Исповедь Тамары. Премия им. Н. С. Гумилёва

 
«Когда ж её глаза закрылись,
Из них ушла земная красота,
Но в тот же миг на небе засветилась
Ещё одна прекрасная звезда…»
 

Соседки омыли мамочкино тело. Одна из них сказала: «Красивая, милая была и лицом, и телом, и душой наша Елена Ивановна».

Я позвонила Боре в Ленинск-Кузнецкий, мне сказали, что он в шахте, я попросила передать, чтобы сразу ехал в Прокопьевск, что умерла мама. В 9 утра Боренька был у нас. Они с папой сами решили съездить в магазин и выбрать для мамы новое красивое платье и туфельки. Всё мамочке подошло. Я и папа не могли ни есть, ни пить трое суток. Моя приятельница привезла творожок домашний, зная, что я его люблю. Папа просил меня съесть хоть что-нибудь. Но не могла даже думать о еде. Народу проститься с мамой пришло много-много. Боренька сидел около гроба, не глядя ни на кого, гладил маму по голове. Почти вся комната была в цветах, гора цветов, которые приносили знакомые и совсем незнакомые. Люди просили что-нибудь из маминых вещей на память, я отдавала. Папа заказал всё необходимое для поминок. Люди шли до самого вечера. Отметили 9-й день, съездили на могилу мамы. Соседи нарвали огромные букеты в своих огородах на мамину могилку. Народу опять было очень много. На маминой могилке папа тихо, но с большим чувством, спел одну из своих любимых арий: Алеко из оперы Рахманинова, а слова «Задумчивость мою в минуту разогнать умела… Я как безумный целовал её чарующие очи» он не пел, а прошептал. И допел: «Моя Земфира мне верна, моя Земфира охладела», потом добавил: «Моя Земфира у-ме-рла». Так началась для нас другая, совсем иная жизнь, с постоянным привкусом горя и невосполнимой утраты. Даже сейчас, когда пишу эти строки, этот привкус не исчез. Он был у папы до конца его дней. Мы говорили об этом не раз. Вскоре я с детьми уехала в Москву. Привезли папу. Он мне сказал: «Лёля перед смертью сказала: «Живи с Томой»». В Москве моя дочь вышла замуж. Родился первый ребёнок – мой любимый внук Николенька. Папа почти ежедневно ходил в магазин, подниматься на пятый этаж было ему трудно, он после смерти сына и любимой Лёли страдал одышкой, ишемической болезнью сердца, к врачам не хотел обращаться, лечился лекарствами, которые остались от мамы. Перед походом в магазин он звонил с непременным вопросом: «Это откуда?» Странно, но ему отвечали. Тогда он спрашивал: «Паска есть?» (Пасочкой мы называли творожную массу с изюмом или курагой). Странно, и тут ему отвечали, продавцы знали его, и как только он входил в магазин, продавец кричала ему: «Дед, иди, паска есть!» У папы очень болели коленные суставы. Мой сын Витюша предложил ему курс уринотерапии. Папа всерьез занялся лечением. «Уриновый аромат» заглушить было нельзя. Зато через какое-то время папа признался Витюше: «Понимаешь, я почти полтора года живу у вас, а мне не хуже». Как-то нас навестил племянник папы – Саша Якименко – сын его сестры Лили. Побывали у нас близняшки – дочери Коли. Приезжали из Сибири дядя Сережа, брат Боря. Папа звонил мне на работу в музей А. Н. Скрябина, где шла реставрация и где первые два года в музее не было отопления, это его беспокоило, я тоже звонила ему. Иногда за обедом папа говорил мне: «Вкуснятка, как у Лёли». Для меня это была высшая похвала. По вечерам он вспоминал свою молодость, друзей, расспрашивал меня о реставрации в музее, просил рассказать, что и как реставрируется, кто осуществляет контроль, достаточно ли мне оказалось моих знаний по искусству, реставрации и архитектуре, полученных в Академии художеств, какой квалификации реставраторы, как работает архитектурный надзор. Слышал мои разговоры по телефону, касающиеся реставрации, с архитекторами, строителями, и не раз одобрительно говорил: «Не зря ты училась в Академии художеств, моя хорошая, жаль, Лёля не видит и не знает». Я ответила: «Не волнуйся, папа, мамочка всё видит и радуется, ведь это вы мне помогли получить второе образование, оставались с детьми, когда я уезжала на сессии. Без вашей помощи я бы не смогла учиться, оставить детей на чужих людей не решилась бы». Больше и чаще всего папа говорил о маме. Вспоминал запомнившийся ему особенно эпизод уже после смерти его любимой Лёли. Он пришёл в магазин купить курочку. Стоит в очереди (в те времена, чтобы купить курочку, надо было отстоять в очереди не менее 3-х часов и не факт, что курочка дойдёт до тебя). Продавец увидела папу (он был высоким, видным, всегда в шляпе) и обратилась к очереди: «Пропустите Максимова, это муж Елены Ивановны». Очередь уважительно расступилась. Это папу поразило. Он недоумевал: как же так, четверть века он работал на Маганаке, его знали можно сказать, все, а мама была домохозяйкой. Он с горечью признался, что, наверное, не всё знал о своей драгоценной Лёле, потому не ожидал такого почитания, такого уважения к ней. Папа вспомнил и такой эпизод в их жизни. Много лет он был председателем товарищеского суда в посёлке Маганак. Пришёл однажды опечаленный судьбой соседнего подростка, на которого его родной отец подал заявление в суд. Мама, как всегда, проявила интерес к судьбе мальчишки. Оказалось, отец этого несчастного мальчика часто крепко и без меры напивался и издевался над женой и сыном, даже бросался на них с ножом и топором. Мальчик увидел, как в очередной раз отец бросился на его маму с топором, ударил отца чем-то тяжёлым по рукам. Топор выпал. Огорчённый отец решил привлечь сына к ответу. Дело передали в городской суд, который назначил мальчику наказание в виде лишения свободы и отбывание в лагере для несовершеннолетних. Разговор моих родителей состоялся вечером, а утром мама решительно заявила, что едет в областной суд (город Кемерово) защищать мальчика. Взяла сумочку с лекарствами и в путь. Она выступила защитником мальчика по этому делу. Его оправдали. А его непутёвого отца осудили на товарищеском суде и отправили на лечение от алкоголизма. У мальчика учёба «пошла в гору», как сказала его мама. Моя же мама отделалась несколькими приступами стенокардии. Когда соседки сочувствовали, зная о здоровье мамы, она говорила, улыбаясь: «Всё хорошо, всё правильно, я ни о чём не жалею». Из нашей обширной семейной библиотеки мама давала мальчику книги. Перед уходом в армию, теперь уже юноша зашёл к маме и попросил на память её фотографию, мама его перекрестила: «Служи честно, сынок, и не забывай свою маму». Папа, вспоминая об этом, как-то сказал: «Вот ведь какая штука – наша жизнь. Как пронзительно прав поэт: «Лицом к лицу – лица не увидать. Большое видится на расстоянии». Часто после очередного приступа стенокардии мама просила папу что-нибудь спеть из их любимого репертуара. Папа пел какой-нибудь романс из репертуара И. Юрьевой, В. Козина, А. Вертинского, Петра Лещенко, Б. Штоколова. Особенно трогательно, с глубоким смыслом звучал в исполнении папы романс «Осень» из репертуара Вадима Козина: «Не уходи, тебя я умоляю, слова любви сто крат я повторю. Уж осень у дверей, я это твёрдо знаю, но всё ж не уходи, тебе я говорю. Наш уголок нам никогда не тесен. Когда ты в нём – то в нём цветёт весна. Не уходи, еще не спето столько песен, ещё звенит в гитаре каждая струна». И происходило чудо! Мама слабо улыбалась и вскоре уже была на ногах. Меня она просила петь романс «Хризантемы». Однажды, во время нашей вечерней милой беседы папа вдруг поинтересовался, далеко ли кладбища в Москве. Спрашиваю: «А почему ты этим интересуешься?» Папа вполне серьезно ответил: «Наверное, далеко, трудно и некогда будет тебе добираться». Успокоился, когда узнал про Донское кладбище почти в центре Москвы: «Хорошо, буду среди своих». На кладбище Донского монастыря захоронены и выдающиеся люди дворянского рода, и расстрелянные политзаключённые. Он имел прямое отношение и к тому, и к другому сословию. Однажды ночью он разбудил меня: «Моя хорошая, мне плохо, трудно дышать». Я вызвала неотложку. Врач сказал, что похоже на инфаркт и срочно надо в больницу. Вернулись дочь с зятем из поездки. Устроили дежурство у папы, Я срочно взяла отпуск. Днем была с папой, вечером на смену приходили Витюша или зять (до утра), вечером я готовила папе еду (протертую, как он любил). Вдруг он просит: «Потри мне ножки, моя хорошая», потом дважды попросил: «Поедем домой». Я сказала, что пока рано, хотя врач порадовала, что кардиограмма получше, но ещё надо подлечиться. На смену в этот вечер пришёл зять. Я ушла с тяжёлым сердцем. Не спалось. Вдруг почудилось, будто от папиной кровати отделилась куколка, как на иконах, где Христос принимает душу Богоматери, и предстала передо мной. Так повторилось дважды. Поздно вечером неожиданно вернулся зять, сказав, что случился повторный инфаркт и папу увезли в реанимацию. Спрашиваю: «Папа что-нибудь говорил?» Зять ответил, когда его повезли в реанимацию, он сказал: «Пошёл, пошел в стаю». Всё стало ясно – эта «куколка» – душа папы, прилетевшая в квартиру проститься, и что папы не стало. Утром в больнице сообщили о его смерти. В гробу он лежал очень красивый, мощный, благородный, даже не верилось, что он умер. Проститься с папой приехал Боря. Когда гроб с папой повезли в топку, мы с Борей крепко обнялись и молча рыдали. Стало совершенно ясно, что мы с ним теперь окончательно осиротели.

Вспомнили, как мама в нашем с Борей присутствии сказала папе: «Живи с Томой». Папа подошёл к мамочке и тихо сказал: «Лёля, голубь без голубки не живёт долго. Он сразу камнем падает вниз и разбивается». Папа пережил маму на 10 лет. Вспомнили с Борей и наши разговоры с папой, папины шутки-прибаутки. Одна из них нас и раньше, когда вся семья была вместе, смешила. Мамочка рассказывала, каким папа был красивым в молодости, настоящим сердцеедом, как только они появлялись на вечеринках, молодые женщины сами подходили к папе с желанием познакомиться. А дальше продолжал папа: «Подходит однажды молодая дама, протягивает мне руку и называет свою фамилию – Кобылкина. Я тут же любезно отвечаю: «Жеребцов». На этом знакомство закончилось. В другой раз подходит дама в шляпе, наодеколоненная, самоуверенная, не обращая внимания на рядом стоящую маму, кокетливо представляется – «Пятницкая». Глядя на её шляпу, папа с грустным видом импровизирует: «По белой панаме Пятницкой несётся огромная вошь. На тройке её не догонишь, дубинкой её не убьёшь». Папа понимал, что это жестоко было, но зато жаждущие знакомства с ним дамочки перестали досаждать. Он с друзьями молодости предпочитал всем горячительным напиткам водку 40%, приговаривая: «Нет прекрасней и вкусней водки в 40 градусей». Действительно, это была настоящая русская водка. У М. Булгакова в его «Собачьем сердце» профессор Преображенский говорил своему молодому коллеге: «Не пейте никогда водку 30%, мало ли что туда плеснут». Не знаю, знаком ли был папа с мнением профессора Преображенского, но очевидно одно – их вкусы совпали. Не раз после смерти папа приходил ко мне во сне и всякий раз давал понять, что меня ждёт. Так было перед операцией моего сыночка по удалению опухоли головного мозга. Было видение и перед моей болезнью. Были неоднократные подсказки в снах от папы, затем от мамы. По их настроению я понимала, к чему готовиться, как разрешится та или иная сложная жизненная ситуация.

О моей мамочке писать так же волнительно и горестно, как и о папе. Столько пережив за свою недолгую жизнь, она сохранила доброе отношение ко всем и ко всему. Ей были близки и как-то в особенности ей понятны и дороги стихи любимого поэта Максимилиана Волошина, которые она с особенным чувством, проникая в наши души, читала:

 
«Пойми простой урок моей земли:
Как Греция и Генуя прошли,
Гражданских смут горючая стихия
Развеется… Расставит новый век
В житейских заводях иные мрежи…
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля – извечно те же».
 

Как и её любимый поэт, сказавший замечательные слова «Из самых глубоких кругов преисподней Террора и Голода я вынес свою веру в человека», она, пройдя круги ада, сохранила любовь, светлое чувство к миру, к людям. О папе, когда он был в заключении (а мы его часто вспоминали, беспокоились, как он, где он, когда вернётся), мама сказала, опять же словами М. Волошина:

 
«И бродит он в пыли земных дорог —
Отступник, жрец, себя забывший бог».
 

Мама и папа, после реабилитации, почему-то говорили не раз, что из двух персонажей – палача и жертвы – в наибольшей моральной опасности находится не жертва, а именно палач, поэтому всегда надо молиться не только за жертву, но и за палача. Тогда мне это казалось кощунственным. Теперь мне это видится в другом свете.

Итак, моя мама Елена Ивановна Максимова родилась 4 июня 1913 года в Петербурге. Её родословная идёт от рода Сперанского Михаила Михайловича. Из детства она запомнила свою комнату – детскую, когда её мама Юля, невиданной красоты, с роскошными волнистыми волосами до талии, с папой, который в Юле души не чаял, жили на 4-й линии Васильевского острова. Когда маме было 4 года, случилось несчастье: Юля возвращалась поездом из Павловска, красноармеец назвал её дворянским отродьем, схватил за волосы, намотал на руку и вышвырнул на ходу поезда. Так Юля, моя родная бабушка, погибла из-за своего дворянского происхождения. Папа моей мамы был в отчаянии, не хотел жить. Уехал с маленькой дочкой в Сибирь, в шахтёрский городок Анжерка. Он, как и Юля, владел несколькими языками, но эти знания вызывали подозрение новой власти. Наконец, его пригрела женщина с двумя детьми, а маленькая, но чужая для неё девочка Лена оказалась совершенно ненужной, тем более что папа, каждый раз глядя на дочку, плакал. Новой жене это не нравилось. К счастью, в Анжерке жила благополучная молодая семья, детей Господь не дал. Они полюбили девочку и выпросили у её отца согласие на удочерение. Вскоре родной папа моей мамы умер от горя. Мама Юля занималась с маленькой дочкой на фортепьяно. Приемные родители инструмент покупать не стали, но отдали способную к музыке мою маму сосланной из Петрограда выпускнице консерватории Магде Францевне Мацулевич. Мама делала успехи. Окончила химический техникум, не оставляя музыку. Преподавала в школе литературу, химию. Классическая музыка не была тогда востребована в шахтёрском городе, поэтому мама играла для себя и своей учительницы. О том, как мама и папа стали вместе, как родилась я, как мы жили в Караганде, как арестовали папу и маму, я уже написала. Мама очень любила своих детей, особенно внуков. Она просто таяла перед ними, с нетерпением ждала в гости, часто приезжала, соскучившись. Мои братья с жёнами и детьми, я с мужем и двумя детьми собирались в родительской квартире, и не было тесно, было радостно, счастливо, уютно. Зять и невестки называли маму и папу мамой и папой. Если невестка Тома – жена младшего Коленьки – ехала в магазин за покупками для своих близнецов – очаровательных девчушек Ирочки и Мариночки, то и моей дочурке что-то непременно покупала (её называли Куглейкой с того момента, когда мой папа гулял с ней, потом взял на руки, рассказывал её про звёзды на небе, она сказала «куглейка» и протянула дедуле ручки, то есть согрей-ка). Мы с невестками были как сестры. Никакого недоразумения, никакой обиды не было никогда. Мама с папой относились к невесткам, как и ко мне, дочери. Если что-то приобреталось для одной из нас, не забывалось об остальных. Когда младший их сын Коленька сказал, что хочет жениться, мамочка долго плакала. Наконец, Коля обнял маму и просил её не огорчаться, что всё будет хорошо, что у его Томы «характер как у нашей Нёмы» (то есть у меня). Мама переспросила: «Да?» и тут же успокоилась. Жена Бори Людмила (мы все её звали Милой), спортсменка, добрейшая, как и жена Коли. Когда мама болела, она приезжала в больницу, готовила папе, стирала, делала уборку в квартире и уезжала. На смену приезжала я. Соседи удивлялись, какие дружные у Максимовых дети и невестки, как одна семья.

Мама не любила вспоминать лагерную жизнь, сделавшую её инвалидом. Однажды, когда баба Саша и тётя Людмила сочувственно спросили маму, как она смогла выжить в заключении, мама рассказала, как её спасла её дочь, то есть я. А было так. После долгого нахождения в лагерном госпитале, потеряв последнюю надежду на освобождение и выздоровление (лекарств почти не было), она, собрав последние силы, поднялась на чердак госпиталя. Там валялись какие-то ящики, веревки, тряпьё. Она приготовила всё для повешения. Взглянула в окно – и ей показалось, что вдоль лагерного забора иду я в детском пальтишке, с косичками. Мысль пронзила её сердце: что же она делает, к ней идёт её доченька, она должна её увидеть. Она сползла с чердака, долго ждала, что её позовут к доченьке, наконец, поняла, что это было видение, которое её спасло и заставило терпеть, терпеть и ждать. После короткой паузы мама завершила рассказ словами Игоря Северянина, поэзия которого была ей близка: «Он длится, терпкий сон былого. Я вижу каждую деталь…». Часто гости просили родителей почитать стихи. Мама читала любимое стихотворение Бориса Пастернака «Август», а папа – «Гамлета» Пастернака. Кто-то из гостей, не знавших о судьбе родителей, спросил: «Почему такие грустные стихи вы читаете?» Папа ответил: «Они – сама жизнь, и Пастернака в том числе». Позволю напомнить стихотворение Б. Пастернака «Гамлет», чтобы мои внуки учились думать, сострадать:

 
«Гул затих, я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я ловлю в далёком отголоске,
Что случится на моём веку.
На меня наставлен сумрак ночи,
Тысяча биноклей на оси,
Если только можешь, Авва Отче.
Чашу эту мимо пронеси.
Я люблю твой замысел упрямый
И играть согласен эту роль,
Но сейчас идёт другая драма,
И на этот раз меня уволь.
Но продуман распорядок действий
И не отвратим конец пути.
Я один. Всё тонет в фарисействе.
Жизнь прожить – не поле перейти».
 

После освобождения мама не пела романсы, не играла на рояле. Мы понимали, что она не сможет играть из-за загубленных в лагере рук: при каждом движении пальцев трещины углублялись и из них вытекала сукровица. Это вызывало сильную боль. Иногда, чтобы заглушить нестерпимую боль, мама читала стихи, чаще всего М. Волошина:

 
«Край одиночества,
Земля молчания.
Простёрла даль
Неотвратимую Печаль…»
 

А однажды, как бы предупреждая просьбу поиграть на рояле, мама сказала словами последних строк из стихотворения Бориса Пастернака «Август», написанном в 1953-м году, когда мама была еще на рудниках:

 
«Прощай, размах крыла расправленный,
Полёта вольное упорство,
И образ мира, в слове явленный,
И творчество, и чудотворство».
 

Ещё помню такое стихотворение М. Волошина, которое мама читала с большим чувством, как, впрочем, и всё остальное:

 
«Моя земля хранит покой,
Как лик иконы изможденный.
Здесь каждый след сожжён тоской,
Здесь каждый холм – порыв стесненный».
 

Наверное, она в это время вспоминала о своих «хождениях по мукам». Однажды я проснулась от грустной, щемящей душу мелодии. Перебирая малину из нашего сада-огорода, который мама возделывала с любовью, она тихо напевала, чтобы никто не слышал. Меня поразила грустная мелодия и ещё более грустные слова. Эта песня знакома тем, кто прошёл дорогами Колымы. Я же слышала эту песню впервые. Она потрясла меня до глубины души. Я заплакала, мама меня обнаружила и больше никогда её не пела. Эту песню пели политзаключенные, среди них была и моя мама, арестованная в 1949 году, вслед за папой, по политической статье 58 («враг народа»). Оба реабилитированы, но мама вернулась инвалидом. Я не запомнила все слова, т.к. мама пела очень тихо, а я боролась со слезами, поэтому запишу отрывки, что запомнила:

 
«Лежит впереди Магадан,
столица Нарымского края.
…… … … ….… ….
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа черной планетой,
Сойдёшь поневоле с ума —
Оттуда возврата уж нету.
500 километров тайга,
где нет ни жилья, ни селенья,
Машины не ходят туда,
бредут, спотыкаясь, олени.
…… … … ….… ….
Встречать ты меня не придёшь,
А если придёшь – не узнаешь.
…… … … ….… ….
Прощайте и мать, и жена,
И вы, мои малые дети,
Знать, горькую чашу до дна
Пришлося мне выпить на свете.
Будь проклята ты, Колыма,
Что названа чёрной планетой,
Сойдёшь поневоле с ума —
Оттуда возврата уж нету…»
 

Через 22 года после маминой кончины мы с сыном поехали в Прокопьевск поправить её могилу, поставили новый памятник, заменили фотографию, возложили цветы, собранные соседями по дому специально, как они сказали, для Елены Ивановны. Помолчали. В этом молчании возникли пронзительные слова из стихотворения Н. Тихонова «На могиле матери»:

 
«Гнетёт и горе, и недоуменье,
Гвоздём засело в существо моё.
Стою, твое живое продолженье,
Начало потерявшее своё».
 

В Прокопьевске мы остановились в нашем доме, там нас знали. Соседи собрались вечером около дома и ждали меня, расспрашивали о папе, как он жил последние годы с нами в Москве, где похоронен, как мы живём, чем занимаемся. Утром позвали в наш (бывший наш) огород собрать малину, которую мы с мамой любили собирать вместе, секретничали в малиннике, и она неоднократно вспоминала тронувшую её особенно историю о том, как однажды, после экзаменационной сессии, которую я сдала на отлично, значит, на повышенную стипендию, они с папой решили отправить меня на море в Сочи к дальней родственнице, как мне пришлось прервать отдых и срочно уехать домой, так как тётушке кто-то сообщил, что мама тяжело больна. Я везла маме чемодан с персиками, чемодан с яблоками, чемодан с абрикосами, корзину с виноградом. О своём приезде я не сообщила. Мама, действительно, была очень слаба, папа рассказал, что скорая помощь по несколько раз за сутки приезжает, что мама ничего не ест. Я предложила мамочке фрукты. Она покачала головой. Тогда я внесла в её комнату чемоданы, открыла их. Мамочка слабым голосом упрекнула: «Зачем же такую тяжесть, девочка моя?» Комната наполнялась ароматом фруктов, которые ласкало сибирское осеннее солнце в благодатные дни бабьего лета. И мамочка попросила дать ей чуть-чуть попробовать. С этого началось её выздоровление. Она предлагала всякий раз нам с папой тоже полакомиться, но мы лукавили, будто мы уже досыта насладились: «Это сейчас нужно Лёле». Она всё это понимала и с благодарностью принимала эти живительные дары природы. Летом, когда я была на каникулах после очередной сессии в институте, мама с папой отправлялись в путешествия. Где они только не были: Крым, Кавказ, все музеи, концерты, а главное, горы. Папа не всегда взбирался на горы, а мама покоряла вместе с молодыми путешественниками вершины Кавказа. Сохранилось в семейном альбоме много фотографий по памятным местам. Мама была удостоена звания туриста СССР. Её значок туриста СССР я храню. Я удивлялась, как мамочка окрепла после всех страданий, что могла подниматься на вершины гор. Сердечко её не подвело там ни разу. Вернусь к нашей малине, которую наши соседи, даже спустя более 20-ти лет после смерти мамы (и уже более 10 лет как не было папы), называют «максимовской». Меня удивило, что новые жильцы нашей квартиры не тронули летнюю кухню, она осталась в том же виде и состоянии, как была при моих родителях, даже тазик сиротливо висел на гвоздике с внешней стороны кухни. Соседка сказала, что так они хранят память о моих родителях. Перед окном те же цветы, та же скамейка, та же краска на оконной раме. Ныне уже многих, живших при моих родителях, нет, но их дети помнят нашу семью. С дочерью подруги моей мамы съездили на могилу моей и её мамы, у неё же прожили 3 дня. Грустно, всё вокруг так, как было при моих незабвенных родителях, любимых братьях, но нет главного – их самих. За эти 3 дня предо мной прошла вся жизнь моих дорогих родителей, бабушек, дедушек, братьев, их семей, моих детей, моя собственная жизнь. И не смотря на жизненные невзгоды, я считаю себя очень счастливым человеком уже потому, что небеса послали мне таких родителей. Светлая им память! Сегодня 6 сентября 2016 года – 35 лет как не стало моей дорогой мамочки и любимой жены – музы, верной подруги жизни моего дорогого папы. Но до сих пор остро чувствую эту утрату, словно всё случилось вчера. Рана сердца не заживает, боль не утихает. Говорят: время лечит. Не лечит. Это я знаю точно.

Странное случилось накануне годовщины маминой кончины, то есть, 5-го сентября. Мы с сынулей жили на даче. Он уехал в Москву за продуктами. Днём звонок: «Мама, ты мне звонила?» Я не звонила. «Как же так? На моём мобильном несколько пропущенных звонков от тебя. Как ты себя чувствуешь?» Я сказала, что у меня всё хорошо, что вечером я жду его. Через полчаса началось… я почувствовала себя плохо, потом совсем плохо, приняла лекарство, не помогало. Стала молиться, молиться, молиться. В это самое время сын в Москве метался по квартире, необъяснимое волнение за меня не покидало его. Он заходил в мою комнату, пытаясь понять, что происходит, почему такое волнение, почему постоянно в голове «Баба Лена, баба Лена». Я в это время собрала последние яблоки. Начала готовить ужин. Чувствую, какая-то тень справа от меня нежно наклонилась, пытаясь заглянуть в лицо. Я так чётко видела эту тень, словно это была тень моей мамы, что невольно повернула голову к тени, но она тут же ушла за мою спину. Я стала молиться, тень исчезла. Так что же произошло? Я не звонила сыну, а на его мобильном высвечивался не раз мой телефон. Мне было плохо, сын это чувствовал всё время, пока мне было плохо, и ему почему-то постоянно приходила мысль о бабуле – моей маме. И эта тень, похожая на маму… Она была рядом со мной, но ненавязчиво, а как-то особенно тихо, нежно, внимательно, как и при жизни. Я неоднократно убеждалась, что земной и неземной миры сближаются, а связи становятся всё более ощутимыми. Перед печальным днём маминой кончины всё это случилось. Я и сын это ясно почувствовали. Я позвонила своей подруге Нэлли Орловой (учились на филфаке в Томском педагогическом). Она знала мою маму, я знала её семью, была на похоронах моей мамы. Мы вместе с ней и нашими детьми (моей дочерью и её сыном Эником, когда им было по 5 лет) ездили в Коктебель к Чёрному морю и к Дому М. Волошина. Недавно она похоронила своего дорогого сыночка Эника (ему было всего 56 лет). Говорили по телефону и плакали обе. Моей подруге очень тяжело сейчас. Как помочь? Чем утешить? Утешить нечем, знаю, как страдала моя мама после смерти своего сына. Отправила Нэленьке деньги. Она сообщила, что установят памятник на могиле Эника от меня и моего сына. Господи! Дай нам силы, терпения пережить эти беды, эти невозвратные потери наших близких, дорогих! И сохрани от бед, напастей и тяжких недугов живущих рядом с нами!

Вернусь снова в Караганду, где мы с братишками осиротели, стали изгоями, как дети «врагов народа». Я не могла посещать школу, а уже начался учебный год, я должна была учиться в 7-м классе, Боря – в 6-м, а Коленька должен был пойти в 1-й класс. Тётя Шура Чайковская как-то собрала Коленьке одежду, тетради, карандаши, сшила из старой ткани сумку. С этим мой любимый младший братик пошёл в школу. Мы с Борей решили, что так дальше жить нельзя. Через моего любимого учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова я получила географическую карту Сибири. Прежде чем продолжить описание нашей дальнейшей жизни, хочется вспомнить нашего учителя казахского языка Балтеша Зигировича Татикова. Он по профессии пастух. Но ему очень хотелось, чтобы мы, ученицы, волей судьбы оказавшиеся в Казахстане, полюбили его родной язык. Он был в годах, даже в жаркую погоду носил тюбетейку и тёплые на вате штаны. Мне нравился казахский язык, я учила его с удовольствием. В хоре была запевалой гимна на казахском языке. Выступали на городском смотре в Караганде. На школьных вечерах я тоже пела. Балтеш Зигирович всегда сидел в первом ряду и просил исполнить гимн на казахском языке. Он был просто счастлив, слушая гимн на родном языке. Этот замечательный человек нашёл для меня географическую карту Сибири, принёс её в нашу землянку. Прощаясь, он сказал, что мои родители Максимовы – очень хорошие люди и пожелал благополучно добраться. Смущаясь, сунул в руку три лепёшки (для меня и моих братиков). А я спела ему гимн на казахском язык. Слова такие: «Быз казах, ежелден, еркындык ансаган, бостандык омер мен, ар ушин, кыйгаджан, Жёл сакпай турганда, жар кырап ленин дэй, кун шыгып, атты тан» (буквы к, г произносятся в казахском языке гортанным звуком, с придыханием, похожим на «г» в укранском языке). Простившись с добрейшим Балтешем Зигировичем, мы с Борей стали искать город Анжерку, откуда нас в 1942-м году мама вывезла в Караганду. Я помнила хорошо приёмных родителей моей мамы – милого дедушку Ваню и бабоньку Маню. Помнила, что они жили на улице Лермонтова. Номер дома не помнила. Письма от бабушки тоже были конфискованы при аресте папы. Ещё помнила, что почти рядом с их домом был магазин, в котором было всё – от больших кусков сахара (так называемый кусковой сахар) до калош и хозяйственного мыла. Фамилии бабоньки и деды Вани мы не знали и написали письмо по адресу: Кемеровская область, город Анжерка, улица Лермонтова, магазин, для бабы Мани и деды Вани (почти как на деревню дедушке). Письмо пришло в магазин, там сразу поняли, кому его передать, но решили прочитать, так как показалось сомнительным: кто пишет, не зная фамилии и номера дома. В это время в магазин вошла баба Маня, прислушалась. И как только продавец зачитала последние слова: «Заберите нас, иначе мы умрём, ваши внуки Тома, Боря, Коля», бабонька упала в обморок. Деда Ваня выслал нам деньги на дорогу, тётя Шура купила билеты, снарядила корзинку с провизией, соседи принесли кое-что из вещей. Так мы оказались в Анжеро-Судженске. Деда Ваня отвёл нас в школу. Это было в конце сентября 1950-го года. Вскоре деда Ваня сообщил в Прокопьевск нашей тётушке Людмиле о нашем приезде. Спустя сутки на семейном совете взрослые решили, что с тремя внуками дедушке будет тяжело (он уже был на пенсии, а бабонька не работала), и тетушка забрала Борю к себе. Коля категорически отказался уезжать, просил меня, чтобы я его не отдавала. Так мы с ним остались в Анжерке, а Боря в Прокопьевске.

Прежде чем писать о нашем житье-бытье в Анжерке, напишу о не родных по крови, но родных по отношению к нам, родных душой. Начну с деды Вани (Иван Дмитриевич Сороченко), которого мы особенно любили за его кроткий нрав, доброту, трудолюбие, уважение к людям. Когда мы, осиротевшие, «осели» у деды Вани, ему было за 70. Он был стройный, чуть выше среднего роста, уже седой, с правильными красивыми чертами лица, от которого всегда исходило доброе расположение к человеку. Движения были ловкие, но неторопливые. Походка легкая, тихая. Он вообще был тихий, спокойный, никогда не выдавал своего волнения. На меня и маленького братика он действовал успокаивающе. Мы предложили дедуле помощь, так как видели, что он много работает, устаёт, хотя никогда не жалуется и вида не подаёт. Он, как нам показалось, был очень тронут нашим вниманием, даже растерялся от неожиданности. Мы объяснили дедуле, что успеем сделать уроки и ему помочь, например, носить воду из колодца, который был далеко от дома. Зимой дедуля колол лёд у колодца и на ступенях, чтобы не было скользко. Летом воды надо много для полива огорода (около 30-ти соток), в котором они с бабой Маней выращивали морковь, капусту, свёклу, лук, картошку, причём, картошка была двух сортов: кореневка и берлинка. Кореневка была вкусной даже без масла, рассыпчатая, золотистая. Берлинка была розоватого тона, её использовали для жарки, для супов, салатов. Деданька нам, помощникам, как он нас называл, смастерил вёдра: Коленьке – маленькое, мне чуть побольше. Я попыталась обидеться: я взрослая, сильная (мне было тогда 13 лет), а ведёрки как для ребёнка, на что деданька спокойно ответил: «Девочкам нельзя тяжести носить». Признаться, носить воду нам не доставляло большой радости: к колодцу надо почти бежать с громыхающими пустыми вёдрами по крутому спуску и в слякоть и в гололёд, и по сугробам, а с полными вёдрами подниматься в гору. Особенно трудно было зимой: сибирские морозы до 35 градусов, скользко, нельзя расплескать воду, так как образуется лёд, и любой может упасть. Но и медленно идти нельзя: можно отморозить щёки, нос, что не раз с нами бывало. Зато после такой зарядки мы любили с деданькой пить чай, золотистый, ароматный, заваренный смородиновым листом, морковными листьями, сушёной морковью, с малиновым вареньем, рядом горячая печка и добрейший человек – наш деданька. Душа оттаивала после недавней трагедии. Я просила деданьку рассказать о своих родителях, бабушках, дедушках, но всякий раз ловила тревожный взгляд бабы Мани. В начале мая – посадка картошки. «Командовала парадом» бабонька: где, какой сорт картошки сажать, на какую глубину, чтобы непременно глазками вверх. Деданька копал, мы с Колей, согласно бабонькиной инструкции, укладывали кусочки картофелин глазками кверху. Братик быстро уставал, его отправляли в дом, но вскоре он возвращался со словами: «Я соскучился». И вот однажды, во время короткого отдыха братика, деданька «по секрету» рассказал мне о своей родословной. Он – Иван Дмитриевич Сороченко – потомок генерала польской армии Княжевича Карла Ивановича Лишь десятилетия спустя я узнала даты жизни Княжевича К. И. (1762—1842). Но деданька был незаконнорожденным, потому его отдали на воспитание другой семье. «Значит, деданька, ты не русский?» – выпалила я от неожиданности. Мой мудрый деда Ваня объяснил: «Поляки – то есть поляци (в народе) – это тоже славянский народ, как и русский, даже отчество моего предка Иван, и мне дали это имя». Через некоторое время маленького Ваню увезли на Украину. Семья была зажиточной, с большим хозяйством, полями, мельницей, пекарней, маслобойней, сахарным заводиком, конюшней. Мальчик рос в труде, многое знал о ведении хозяйства, косил, заготавливал силос для коров и лошадей, сеял, следил за здоровьем лошадей, учился работать с деревом, металлом, оцинковывал вёдра, умел припаять ручки к вёдрам и многое другое. Трудолюбивого, послушного, умного мальчика в семье любили. По возвращении из гимназии Ванечка спешил в конюшню, «разговаривал» с лошадьми, которых считал самыми умными животными. Много времени проводил за токарным станком. Всё делал с удовольствием и добротно. В их большом хозяйстве работали батраки. Среди батрачек он нашёл свою судьбу – юную красавицу Марию. Но счастье прервала Первая мировая война. Справляться с большим хозяйством стало трудно: мужчин забрали на войну. Родители погибли, участились грабежи, пожары. Иван с молодой женой решили покинуть неспокойные места. Часть батраков, стариков и женщин с маленькими детьми, боясь умереть с голоду, пришли к Ивану: «Иван, свет Дмитриевич! Возьми нас с собой, не подведём, не дай умереть, добрая душа». Дедушка не отказал в помощи никому. Тем, кто остался, тоже помог: кому передал сахарный заводик, кому мельницу, кому дом, в котором вырос. Жаль было лошадей: их забрали на войну. Приехали в незнакомую, холодную Сибирь, в небольшой шахтёрский городок Анжеро-Судженск. Дедушка с помощью бывших батраков построил дом себе, родственникам жены, семьям батраков, помог устроиться им на работу, делился инструментами, советами, деньгами. Жили дружно, помогая друг другу. Дедушка завёл и здесь хозяйство: большой огород, лошадь, поросята, корова, куры. Овощей с его огорода хватало на несколько семей, которых он привёз с Украины. Дом деданьки был хлебосольным. Кормили всех, кто приходил.