–Юрочка! Как удачно! Меня Стоян Борисович просил счет телефонный отдать ему лично в руки, наверное, чтобы не затерялся среди рекламок. А я вот никак с ним не встречусь. Передашь?
Я развернул бумажку.
На ней был жирно отпечатан код Питера и трехзначная сумма стоимости телефонного разговора, который происходил за день до папиного возвращения.
Я вспомнил,как отец Николай сказал мне:
–Господь все управит. А через кого, нам знать не дано. Проси терпения.
Без переводчика
Первые дни после возвращения отца из Питера я просто наслаждался ощущением его присутствия дома. Ну, как северные люди, которые полгода живут в темноте, а потом увидят макушку солнца на юге – и у них праздник.
Я давно уже разучился, как в детстве, плакаться отцу в жилетку, вернее даже в каждый ее карман по любому поводу. А ведь когда-то, бывало, только и делал, что бегал к нему, обливаясь слезами, то с поломанной машинкой, то с жалобой на хулигана из песочницы, то с поцарапанным пальцем, чтобы подул на ранку да еще и поцеловал.
Свежо предание! Зато теперь, когда мы вдвоем в одной комнате, у меня такое чувство, будто я играю на концерте, а публика в зале вся с абсолютным слухом. Я не слышу, где фальшивые ноты беру, они кривятся, а мне никак не понять, чем они недовольны. Но чувство покоя и глубинной какой-то радости, если просто знаешь, что папа дома – это осталось.
Сейчас, если мне что-то от отца нужно, я начинаю подлизываться к Стояну, а он говорит:
–Что? Опять: «Скажи папе…»? Ты что, без переводчика не можешь?
Похоже, не могу. С некоторых пор. И объяснить почему тоже не могу, даже себе.
Отец всегда отводил меня в детский сад, а потом, когда я учился в младших классах, старался не пропускать родительских собраний. Это было замечательное время, когда мы оба гордились друг другом. Я – его ростом,
он – тем, что я один в классе читаю со скоростью сто двадцать слов в минуту.
Сейчас причин гордиться отцом у меня стало гораздо больше, зато мои возможности порадовать его какими-то успехами в школе свелись почти к нулю.
В пятом классе в школу стал чаще приходить Стоян, который делал глазки нашей новой классной «Милой Миле». Впрочем, этот его «школьный роман» закончился на «прологе», потому что Людмила Ивановна вскоре
уехала в дальний гарнизон по месту службы мужа.
В последние два года отец окончательно потерял интерес к посещению родительских собраний, а доктор Дагмаров забредал туда только в экстремальных случаях. Когда «предметники» спрашивали, кем он мне доводится, Стоян отвечал:
–Секретарем по связям с общественностью.
На этой неделе, придя из школы, он написал мне «официальную» бумагу с требованием «освободить его от дипломатических обязанностей по причине истощения нервной системы».
–Я не хочу, чтобы на глазах общественности меня пинали ногами из-за того,
что ты пишешь «дано» не в том углу и читаешь на уроках «Декамерон»!
–Но это же «рекомендованное чтение»!
–На геометрии?! Малолетний извращенец!
А дело было в том, что наша математичка в этот день допекла его, заявив на классном «урултае», что у меня патологическое неумение правильно оформлять городские контрольные, и это куда-то там тянет весь класс
( хорошо еще, что не всю Федерацию!).
Стоян озверел от такого вольного обращения с медицинской терминологией и, как рассказала Левке его мать, рявкнул:
–Ну, это вскрытие покажет!
После чего меня уже не обсуждали.
Немудрено, что, распалившись на собрании, Стоян выбрал в качестве Третейского судьи отца. Вот уж, действительно, «не буди лихо, пока оно тихо»!
–Роман! – вкрадчиво спросил он. – Ты как физиолог в состоянии объяснить, почему твой сын не может в течение трех лет научиться отсчитывать пять клеточек слева и шесть – сверху?
– Ка-ких имен-но …клеточек…то есть клеток? – рассеянно спросил отец, набирающий в этот момент на компе текст своей очередной физиологической статьи (он не любил уменьшительных форм).
–Тетрадных! Ты еще помнишь, ученый великий, что тетради в школе
бывают в линейку и клетку! Не понимает он, каких клеточек!
–Ну вот…сам путаешься в терминологии… То у тебя клеточки…то клетки…
клетки…а они, брат, бывают разные… И почему именно сле – ва?
–Ну, не знаю. Если докажешь, что в его жилах течет арабская кровь, то может и справа. Я не знаю! Это нужно выяснить в дидактических материалах!
–Дурь какая-то! Не отвлекай меня!
Стоян рухнул на диван напротив отца и заявил:
–Так вот, значит, какова шкала твоих ценностей! Лягушки на первом месте, а родной сын – на последнем!
Всю эту сцену я невольно наблюдал, сидя перед теликом.
–Ты можешь помолчать?!! – уже застонал отец.
Стоян встал, выглянул в гостиную, увидел меня и закрыл дверь в кабинет.
Потому все последующее я воспринимал, как радиоспектакль.
Стоян (вкрадчиво):
–Роман, ты замечаешь, что рядом с тобой растет не лягушка с рефлексами, а
подросток с рефлексиями?
Отец (подавляя раздражение):
–В чем дело, Стойко? Только, будь добр, без метафор. У меня и без твоих
загадок голова раскалывается.
Стоян (запальчиво):
–Ты что, действительно не замечаешь, что с Юркой происходит?
Отец (с тревогой):
–А что произошло?
Стоян (со злорадством ):
–Вот-вот, тебе нужен прецедент, чтобы обратить внимание на собственного сына! Да у него в одной школе проблем выше крыши, но тебе даже о них не известно!
Отец (тревожно – вопросительно):
–А в другой?
Стоян (недоуменно):
–В какой другой?
Отец (непонимающе ):
–Но ты же сам сказал «в одной»!
Стоян (после паузы):
–Как ты слушаешь?! Я сказал с тем подтекстом, что у него и помимо школы
хватает всяких переживаний… То есть вообще всех школ…в любом количестве. Ты же не общался с ним два месяца!
Отец (механически):
–Полтора.
Стоян (распаляясь):
–Этого мало?! Парень запаршивел от тоски!
(Тоже словечко нашел, как будто я домашнее животное вроде хомяка!)
–И вот, – продолжал Стоян. – Ты уже неделю дома, а общение у вас, как у
глухонемых: ты ему ручкой – он тебе головкой.
Отец (раздраженно):
–Прекрати демагогию разводить. Нашел себе развлечение! Клеточки какие-то, лягушки! Ты что, думаешь, я уехал в Питер и забыл о нем, так что ли. Но ты же прекрасно знаешь, что у нас с Юркой сейчас общение по типу: «Шаг
вперед – два шага назад». Это если я первым шаг делаю. Так я лучше постою и подожду.
Стоян (резко):
–Чего? Чтобы он свои проблемы в виде курсовой изложил, а ты по ней красным карандашиком прошелся? Ну, стой! Дожидайся!
Ты бы лучше признался самому себе, дорогой папа Карло, что дурашка Буратино превратился в Пьеро: стишки там, переживания. А тебе не понять его хочется, а хочется, чтобы он опять превратился в забавную игрушку.
Отец (решительно):
–Все! Ставим точку!
Стоян (спуская пары):
–Ладно, а то сейчас скажешь: «Вот заведешь собственного сына…»
Не заведу! У меня девочки будут. Кстати, ты помнишь, что Юрка паспорт скоро получит? Теперь ведь с четырнадцати!
Отец (озадаченно):
–Ну, и что из этого? Кстати, заводят тараканов, а не детей.
Стоян (торжествующе):
–Получит паспорт и…женится!
Мой мудрый отец в полной растерянности:
–На ком?!
Тут мне послышалось, как будто он встал и отодвинул стул.
Я моментально смылся в Логово, даже ящик не выключил.
Попадешься еще им под горячую руку! Тут они сразу все разногласия забудут! И начнется: « Опять на Покемонов своих не наглядишься!» И далее в таком же духе.
В этот вечер я постарался не мелькать у них перед глазами и потому не знаю, как там все решилось…с моей женитьбой.
За ужином под ястребиным взором Стояна папа говорил со мной с осторожностью минера, который ошибается понятно сколько раз. Я отвечал тем же. Доктор Дагмаров с грустью наблюдал за нами и удалился ночевать
в свою коммуналку, бросив на ходу печально: «Это клиника…»
Выждав несколько дней, я спросил Стояна, что это за слово «рефлексия», которое, якобы, часто употребляет наш физик.
–Ну…это… ничего особенного, – рассеянно ответил доктор Дагмаров, черкая что-то в своем ежедневнике. – Рефлексия – это сосредоточенность человека на своих отношениях с себе-е по-добными. С окружающими то есть.
–А почему физик говорит Левке: « Не рефлексуй».
–Откуда я знаю? Может у твоего приятеля прыщ на носу, и он жаждет мировой скорби по этому поводу. Маршака читал?
–???!!!
–Ну, не про мяч, разумеется. А вот это, из переводов… Дай Бог памяти.
«…Он ко мне…
Он думал, что уснула я
И все во сне стерплю.
Иль думал он, что думаю,
Что думал он – я сплю…»
Чего краснеешь? Я просто привожу тебе классический пример сложной рефлексии.
Я быстренько переменил тему разговора. Потом ходил, терзался целый день и, наконец, решил: кончаю со своими рефлексиями и в субботу подойду к папе и расскажу обо всем, что пережил в Меатиде и потом дома, когда он был в Питере. Тем более Стоян уйдет на дежурство, и до воскресенья его не будет. Мы с папой будем дома одни.
Решил – и заснул сном младенца. Только, как говорится, человек лишь предполагает…
Звонок в дверь раздался очень рано, и я, шагая из туалета в прихожую, решил, что это Стоян примчался с дежурства за какой-нибудь забытой тетрадью, не захватив ключей. Бывало такое.
Открыл дверь, даже не спросив, кто там, и обмер. Стою в одних трусах, а в дверях незнакомое семейство: молодой мужчина в нелепой шляпе, натянутой до бровей, и женщина неопределенного возраста с лицом и глазами ночной птицы. А на руках у нее маленький ребенок. Привалился к плечу и спит. Непонятно даже мальчик это или девочка.
–Это квартира Романа Ильича Мещерского? – спросил мужчина.
–Да, – отвечаю с опозданием, но войти не приглашаю. Октябрьское утро еще не наступило, ночь на дворе, можно сказать, и я, спросонок, никак не соображу, кто это может быть и что мне делать.
Тогда парень в шляпе вытаскивает бумажник, а из него склеенную скотчем выцветшую от времени фотографию. Показывает мне. Там уйма народа позирует в саду у праздничного стола.
–Вот это – я, – гость тычет пальцем в постриженного под ноль пацана лет семи. – Хотя узнать меня здесь, пожалуй, трудно. Но отца-то своего ты углядел?
Отца?! Если пацан чем-то отдаленно и напоминал того, кто предъявлял фотографию столетней давности вместо паспорта, то сходства с отцом я вообще ни в ком не находил.
–Ну, вот же, вот же! – гость тыкнул желтым ногтем курильщика в какого-то
долговязого подростка, едва различимого за мощной фигурой тетки с баяном.
Тут появился отец, как всегда застегнутый на все пуговицы, странное семейство переместилось внутрь квартиры и выяснилось, что это наши дальние и не кровные родственники из Житомира.
Ну, просто ремейк появления Лариосика на Андреевском спуске!
Ребенок оказался девочкой «Ляпой» двух лет. Вообще-то ее звали Вера, но мать все время называла ее «Лапочкой», и потому на вопрос, как ее имя, девчонка отвечала:
–ЛЯПА!
Отец выставил меня из Логова и сказал, что спать я буду на диване в гостиной. При этом он даже не спросил, нравится ли мне такой вариант.
Этого…с фотографии …звали Костей, и он оказался симпатичным веселым парнем. Но лупоглазая жена его! Но Ляпа!
Квохтанье и кудахтанье заполнили весь наш дом.
Отец с Костей уединились в кабинете, где предались воспоминаниям, а я волей- неволей был вовлечен совоподобной женщиной в какую-то бесконечную суету. Она сразу же сняла и сложила мое постельное белье, которое, очутившись на диване, превратилось в кучу несвежего тряпья, и я с отвращением накрыл его газетой.
Нахальная Ляпа методично стаскивала и бросала на пол все с нижних полок моего стеллажа и чуть было не расколотила настольную лампу.
Мать равнодушно-механически говорила ей:
–Ла-поч-ка! Не трожь! Это Юрочкино.
С таким же успехом можно было бы читать нравоучения какой-нибудь макаке из питомника. Я только и успевал, что выхватывать из ее рук и запихивать на верхние полки то диктофон, то бинокль, то фотоаппарат.
Женщина предложила мне называть ее тетей Зиной. Я долго исхитрялся никак ее не называть, а потом узнал у Кости ее отчество – Степановна.
Завтрак был ужасный! Эта женщина, Зинаида Степановна, вывалила на стол все остатки дурно пахнущей дорожной снеди. С моим нестандартным нюхом мне едва не пришел конец. Но поскольку все внимание было отдано Ляпе с ее капризами и нытьем, мне удалось благополучно ретироваться из кухни, плотно прикрыв за собой дверь.
Когда выдалась какая-то минута, и мы с отцом остались один на один, я, ища у него поддержки, сказал:
–Теперь я понимаю, что значит «анфан терибль». Помнишь, так любила
говорить наша учительница по сольфеджио?
Но папа странно взглянул на меня и не ответил.
К полудню Ляпа превзошла самое себя. Костя лазил перед ней на четвереньках, изображая какое – то ручное непарнокопытное, а Зинаида Степановна бегала за ней по всей квартире с тарелкой каши. А папа – мой папа профессор Мещерский – кормил кашей эту обезьянку, потому что той так захотелось! Он же укладывал ее днем спать на мою кровать, а она сосала большой палец и говорила:
–Есе казку, есе!
И отец умильно глядел на нее, гладил по спутанным желтым волосам и называл «Златовлаской»! При этом его не раздражало ни ее косноязычие, ни ее капризы.
А я…Я…был без него сорок три дня! Я так считал часы до встречи и так мечтал остаться с ним один на один именно сегодня! Мне даже Стойко казался третьим лишним! И вдруг такой «ляп»…
Катастрофа произошла за ужином, вернее после него. Я мыл посуду. Папа и Костя блаженствовали за бутылкой самодельного вина из Меатиды. И вдруг девчонка, которую мать уже укладывала спать, ворвалась в кухню и вцепилась в отца, которому пришлось усадить ее себе на колени.
–Роман Ильич! Не ложится без вашей сказки. Уж и не знаю, чем вы ее так к себе привязали. Она ж у нас не очень общительная. Все от меня к Косте, от Кости ко мне.
Накопившееся во мне раздражение прорвалось наружу. Неожиданно для себя, я подскочил к этой Вере – Ляпе и стал отрывать ее руки от отцовской шеи.
–Папа, ну скажи ей, скажи! Что она к тебе прицепилась!
И тут такое началось! Девчонка верещит, мамаша пытается взять ее на руки, а отец меня от себя отталкивает. Но не тут- то было! Вера держится за отца мертвой хваткой питбуля! Наконец ее от папы оторвали, и она повисла в руках Зинаиды Степановны, захлебываясь от плача и колотя по своей мамаше ногами и руками. Тут отец вскочил и что-то резко сказал мне. Но я не расслышал, то ли от испуга, то ли из-за девчоночьего визга. Может, он крикнул: «Прекрати сейчас же!» или «Немедленно уходи!». А, может, и то и другое вместе. Только я не стал выяснять, что именно, и сразу же выскочил из кухни, а поскольку дорога в Логово была для меня закрыта, рванул к Бобу в соседний подъезд. Он увидал меня в тапочках, хмыкнул, понимающе, и вытолкнул из комнаты, которую их отец называет «учебкой», упирающегося Илюшку.
–Слушай, Борька, я могу у тебя переночевать? У нас …гости дальние, то есть – родственники…
–Ну! Ноу проблем! Сейчас матери скажу.
За то время, что он отсутствовал, я успел полсотни раз назвать себя идиотом, но легче от этого мне не стало.
В приоткрытую дверь глянула хитрющая Ильюшкина физиономия и исчезла.
Когда Борька вернулся с бельем, мы поболтали о всяких пустяках, а потом мать крикнула ему, чтобы он позвонил старшей сестре Клавдии и узнал, приедут ли они завтра к обеду. Боб позвонил, а потом схватил Ильку за шиворот и приволок ко мне.
–Ты зачем это Юрке домой звонил?
–Я не звонил! – заканючил Илья.
–Телефон сам номер набирал, да?
–Ну, и позвонил, а что?!
–Говорил с дядей Романом?
–Ну, говорил!
–О чем? Отвечай, а то я тебе сейчас дам рАза!
Илюшка захныкал.
–Я только спросил, знает ли он, что Юрка у нас ночевать будет. А он ответил: «Теперь знаю». И все.
Мы еще немного поболтали, и только когда улеглись, Боб сказал:
–Ну, давай выкладывай.
Выслушал молча, а потом сказал, как диагноз поставил.
–Вот, что значит расти одному, как перст, среди взрослых. Совсем соображалку потерял. Ты хоть узнал, надолго ли они.
–Нет.
–А куда едут?
–К себе в Житомир из Иркутска, кажется.
–Ну, значит у них здесь пересадка. А с ребенком надолго не задерживаются.
Мог бы и потерпеть, дурень.
–Ну да! Я же тебе говорил! У меня к отцу серьезный разговор был. А из-за этих… Думаешь приятно чувствовать себя третьим лишним в собственном доме? Может, они неделю здесь пробудут или еще дольше.
–Нежный какой! Я восьмой год третьим лишним в своем доме живу – как Илья родился. И ничего. Родители просто с ума посходили. Им же под сорок было, так Илька им вроде внука стал. Тешатся! Такой поганец растет, а попробуй тронь! Может, и твой дозрел. Ну… не знаю.
Помолчали.
–Борь, а ты думаешь о том, что мы тоже такими будем…ну, взрослыми, старыми, а потом нас совсем не будет? Вот все останется, а нас не будет.
–Че? Я что – шизик? Пусть старики думают. Ты меня прости, Юлик, но ты чем дальше, тем дурее.
Он заворочался на неудобной Илюшкиной кровати. Свой диван он благородно уступил мне.
Вскоре Боб заснул, а мне все не спалось и не спалось.
Вообще – то, про «один, как перст» – это Борька напрасно сказал. Я с ним, исключая каникулы, провожу почти столько же времени, сколько «с моими взрослыми». С детского сада еще, когда я букву «р» не выговаривал. Вот почему ему одному из класса я позволяю (иногда) называть себя Юликом. Да и в школе мы уже целую вечность делим поровну все приятности и неприятности. Правда, в последнее время у меня появилось такое чувство, будто мы стали расти в разные стороны. Есть такие деревья. Вначале один ствол, а потом он раздваивается, как ножки у камертона. Впрочем, корни-то у этих деревьев все равно одни на двоих.
Между прочим, этой зимой Борька без колебаний выпрыгнул из окна, когда увидал, что дебилы из одиннадцатого засовывают меня головой в сугроб. И все из-за того, что место я им в зале не уступил. Тоже мне «молодого» нашли!
Окно, правда, на первом этаже находилось, но все равно с тех пор его так и зовут в школе – «Супер – Боб», а он меня «Идиотом Ламанческим».
Борька спокойно спал, а я все вертелся и вертелся. Забывался ненадолго, а потом, очнувшись, смотрел в окно, скоро ли рассветет. Где стоял будильник я не запомнил. Была середина октября, и ночь казалась «безразмерной», как и мои душевные терзания.
И зачем я стал ревновать отца к этой девчонке? Хорошо бы еще просто разозлился, а то ведь и руки распустил, как маленький. Какой уж теперь задушевный разговор без рефлексий. « И думал он, что думаю…что думал он..» – стало вертеться у меня в голове, и я, наконец, уснул.
Когда я открыл глаза, небо уже чуть посветлело. Я оделся, сложил постель, снял с вешалки Борькину куртку и вышел из квартиры.
На детской площадке, как раз напротив нашего подъезда, стояла скамейка в виде крокодила. Я присел на нее и стал думать, как же мне попасть домой и объясниться с папой. Так задумался, что когда дверь подъезда отворилась, и из нее вышли наши гости, я от неожиданности чуть со скамейки не свалился. А ведь надеялся и мечтал именно об этом.
Впереди с громадной сумкой, как у челноков, и в мятом плаще с плеча лейтенанта Коломбо шел Костя. За ним… гм… тетя Зина с Верой на руках.
Последним вышел отец…
Папа носит одежду и держит себя так, что в Каннах или даже на приеме у царствующей Елизаветы, мне кажется, никто не посмел бы усомниться, приглашен ли он. И потому вид в его руке ужасного допотопного чемодана с какими-то железными уголками просто ошеломил меня.
Возможно, именно потому в голову мою пришла ужасная мысль, что отец собирается уехать с этими родственниками. И вот, совершенно потеряв разум, я бросился к нему с одной единственной мыслью: «Задержать»!
Отец едва успел опустить на землю этот доисторический чемодан, как я уже таранил его в живот.
Нужно было видеть эту сцену!
Когда я искоса глянул вбок, я увидал, что Костя стоял, открыв рот, а его жена и Вера – Ляпа смотрели на меня в четыре широко раскрытых круглых птичьих глаза. При этом папа повторял неестественно высоким голосом:
–Все! Все! Прекрати!
Первой опомнилась Ляпина мама.
–Верочка! Смотри, как хорошо! Юрочка нас провожает. Скажи Юрочке, пусть приезжает к нам в Житомир. Мы живем в Студенческом переулке недалеко от Тетерева. Это замечательная река, где любил купаться его папочка. Роман Ильич, вы помните наши скалы? А Голову Чацкого?
Папа издал какой-то звук, нечто вроде стона с вежливым оттенком, и расцепил мои руки. Зазвенели ключи.
–Прощайся и домой. Я скоро вернусь.
Житомирские родственники наши заспешили со двора на улицу, ни разу не оглянувшись. И только совиные Ляпины глазки были обращены в мою сторону с безразличным любопытством.
Дома я заглянул в свое Логово. Чужие вещи исчезли, но чужие запахи остались. Я распахнул окно, а сам пошел в кабинет и забрался с ногами на отцовский диван.
К нам и раньше приезжали и родственники, и папины знакомые. Я эвакуировался на диван Стояна или в кабинет на раскладушку. Самым приятным вариантом было перемещение Стояна в Логово, где мы по словам недовольного отца вели себя, как « детки в клетке».
Я легко мирился с присутствием в доме посторонних людей, но не чужих запахов. Правда, бывали и исключения… Когда возвращались к себе в Киев дядя Митя и любимая кузина Маргоша, мне хотелось запаять свою комнату, как консервную банку, чтобы ничего не исчезло из памяти, чтобы сохранился даже воздух, которым я дышал вместе с ними.
Итак, я сидел, охватив руками колени, и вспоминал папины глаза. Похоже они были не сердитые, а такие… Вот когда я болею, именно так папа на меня смотрит…только болею я все реже и реже.
А раньше бывало, если горло заболит, Стоян орет:
–Интересно, сколько вы с Борькой сосулек схрумкали? Ведь недели не прошло, как я тебе, поросенку, ампициллин скармливал!
И давай тыкать мне в горло обратным концом акварельной кисточки, обмотанным коричневой от Люголя ватой. А папа рядом стоит, морщится страдальчески и говорит:
–Ну что ты тычешь ребенку палкой в рот! Принес бы какой-нибудь человеческий инструмент! Ветеринар!
И осторожно так подушку поправит, а потом сядет в ногах, возьмет мою руку в свою и держит, пока я не усну.
Только когда это было!
Я поерзал на диване, устраиваясь удобней, и, неожиданно успокаиваясь, стал думать, что странные житомирские родственники, в сущности, добрые люди. Вот только появились они в ненужном месте в ненужный час.
Вздохнул, закрыл на минутку глаза и…уснул.
Проснулся я оттого, что кто-то сел на диван рядом со мной. Это был папа.
Он сидел, подавшись вперед, и смотрел на меня «бархатным взглядом». Это тетя Элла из Меатиды так говорила. Такое сравнение мне в детстве не нравилось, потому что бархат представлялся мне в виде обувной тряпочки, которой папа и Стоян протирали туфли. И только теперь я понял, что она имела в виду. Это был взгляд, как нежное прикосновение.
–Па, – сказал я и почему-то заплакал. – Как хорошо, что ты возвратился.
Я ждал тебя целую вечность, а ты все не возвращался.
–Ну-ну, а мне казалось, что все наоборот: жду я, а ты все убегаешь от меня и убегаешь.
Он наклонился и прижался лицом к моим мокрым щекам.
–Па, я хотел сказать тебе, я вспомнил маму… Но я не могу передать это словами. Тепло такое особенное и запах… Так неожиданно…появилось и…пропало. Как будто я нырнул в прошлое, но воздуха не хватило там задержаться.
Я ночью думал… Эта Верочка… Если бы мама была жива, у вас могла быть такая девочка. А я …а тебе …со мной неинтересно. Ты смотришь на меня, а думаешь о маме, как ей больно было. Я недавно это понял. Дядя Вадя тоже о тете Элле все время думает. У него, когда мы в Меатиде были, глаза не наружу, а внутрь смотрели.
Папа сел и притянул меня к себе.
–Ну, что ты, что ты! Девочка…Верочка…Ты просто Тяни-Толкай какой-то.
С одной стороны мудрый, как Кентавр, с другой – козленок задиристый.
Он разложил диван, мы улеглись, и я стал рассказывать безо всяких рефлексий о своих страхах и открытиях в Меатиде и о том, как был в церкви и говорил о маме с отцом Николаем.
Но где-то в глубине моей души уже рождалась печаль, что минуты эти уйдут в прошлое, потому что всю жизнь на диване не проведешь.
В передней послышался шум, хлопнула закрытая сквозняком дверь в Логове, и на пороге появился доктор Дагмаров с самодельным арбалетом в руке. Арбалет этот я от Ляпы за вешалкой спрятал.
–Что, гостей ваших уже и след простыл? Наш Шервудский стрелок постарался?
Я отвел глаза. Отец промолчал.
–Ну, что вы как замороженные! В крове и хлебе насущном отказываете мне, так что ли!
Отец легко поднялся с дивана, шутливо развернул Стояна в направлении
кухни и легонько подтолкнул его в спину.
Из-за отцовского плеча при этом вопросительно и тревожно глянули на меня черные Дагмаровские глаза.
А я сидел и думал, как давно было вчера и как хорошо, что уже сегодня.
Золушка и Айболит
Маша Гилярова ворвалась в класс прямо со звонком после большой перемены. Нас ожидал урок социологии, поэтому все находились в расслабленном состоянии. Во-первых, Куся всегда опаздывает. Во-вторых, она опрашивает через урок, и, значит, сегодня будет токовать как глухарь.
Поэтому на истерические вопли Гили мы прореагировали не сразу.
–Люди! На истории городская проверка. Вот вопросы, а внизу – варианты ответов. Вероника дала нам пятнадцать минут!
Шум стих, потом немая сцена сменилась мощным «таксисом» в направлении Машкиного стола.
Историчка, которую девицы наши считают, ну, просто эталоном шарма, «а ля Амалия Мордвинова», по сути своей просто рыжий вариант Снежной королевы. Появилась она у нас совсем недавно. Нам вообще с преподавателями истории не везет. Только в этом году их трое сменилось.
Первым был пожилой мужчина с рыжими усами и вставной челюстью, из-за которой он оплевывал передние столы слюной, как полевая артиллерия осыпает неприятеля шаровой шрапнелью. К нам он пришел из какого-то архива и на все вопросы отвечал одинаково:
–Читать надо больше.
Его сменила престарелая матрона, сосавшая по сигналу таймера гомеопатические шарики. Это помогло ей выдержать в школе чуть больше месяца.
Третья историчка специализировалась на создании графических загадок, которые у нас дома с азартом игрока разгадывал Стоян. Однажды он стал абсолютным чемпионом среди родных и близких всего седьмого «Б», потому что единственный разгадал весьма таинственный рисунок из кружочков, спиралей и треугольников.
Вначале он объявил, что это, безусловно, эротический символ женщины эпохи Возрождения. Отец жутко возмутился и отослал меня властным жестом подальше от незадачливого репетитора. Но Стоян не оставил умственной гимнастики, и на рассвете его осенило, что это было графическое изображение распада Византийской империи под ударами варваров.
В первой четверти этого года все уроки истории оккупировала географичка.
Мы просто взвыли от диктата этой «Леди Железный Сухарь». Поэтому появление диковинной для школы личности 90х 60х90 внесло радостное оживление в жизнь нашего класса. Но, увы, она оказалась «почасовичкой» и, как выяснили классные сыщики, свои основные педагогические таланты посвятила воспитанию богатеньких детишек из частного лицея. К нам эта Жар – птица залетала один раз в неделю, а то и реже, спрашивала:
–Все прочитали? Что-нибудь неясно? Нет? Так…Записываем вопросы. Дописываем ответы дома и приносим на следующий урок.
Во время этих занятий чистописанием я исподтишка наблюдал, как она ходит, сложив перед грудью изящные длинные кисти, как, опираясь на подоконник и откинув голову в рыжих кудрях, задумчиво смотрит на бессрочное строительство какого-то СУ. И мне представлялось, что это романтическая креолка из романов Майн-Рида, ищет в океанской дали белый парус своей мечты. Между тем за месяц в журнале успеваемости выстраивались стройные колонки отметок, классная наша была счастлива, зато у старательных учеников, которые «брали работу на дом», пальцы покрывались мозолями. Все называли историчку не иначе, как «наша Амалия» или «Золушка». Зато она обходилась в общении с нами одним обезличенным обращением «ребята», как будто класс был неделимым целым.
Нынешние контрольные вопросы были как бы четвертным зачетом, и потому вокруг Гиляровой сразу же забилось в судоргах человек десять «озабоченных». Кто-то списывал вопросы, другие пытались разобраться в хитроумных ловушках из возможных вариантов ответов.
Когда настал час «икс», историчка заявилась в класс с какой-то «методичкой», похожей на женский вариант карлика Носа в старости. Тетка эта рухнула за последний стол, отчего сидящий там вечно розовый Марк Рудман временно стал бледно зеленым.
Нам раздали листочки, и тут началось такое "скоросписание"! Боб даже вспотел от старания. Сама «Золушка» освободила от карт маленький столик в углу и уселась на нем, вытянув скрещенные ноги и прикрыв их длинной юбкой цвета жухлых осенних листьев.
Я вздохнул и глянул в Борькин листочек, из которого с удивлением узнал, что герцог Альба был создателем «Афинской школы», а Рафаэль – испанским вельможей. Поправив Боба, я еще раз с грустью перечитал все восемнадцать вопросов, и в голове у меня воцарился полный сумбур. Я, конечно, почитывал учебник, похожий на лоскутное одеяло. Абзац – о мануфактурах Англии, абзац – об итальянском Ренессансе, а впритык к нему политические проблемы Нидерландов или описание раздоров между Ватиканом и французскими королями. На одной грядке все овощи Европы и ее окрестностей, как шутил Стоян. Такое только отец может заложить в свою профессорскую память. Он ведь только скользнет взглядом по странице наискосок – и все! Готово! Не только вберет в себя все главное, но еще сумеет так все разместить в памяти, что если нужно что-то вспомнить, тотчас же все оттуда выудит. Ну, полная противоположность мне, то есть я – ему.
А еще говорят «наследственность»! Если мне неинтересно, я хоть двадцать раз буду перечитывать, и ничего в моей дырявой голове не отложится! Я запоминаю только то, что меня задевает, что ли. Или если слова превращаются внутри меня в то, что я вижу… Ну, как во сне или кино. Так что, если я и имею какое-то представление об истории, то исключительно благодаря папиной «Библиотеке приключений»: «Айвенго», «Черная стрела» и все такое.
Ну, в общем, полз и я полз по вопросам, распределяя великих мира сего по странам, события – по датам и добрался до «левеллеров» и «диггеров».
Кто или что это?! Ткнул Левку в спину. Тот недовольно повел плечами, но на вопрос ответил, хоть и невнятно:
–«Левеллеры» с лордами уравняться хотели, больше не помню.
Левеллер, нивелир, веллюр….левретка… Что-то постриженное, выровненное, одомашненное что ли… А «диггер» – это…это… На упаковке фонариков в резиновом корпусе это слово написано! Бред какой-то! Вообще я люблю играть с незнакомыми словами.
Венисы и гараманты…Гармотон из фолитов Аусига… Загадочно, да? Между тем, первые два слова – это старинное название граната, а гармотон – название камня, похожего на крест, из Баварии. Я энциклопедии люблю листать, особенно, когда болею. И все потому, что «моим взрослым» никогда не хватало времени объяснять мне непонятные слова.