», из него вышли быстрыми шагами 2 нквдешника и какие-то люди (всего человек 10), начался обыск, вытаскивали все вещи, мебель, потрошили книги и тут же бросали их на пол. Нас загнали в кухню. В большой комнате за столом сидели 2 нквдешника и папа. Он сидел к нам спиной, потому мы не видели его лица. Все письма, которые были в шкафу, непрошенные гости бросали в мешки. Вытащили рояль. Папа взглянул на маму испуганно, т.к. знал, что для мамы значил рояль. Мама попыталась улыбнуться папе. Вероломство, безобразие длилось более двух часов. Я поняла, что папу увезут, быстро завернула хлеб, сахар и дала ему, когда его уводили. Он попытался отказаться, но я успела передать, тут его толкнули, и он оказался рядом с «воронком». Только папу увезли, оставшиеся люди спешно вынесли наши вещи, потом стали выгонять нас. Я оказалась в домашнем платьице, наспех надела какие-то калоши. Мама успела во что-то одеть Николеньку, а Боря успел схватить с вешалки свое пальтишко. Мама, как и я, оказалась в домашнем платье и туфельках. Нас выставили за дверь. В морозный декабрьский день мы, почти раздетые, оказались на улице. Мы не понимали: почему и за что папу забрали? Ведь всего за 2 года до этого папа был награждён Орденом Ленина, имел несколько медалей «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны» и какие-то еще, его имя было внесено в Почетную книгу лучших горняков-шахтеров Советского Союза. Нам казалось, что случилась ошибка, что папу скоро отпустят. Наивные, доверчивые дети, мы тогда и предположить не могли, что папу увидим только через 6 лет. Писать стало опять трудно, надо отдышаться. И продолжить.

Продолжаю, а точнее дополняю о своих родителях в период жизни в Караганде. Папа видел, как люди живут в хибарах, бедно одеты, полуголодные дети бродят вокруг нашего дома, радуются, когда удаётся выловить из норы сусликов (в нору лили воду, пока очумелый суслик не выползал из норы). Этих крохотных существ жарили на костре, даже косточки грызли. В огороде рос паслён, сладковатая ягода, но от неё разрывало живот, мы корчились, катались от боли. Но когда боль утихала, снова устремлялись в огород и с нетерпением ждали, когда паслён поспеет. Так вот, папа решил что-то предпринять. До нас, детей, иногда доносились разговоры родителей о том, как в двух школах сложить печки (в каждом классе по маленькой печурке), чтобы дети не замерзали. Он и мама нашли печников, собрали кирпичи, а уголь школы получали от шахты по распоряжению папы. После Победы стали возвращаться мужчины. Папа устроил курсы для тех, кто согласен работать в забое, сам преподавал, принимал экзамен и только потом допускал к работе в забое, особенно строг был к бурильщикам. Много пришло с войны искалеченных (кто без руки, кто без ноги). Папа смог привлечь их к обучению шахтёрскому делу, к руководству строительством клуба. В помощники позвал детей-сирот, обучающихся в профтехшколе (возраст от 11 до 13 и от 13 до 15 лет). За это их кормили в шахтовой столовой, давали яблоки. Они очень старались. Мы, дети Максимовых, тоже участвовали в строительстве: подносили доски, убирали мусор, мыли стёкла. Папа обеспечил клуб теплом и электричеством. Это был праздник! Тепло, светло! Мама занялась подготовкой концертной программы (естественно, на общественных началах). На открытие клуба собрался весь Майкудук. Фронтовики в гимнастёрках, украшенных медалями, рядом жены, старики, дети. Яблочку упасть было бы негде. Мама начала концерт лирическими стихами С. Есенина. Особенно народу нравилось «Письмо к матери». Ещё бы! Там такие слова: «Ты жива ещё, моя старушка! Жив и я! Привет тебе, привет! Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний, несказанный свет». Женщины плакали. Я тоже принимала участие в концерте и всех последующих. Пела с подружкой Раей Гриненко песни «Катюша», «Эх, дороги!», «Прощайте, скалистые горы» и другие. Нас вызывали ещё и ещё. Но у неё вдруг пропал голос. Она хрипела. Я вышла одна на сцену, показала на горло, объяснила, что случилось, но зал требовал: «Пой! Тома, пой!» И я спела «Сулико». Что творилось в зале! Слёзы у всех! Мои родители смотрели по сторонам, потом на меня, и по их взгляду я поняла: они поддерживают зал. Я спела еще 2 песни, а люди всё требовали, плакали и требовали: «Давай, дочка!» Несколько фронтовиков встали со своих мест, один с костылём, поклонились и тихо попросили: «Пой, дочка!» Тогда на сцену поднялись мои родители, и мы запели «Сулико» на три голоса, как бывало дома. Что творилось в зале – трудно выразить словами! Мы спели ещё 3 песни, так как нас не отпускали. Тогда папа взял мандолину и спел «Гори, гори, моя звезда». Народ не скрывал слёз. Наконец, зал затих. Мама обещала, что такие концерты будут ещё и пригласила всех, кто поёт, танцует, читает рассказы или стихи. Тут же вопрос из зала: «Когда приходить?» Так начиналась новая, послевоенная, мирная, почти творческая жизнь Майкудука.

Папа решил посоветоваться с бывшими фронтовиками: надо бы построить киноклуб и пускать фильмы. Очень удачно выбрали место: рядом с общиной сосланных поволжских немцев. Это были скромные, трудолюбивые люди. Территорию вокруг общины содержали в порядке, развели сады, огороды. Их дети прилежно учились в одной школе с нами. Клуб построили, киноаппаратуру добыли, сами строгали скамейки, красили. Папа обеспечивал кинозал теплом и электричеством. Мы, дети Максимова, могли входить без оплаты. Иногда проводили с собой тех ребят, которые стояли в сторонке и надеялись на чудо. Старушка-контролёр не препятствовала. Киномеханик нашелся из местных фронтовиков-инвалидов, подучился и «в бой», как он выразился. Мама побывала как-то в моём классе в апреле, когда в Караганде уже стоит жара и учиться под палящим солнцем мало приятно. Мама купила в аптеке марлю, мы с братишками нарезали из журналов цветочки, картинки, птичек, прикрепили на марлю и получилось, как нам тогда казалось, что-то воздушное, сказочное. Мы стали открывать окна в классе, и при малейшем дуновении ветерка отвлекались от учителя. Но и учителя этому радовались. То же самое мама устроила в мальчуковой школе (тогда мальчики учились отдельно от девочек). Однажды учительница вызвала маму в школу и с гневом поведала о дурном поступке сына – моего брата Бори. Оказалось, он во время урока попросился выйти в туалет. Учительница запретила. Тогда он, как сказала учительница, повел себя как настоящий хулиган: взял шапку соседа по парте (своя оказалась в гардеробе) и пописал в неё, надеясь на перемене вынести в туалет. Но вот беда – шапка промокла, и Борина моча достигла ног учительницы. Мама её попросила, учитывая слабый мочевой пузырь сына, отпускать, если он просится, а Борю тут же призвала вымыть пол во всём классе. Учительница продолжала изливать святой гнев и успокоилась только тогда, когда мама сказала: «Не волнуйтесь! Я куплю мальчику новую шапку, а Боря выстирает эту и будет её носить». Так и было.

Первую ночь после ареста папы мы ночевали в каком-то сарае, где жили козы, было немного соломы, четырёхлетнему братику было холодно, он дрожал и прижимался ко мне, уснуть не удалось в холодную декабрьскую ночь, а утром нас нашла Чайковская Александра (отчества не знаю, для нас она была тётей Шурой). Мы знали, что она – дальняя родственница композитора П. И. Чайковского (по Каменке), что её отца в 1937 году расстреляли. Она нас спасла, забрав к себе, в землянку. В окно мы видели только ноги прохожих, дождь и снег. Мы оказались без средств к существованию. Маму уволили с работы в тот же день как жену «врага народа». Её стали часто вызывать в НКВД на допросы, после которых она не шла, не летела своей обычной летящей походкой, а еле тащила своё тело, едва перебирая ногами. Мы её не могли узнать: не осталось ничего прежнего от нашей мамы, всегда доброе лицо её с очаровательной улыбкой стало высохшим, серо-жёлтым, губы плотно сжаты, потух свет в глазах. Мы, как могли, утешали, расспрашивали об этом резком, как пулемётная очередь, слове «НКВД». Мама плакала, ничего не говорила. Наконец, мы с братишками решили серьезно поговорить с мамой и выяснить, что происходит, кто её мучает. Мы были готовы разобраться с обидчиками. Наконец, мама, вернувшись измученной с очередного допроса, сказала, что её заставляют говорить, будто папа – враг народа, и если она не подпишет, то тоже окажется в тюрьме. Особенный ужас на неё наводило обещание расстрелять старшую дочь (то есть меня), так как по закону того времени будто бы НКВД имело право расстреливать детей «врагов народа», достигших 12 лет. Напомнили маме и о том, что сыну Борису 11 лет, он следующий на расстрел, что дети врагов народа никогда не смогут получить высшее образование, что, в лучшем случае, детей раскидают по разным детским приютам и сменят фамилии, чтобы никогда не смогли встретиться. Говорили также, что папу нам всё равно больше не видать никогда. Мама была твёрдо убеждена, что папа ни в чём не виноват, что придёт время, когда мы будем гордиться своим отцом. И мы решили, что будем с мамой вместе, папа наш – очень хороший, справедливый, честный человек и что мы не будем от него отрекаться. По ночам к нашей землянке кто-то приносил хлеб, картошку, огурцы, даже сало. Друг нашей дорогой спасительницы тёти Шуры – дядя Саша (из высланных в Казахстан поволжских немцев) помогал материально, чтобы мы с голоду не померли, как он выразился. Наконец, состоялся суд над папой. Он проходил в Караганде, в семи километрах от Майкудука, подальше от тех, кто уважал папу за его добрые дела, а их, добрых папиных дел, было очень много, и никто не верил, что папа враг народа. Были, правда, и негодяи и продажные, и просто слабые люди, которых набрали в свидетели под угрозой тюрьмы. Мы посчитали их по количеству голов (22!), когда они в бортовой машине ехали на судилище. Мы с мамой оставили Борю и Колю у тёти Шуры и пошли в Караганду. Дождь лил не переставая. Транспорта не было, лжесвидетели, опустив головы и не глядя на нас с мамой, проехали мимо. Кто-то из них сказал, давайте возьмём, но его тут же «успокоили». Мы с мамой промокли до нитки. Зайдя за угол здания суда, поняв, что никого нет поблизости, сняли платьишки, отжали, встряхнули и на себя. Вот и солнышко появилось, становилось жарко, мы обсохли. Тётя Шура мне строго-настрого наказала читать молитву, не переставая, я запомнила её на всю жизнь. А молитва простая, добрая: «Шёл архангел Михаил через тридевять земель. Нёс архангел Михаил на голове крест и евангелие. Если кто-то хочет обидеть моего папу, наведи, Господи, страх на их глаза, не дай совершить злое дело». Молитву эту я шептала, пока не увидела папу. Его вели к зданию суда. Мы попытались подойти к нему, но нас не подпустили. Папа тихо сказал, даже не взглянув на свою любимую Лёлю: «Береги детей». Все вошли в комнату. Мама умудрилась вместе со свидетелями просочиться в зал заседания. У дверей стояли конвоиры с винтовками. Я попыталась пройти, они вдруг скрестили винтовки передо мною. Не знаю, как всё получилось, но я отвела винтовки со словами «Я дочь и горжусь своим папой». Они, простые люди, меня поняли, и я оказалась в зале суда. Слышала жалкий лепет свидетелей, которые путались в показаниях; с теми, кто пытался не говорить плохо о папе, тут же грубо пресекали. Я, 12-летний ребёнок, и то понимала, что идёт намеренное оболгание. Папа сидел молча, на нас с мамой не смотрел и внимательно слушал всех. Наконец, ему дали слово. Как он говорил! Ораторский талант! Об этом мы не догадывались. Он убедительно доказывал ложь, клевету, искажение фактов лжесвидетелями. Адвоката не было. Оказалось, он понял, что «дело сфабриковано» настоящими врагами советской власти, и просил папу обойтись без него, т.к. у него семья, тоже трое детей, что иначе его ждёт судьба папы – тюрьма. И папа отказался от защитника. Он выступал с достоинством, убедительно, но физиономии судей были каменными. Огласили приговор: 25 лет по статье 58 (враг народа), с поражением в правах на 5 лет (то есть без права голосования), без права занимать руководящие должности (ещё 5 лет), без права проживания в крупных городах Советского Союза (тоже 5 лет). У мамы не было сил что-либо произнести, она была в обмороке, но врача не стали вызывать, мимоходом бросили: «С ней дочь». Как мы шли обратно – один Господь видел. Мама то кричала, то теряла сознание, я тащила её на себе, она падала, я ложилась рядышком и шептала: «Мамочка, пойдём, нас ждут наши детки маленькие, они, наверное, голодные и без нас не кушают, они нас ждут». Я гладила её личико, целовала щечки, ручки, пока она не приходила в чувство. Снова шли, снова всё повторялось. Нас встретили Боренька и Коленька. Они всё поняли, не задавая вопросов. Мы с Борей дотащили маму в нашу темницу – подвальную «квартиру» тёти Шуры. А ночью нам подкинули одежду, еду. Кто – не знаем, никто из соседей не признавался, да это было бы для них опасно. Рядом с нашей землянкой в доме из самана жила семья Кобзевых: простые, работящие, скромные, добрые люди. С их дочерью Шурой мы подружились, даже на память сфототографировались. Она мне в карман всегда что-нибудь старалась положить: булочку, конфетку, огурчик.

Полночь, 27 апреля 2016 года. Пора перевести дух, снова ком в горле, слёзы не видят буквы. Сын мой спит, значит, не увидит моего состояния. И Слава Богу! Иначе тоже расстроится.

Продолжу двумя эпизодами из жизни папы – политзаключённого. В тюрьме постоянно меняли кучеров из заключенных, которые должны были привозить хлеб в лагерь. Не довозили, приворовывали, понятно, что от голода. Кто-то из начальства решил доверить это дело папе. Так до конца своего там пребывания инженер, лауреат Ленинской премии, Почётный горняк и выдающийся специалист горного дела в Советском Союзе Виктор Александрович Максимов стал кучером, грузчиком, извозчиком. Честность его поражала видавших всякое лагерных начальников. Привозил до последней крошки. Второй момент, более трагичный. Однажды в 3-х этажный барак, где помещались политические заключенные, напали убийцы, воры разных мастей из других бараков. Они были вооружены ножами, пиками, ломами. Среди политзаключённых были специалисты военного дела, арестованные либо перед самым началом Великой Отечественной войны, либо во время, либо после войны. Папа говорил, что это были люди образованные, выдающиеся, любящие родину. Бывшие военные взяли оборону барака в свои руки. Они расставили всех по определённым местам. Оружия у политзаключённых не было. Папу поставили у окна на 3-м этаже барака. Борьба шла тяжёлая, неравная. Папа увидел, как добивают политических на ступенях 3-го этажа и решился на отчаянный шаг: открыл окно и крикнул в толпу орущих: «Ну, что мы вам сделали, сволочи?»

И вдруг!!! Голос из толпы: «Максимов, это ты, что ли?» Папа в ответ: «Да, я Максимов, а ты кто, сволочь?» И эта самая «сволочь» заорал: «Стой, братва! Если такие, как Максимов, здесь, значит, что-то здесь не так!» Бойня так же внезапно закончилась, как и началась. Папа спросил: «Ты кто? Как меня знаешь?» И тот назвал себя: «Я Лёнька Ледяев, жил в Караганде, когда ты был главным инженером на шахтах. Отец мой погиб в первые дни войны. Нас с матерью оставалось шестеро. Я был старший. Младшие собирались около вашего дома, а ваша Томка выносила им хлеб и молоко. С вашего огорода Томка рвала паслён и отдавала маленьким. Они приходили и спали долго, были очень слабые. А когда вашу семью порушили, мы так оголодали, что я пошел грабить продуктовые магазины и машины, которые привозили колхозному начальству колхозные краденые овощи. Так семья продержалась какое-то время. Мать болела и умерла. Меня застукали на магазине, посадили. Вот я теперь здесь. Так что передай своей Томке спасибо, спасала нас от голода почти 4 года. А здесь такие же, как и я». И уцелевшие политзаключённые и сотоварищи Лёньки по несчастной жизни слушали эту исповедь, затаив дыхание. Лёнька сказал: «Братцы, пошли на тех, кто нас натравил на политических!» Толпа возбуждённо загудела. Папа попытался отговорить, но безуспешно: «Лёнька, вас же перестреляют! Остановитесь!» Лёнька крикнул в ответ: «Прощай, Максимов! Мы знаем, на что идём. Сначала мы их – гадов, а там что будет!» Они ринулись к казармам, перебили всех конвоиров до последнего. Кто-то успел вызвать подмогу, и всех бунтовщиков расстреляли. И Лёньку тоже. Папа потом удивлялся, что я ни ему, ни маме никогда не рассказывала о том, что подкармливала чужих голодных, несчастных деток, отрывая от своего скромного куска. Но гордился и часто маме говорил: «Если бы не наша дочь, меня бы не было уже давно»…

Пауза затянулась до августа 2016 года. Продолжу. Хочется еще рассказать о папе и о маме. В лагере он полагал, что дети и жена вместе. Переписка была запрещена. Разрешалось написать только 1 письмо в год, без жалоб на судьбу. О том, что маму арестовали, что мы, дети, чудом оказались в Анжерке у бабы Мани и деды Вани (приемных родителей моей мамы), он не знал. Мама отбывала срок в Томске-7, где были тогда радиоактивные заводы. На них работали заключенные безо всяких средств защиты. Там у мамы началась страшная экзема, раны кровоточили, на пальцах обнажались косточки, но от работ не освобождали. Летом 1954 года её освободили по амнистии из-за несовершеннолетнего сына Николеньки. Её здоровье было полностью разрушено: ни одного относительно здорового органа в организме не было. От потрясения у неё случился седьмой по счёту инфаркт. Она пролежала в больнице 6 месяцев, где её спасала жена друга юности папы Николая Слободчикова – Мария Степановна, удивительной доброты человек. Папу реабилитировали в январе 1955 года. 21 января в калитку бабонькиного дома постучали. Я была в детской комнате, а мама с бабонькой – в большой комнате. В этот день маму выписали из больницы, я привезла её домой, попросив соседа дядю Мишу Хасанова, занимавшегося извозом (у него была лошадь), помочь перевезти маму на телеге осторожно. Посадили маму в подушках на стуле, она была очень слаба и худа (кожа и кости). На стук в калитку мама встревожилась, но бабонька успокоила: «Это, наверное, к Томе». Я не спешила, знала, что ко мне никто не должен был в этот вечер прийти, тем более в 11 часов вечера. Стук повторился, но уже настойчивый, нетерпеливый. Я вышла на крыльцо и спросила: «Кто там?» Голос, показавшийся мне знакомым до боли, словно из другой жизни, ответил: «Я». Не веря своим ушам, смятению души, я переспросила: «Кто???» Ответ: «Да я». Это был папа. Он по голосу решил, что это его любимая Лёля. Я закричала «Папа!!!» и сиганула через высокие перила, бросилась на шею папе. Вслед за мною выскочил Коленька с криками: «Папа, папа пришёл!» Мы поднялись в дом. Около печки, пританцовывая, прихлопывая в ладоши, бабонька повторяла, как безумная: «Папа, папа пришёл». Мамочка не смогла встать, я сказала папе, что мамочка после инфаркта и очень слаба, он осторожно вошёл в комнату, осторожно обнял маму, и так долго они молча в объятии пребывали. От потрясения они не могли ни говорить, ни плакать. Я выбежала на улицу и кричала, чтобы все слышали: «Наш папа вернулся! Наш папа вернулся!» Соседи выбегали, целовали меня, плакали, приговаривая «Слава Богу! Какое счастье!» Да, это было счастье. На фото 1955 года, которое и сейчас у меня в изголовье в часах, мама с папой, на обороте рукой мамы написано: «Самый счастливый год моей жизни». Папа хранил эту фотографию и не раз вспоминал о надписи. После возвращения он собрал нас всех вместе и произнёс такие слова, которые стали путеводными в нашей дальнейшей жизни: «Мои хорошие, мы люди небогатые, но нам есть чем гордиться: в нашем роду не было предателя, изменника, негодяя, труса, подлеца, шкурника». После небольшой паузы он прочитал стихи любимого в семье Максимилиана Волошина:

 
«Будь прост, как ветр,
Неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля,
Люби далёкий парус корабля,
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни, всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас».
 

Я ответила (тоже словами М. Волошина): «Но каждый шаг, но каждый миг таит Иных миров в себе напоминанья».

На что папа сказал: «Моя хорошая…» Голос его задрожал, а мама обняла меня.

Мне представляется идеальным семейное воспитание в нашей семье. Мы, дети, жили в среде интеллигентных, образованных, деликатных, честных, трудолюбивых, высоко нравственных, духовных людей, жили их высокими идеалами. Жили в гармонии, «купались» и мужали в этой благодатной ауре.

Четверть века после освобождения прожили мои дорогие родители в мире, согласии, любви. Местом жительства и работы папа избрал город Прокопьевск, где жила его мама (моя любимая баба Саша), где жили его сестры и брат Сергей. Папе предлагали работу в Москве, но он отказался, объяснив отказ словами Александра Грибоедова: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь». Работал начальником участка №5 на шахте Маганак. Своё название шахта и поселок, образовавшийся вокруг неё, получили от имени первопроходца XVII века – первого жителя этих пустовавших мест телеута (редкая тюркская народность) по имени Маганак. Папе с семьёй предоставили 3-х комнатную квартиру в элитном доме с удобствами. Весну и лето 1955 года мама с братьями и родственниками обустраивали квартиру. Я жила у бабы Саши и готовилась к поступлению в Томский государственный педагогический институт на филологический факультет с углубленным изучением иностранного языка. Новоселье и моё поступление в институт отметили всей роднёй. Пели, танцевали, попросили спеть папу. Он задумался, стал очень серьёзным и спел, не отрывая взгляда от любимой жены, одни из своих любимых романсов:

 
«Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг.
Веселья час и боль разлуки
Готов делить с тобой всегда.
Давай пожмём друг другу руки
И в дальний путь на долгие года.
Мы так близки, что слов не нужно,
Чтоб повторять друг другу вновь,
Что наша нежность и наша дружба
Сильнее страсти, больше, чем любовь…»
 

Однажды пришли к родителям из Собеса, чтобы оформить маме пенсию по инвалидности. Папа с решительным видом встал и спросил: «Лёля, тебе нужно, чтобы каждый месяц тебе напоминали, что они с тобою сделали?» Мама даже оробела от таких слов и тихо ответила: «Нет». Папа сказал собесовцам, чтобы они больше к ним не приходили. И мама не получала пенсию до самой своей ранней смерти на 68-м году жизни. У моих родителей было 5 внуков. Всех они обожали: Ляля и Витюша (мои дети, названные в честь мамы и папы), сын брата Бориса Сергуток (Серёжа, названный в честь дяди Сергея – участника Великой Отечественной войны), дочери младшего брата Коли – близнецы Марина и Ирина (их называли в семье крохотками и хорошавочками). Моего сынулю мама называла ангелошей и боженяткой. Дети были дружны. Однажды соседка пришла к маме и сказала, что она видела из окна, как все мамины внуки что-то бросали в большой бак с водой, предназначенный для полива огородов. Дети сказали, что они ничего не бросали. Осенью бак опустошили и увидели на дне молотки, другие металлические предметы. Мама обратилась к моему сыну. Он признался, что запускал предметы из бумаги, щепки, но они не тонули, а какие-то предметы тонули, а потом всплывали, а молоток и другие металлические предметы почему-то не всплыли. Мама эмоционально попыталась отнестись к этому, но папа научно объяснил своей Лёле, что их трёхлетний внук уже подаёт признаки исследователя, что этот его первый опыт достоин уважения и понимания, а внуку объяснил популярно, почему одни предметы тонут, а другие нет.

В 1980-м году семью постигло горе – скоропостижно скончался младший мой брат Коленька. Ему было всего 36 лет. Он жил с семьей на Украине, был почётным гражданином города Павлограда Днепропетровской области, заместителем Председателя горисполкома. Многие шахтёры вспоминали его с благодарностью, так как он помог многим шахтерским семьям получить достойное жилье. О страданиях мамы писать не могу, описать их невозможно. Она вся была страдание, сплошная мука. Второй мой брат Боренька Максимов – горный инженер, работал на шахте в городе Ленинск-Кузнецкий Кемеровской области. Попал вскоре в аварию, пожертвовал своим здоровьем ради спасения десятка рабочих. Ему ампутировали ногу до колена. Лежал в больнице Прокопьевска. У него началось воспаление лёгких и появилась угроза заражения крови. Мама была в отчаянии. Я жила в это время в Новосибирске с семьей. Достала лекарство для Бори, привезла. Брат выздоровел. Оставшееся лекарство отдали больным с угрозой заражения крови. Родители спасенных ребят приезжали потом к моим родителям, благодарили, а мама с папой сказали, что лекарства привезла их дочь. Боренька при встрече обнял меня и сказал: «Нёма, я тебе обязан своей жизнью» (Нёмой он меня называл с детства). Тут же подошла мама и сказала: «Я тоже, доченька, обязана тебе жизнью». Подошёл папа: «Я тоже, моя хорошая». Мамочка угасала после смерти Коленьки. Мы часто навещали папу с мамой, я привозила внуков, которых они любили, пытались отвлечь их от грустных мыслей, но… тщетно. 6 сентября 1981 года моя страдалица мамочка покинула этот плотный мир. Поздним вечером 5-го сентября папа позвонил мне в Новосибирск и сказал коротко «Приезжай». Я добиралась товарняками (поездов не было до следующего вечера). В 5 часов утра я уже в Прокопьевске. Мамочка была без сознания. Вызвали скорую. Мамочке сделали укол и сочувственно сказали: «Больше нас не вызывайте. Всё». Мы с папой стояли около кроватки мамы. Она с трудом дышала. Дыхание становилось всё реже. В 6 часов её душа отлетела в другой мир, где нет боли, страданий, где она встретит Коленьку. Тут же пришли соседи, посторонние люди, видевшие, что в комнате мамы всю ночь горел свет, что была неотложка, видели, что подъехала такси со мною – и всё поняли.