Когда мне было шесть лет, отец, не успевая растолковать, что это за чудо такое «коллоквиум», из-за которого я лишился обещанной прогулки на площадку чешских аттракционов, сунул мне под нос энциклопедический словарь и…умчался в институт. «Коллоквиума» этого я тогда в толстенной книге не нашел, но зато приобрел знания о кошках, кроликах и крокодилах.
Через неделю, с удивлением воззрившись на полупустые полки, предназначенные для справочной литературы, отец направился ко мне в комнату. Там, по словам Стояна, в окружении баррикады из толстенных
томов, я погружался в по буквенное расшифровывание какого-то гинекологического термина. И все потому, что рядом была картинка с изображением Гильдесгеймского Серебряного клада. Впрочем, возможно никакого неприличного термина я не расшифровывал, а Стоян придумал все ради красного словца.
Но, так или иначе, отец отобрал у меня все свои книжки, взамен которых я получил два выпуска детской энциклопедии – желтый и цветной. Они, в основном, так и пылятся на полках, а я, по-прежнему, таскаю отцовские книги, только вовремя ставлю их на место.
Тут мои размышления были прерваны нервным чиханием Алиски Журавлевой, главной фанатки Амалии Мордвиновой – Гольданской. Я поднял голову. Историчка уже не сидела, а стояла боком к классу, погрузившись в чтение толстенного ежедневника, как будто это был молитвенник. И тут я ощутил, что меня начинает «выносить за буек».
Вот прозвенит звонок и уйдет она к своим богатеньким лицеистам, о которых, наверное, целые трактаты сочиняет в своем ежедневнике. Зато мы для нее все на одно лицо. Посади вместо нас другой класс, она и не заметит.
И тогда я вырвал из тетради по физике сдвоенный листок и написал:
« Вероника Валерьевна! Марать бумагу на ваших уроках я больше не буду.
Глухонемая история мне не нравится. К тому же о диггерах я не помню.
Ю. Мещерский».
Написав это, я сложил листок и «историческую» контрольную вместе, сбросил в рюкзак все письменные принадлежности и, похлопав по плечу ошалевшего Борьку, встал. Спокойно подошел к столу, небрежно метнул на него свой судьбоносный ультиматум и направился к двери.
–Э-э-э! – очнулась историчка. – Ты куда?
–Вы мне? – спросил я с наглой любезностью, уверенный, что ни имени, ни фамилии моей она не вспомнит.
–Да! Тебе! Урок еще не окончен!
Тут она подскочила к столу и, нахмурив брови, стала расшифровывать мои каракули.
–Меше…Меще…
Это было последнее, что я услышал, выскакивая в коридор.
Когда я вернулся домой, то увидел на вешалке куртку Стояна. Тогда я бесшумно в одних носках добрался до гостиной – никого. Приоткрыл дверь кабинета – ну да, отсыпается перед дежурством на отцовском диване. Как
всегда на спине, и руки за головой замком. Ну, кто так спит?! Только он. Впрочем, он уже не спал. Приоткрыл хитро один глаз.
–А…отличник. Что рано?
–По тебе соскучился.
–Ладно. Хамство прощаю, потому что «выспамшись». К тому же хоть раз за месяц вместе пообедаем. Я та-а-а-кой борщ сотворил!
Минут через 10 он уже звал меня на кухню, где на столе исходил свекольным ароматом густо-красный южно-украинский борщ.
–Ну, и чего смурый? Нужны миротворческие силы под моим предводительством? Или отца дождешься?
Я поднял на него слезящиеся от чеснока глаза и ничего не ответил.
–Ну-ну! – только и сказал доктор Дагмаров, сберегающий нервные клетки накануне ночного дежурства.
Перед самым уходом Стоян, уже в пальто, заглянул ко мне в комнату. И тут, как назло, у меня из рюкзака вместе с учебником Мордковича выпал журнал «Семь дней» с лисьей мордочкой Амалии Модвиновой на обложке. И Стоян, и я молча уставились на него. Он – с удивлением, я – с досадой.
–Ты тратишь свои скудные средства на журналы с такими женщинами? – деланным фальцетом спросил Стоян после небольшой паузы.
–Какими еще женщинами! Это же программа телевизионная!
Это была полуправда, потому что журнал я купил именно для того, чтобы сравнить, действительно ли наша Вероника похожа на Алискину Мордвинову. Не верилось мне что-то.
От злости на историчку и на себя за то, что так глупо попался, я смахнул журнал со стола на пол. Мучитель мой поднял его, аккуратно разгладил и стал, цокая языком, разглядывать эту самую Мордвинову от макушки до открытого пупка.
–Кстати, жаль, что ты не читал «Кола Брюньон». Мне кажется, она вылитая Ласочка. Ей бы не листики в кудри, а вишенки в губки. Впрочем, вашему поколению такие сравнения недоступны. Вы же выбрали «Колу-Коку».
Так если журнальчик тебе не нужен, может, дашь поразвлечься на дежурстве?
Скрипнув (про себя) зубами, я, разумеется, согласился. Мне, конечно, очень хотелось самому рассмотреть портрет внимательней, но с доктором Дагмаровым приходится держать ухо востро.
Не успел я, как всегда, проводить Стояна до лифта и вернуться в прихожую, как раздался телефонный звонок.
–Квартира Мещерских?
–Да.
– Это Вы, Юрий? Я бы хотела поговорить с Вашим отцом.
–Отца нет дома.
–Тогда передайте ему мою просьбу.
–Он в Риге на симпозиуме.
Пауза.
–А с кем из взрослых Вы живете?
–Ни с кем…не живу, – с мерзким подтекстом вдруг выпалил я и положил трубку первым.
Спалось мне неважно.
На следующий день наша классная вытащила меня в коридор прямо с алгебры.
–Мещерский! Ты перешел все границы! Герой такой! Вызов учительнице бросил и ушел с городской контрольной! Нашел чем ее попрекать! Уроки немые! А если никаких не будет – лучше? Если вместо годовых отметок прочерки? А? Ты бы спасибо сказал Веронике Валерьевне, что она из своего лицея к нам мотается, пока мы преподавателя постоянного ищем. Бесплатно, между прочим. Понимаешь теперь, что должен сделать?
–Нет.
–Извиниться, Юра! Из-ви-нить-ся!
–Я извиняться не буду.
–Очень жаль. Очень жаль.
Помолчали. Она – с надеждой, я – с мрачной решимостью.
–Рабочий телефон Стояна Борисовича не изменился?
–Изменился, но я его на память не помню. ( Что было сущей правдой).
–Что ж, сегодня директора нет, а завтра отправишься к нему на беседу. Не хватало еще, чтобы из-за твоих фокусов мы опять лишились преподавателя истории! А до этого на глаза мне не показывайся!
Я пожал плечами, вышел на лестничную площадку и, оглядевшись по сторонам, рванул вверх. Там на последнем пятом этаже в угловой комнате была «сокровищница» нашего завхоза – «однорукого пирата» Якова Сергеевича. В ней он хранил бесповоротно покалеченную мебель, терпеливо дожидаясь, когда сможет наступить собственной жабе на горло и составить акт о списании этих дров. Правда, там и полезное что-то хранилось: банки с краской, бумажный мешок с мелом, гвозди и шурупы в жестяных банках из-под карамели Чупа-Чупс и всякая другая полезная дребедень.
И вот в этой комнате выгорожена была коробками узенькая такая келейка, вход в которую прикрывала истертая географическая карта Австралии с красными червяками знаменитых атоллов Барьерного рифа. И обитал в ней мой добрый друг «Айболит» со своим приятелем Серым Мышом.
А свела нас судьба шесть лет назад.
Были последние дни учебного года. Я оканчивал первый класс и в этот день пришел в школу один, потому что Борька заболел гриппом. Пришел, переступил школьный порог, а дальше – никак! И домой не могу возвратиться, и в класс ноги не несут. Сам не понимаю, что со мной. Меня ребята зовут, классная за руки тащит, а я в угол забился и ну реветь в три ручья.
Позвали медсестру, дежурного учителя, родитель чей-то чуть ли не ногой меня из угла выгребал. А я «сижу на своем» и соплями кафель на полу мою.
И вдруг возникает передо мной, ну, просто настоящий доктор Айболит. Не тот, что в стихах, а тот, что Пенту от пиратов спасал. Длинный, сутулый, волосы до плеч, очки на мягком носу. В одной руке старый потертый портфель, в другой – белый пакет. И что меня сразило: на пакете красный аптечный крест. Нагнулся ко мне, взял за подбородок, в глаза посмотрел, а потом говорит всем:
–Расходитесь, друзья, по своим делам. Это мой ассистент, он пакет мне поможет отнести на пятый этаж.
Я нос рукавом утер, взял пакет и пошел за Айболитом, как козленок на веревочке.
Пока взбирались по щербатым ступеням, стесанным по краю до бритвенной остроты, я здорово устал и, как ни странно, успокоился.
Остановились мы перед каким-то классом, где у дверей толпились здоровенные, как столбы, старшеклассники.
Айболит загнал их внутрь, протолкнул меня перед собой, и мы очутились в кабинете литературы.
Ребята на стулья свои сели, затихли, а Айболит аккуратно так усадил меня за свой стол и говорит:
–Я сегодня с ассистентом, так что ведите себя прилично. У него, между прочим, в пакете все ваши гениальные сочинения. Сейчас я их раздам, вы мои замечания посмотрите, а внизу напишете, с чем согласны, а с чем нет.
Потом, когда все уткнулись в свои тетрадки, Вячеслав Николаевич, так звали моего покровителя, принес еще один стул, сел со мной рядом и говорит шепотом:
– Пить хочешь?
–Да, – отвечаю.
Он полез в портфель и вытащил маленькую бутылочку «Фанты». Я нахально
выхлебал ее почти до дна и только потом сообразил спросить:
–А Вы?
–Давай кончай, что уж на слезы оставлять. Кстати, ты цифры писать умеешь?
–Да!
–А читать?
–Я-а?! – я даже захлебнулся от возмущения. – Я же среди всех первых классов чемпион! Сто двадцать слов слов в минуту! Меня четыре раза проверяли!
–Ну, прости, прости! Не каждый же день встречаешься с чемпионом. Не признал!
Потом он шепотом диктовал мне цифры, а я их в журнальные клетки записывал. Чуть не лопнул от гордости. Тому шесть лет исполнилось, а помню все, будто вчера это было. Хотя на второй день я, как Борька, заболел гриппом с высокой температурой. И даже бредил.
Слава Богу, сегодня Вячеслав Николаевич уже сидел в своей келейке и, сгорбившись на колченогом табурете, попивал чай из любимого стакана тонкого стекла в старинном серебряном подстаканнике. При этом он задумчиво смотрел на экран компьютера, где рассеянно крутилась, видоизменяясь «в лице», загадочная фиолетовая фиговина.
–Выставили? – сказал он вместо приветствия.
Я молча вздохнул и уселся за его спиной на клеенчатую кушетку, какие обычно стоят в медпунктах и поликлиниках.
Айболит мой плеснул кипятка в пол литровую чашку с надписью «Любимому учителю в день 50-летия» и опустил в него пакетик Делмы. Потом сдвинул коврик с мышью и поставил на освободившееся место чашку и банку с домашним вареньем, в котором прозрачные ломтики яблок походили на цукаты.
Чай пили молча. Это святое.
После чайной церемонии Вячеслав Николаевич пересел ко мне на кушетку, закинул ногу за ногу и, склонив набок голову, сочувственно посмотрел на меня.
–Наслышан и начитан… Только что ж на голом-то месте?
Я вздохнул. Если б я понимал…
За стопкой книг под батареей завозился, попискивая, Мыш.
Я вскинулся.
–Да сиди! Все у него есть. Я только что молока ему налил и хлеба накрошил.
Тоже вот характер показывает.
А скажи мне, друг любезный, будь Вероника Валерьевна дурнушкой, или толстухой, или «синим чулком» преклонных лет, изменился бы ход истории в седьмом «Б»?
Помолчали.
–Да, дружок, я сегодня ночевать здесь останусь. Лелька свой курс на день рождения собирает. Мать к плите приставила. Бабушку к тетке отвезла, а я ехать отказался. И, так сказать, навязался Мышу в сожители. Так ты бы сбегал, купил мне батон и кефира пакет…не в службу…
Я подхватился.
Уже на пороге, засовывая деньги в карман, оглянулся и, глядя в такие всевидящие глаза Айболита, сказал:
–Она очень красивая, а я дурак – это данность. Но разве я не человек, чтобы сначала со мной поговорить, а уже потом отца к телефону звать.
Вячеслав Николаевич встал, засунул руки в карманы брюк и закачался вопросительным знаком туда-сюда.
–Данность, милый, в этом случае то, что она действительно красавица, умница, моя ученица и живет с матерью на одном со мной этаже. А к нам сия Жар-Птица прилетела по моей, прости, просьбе. И телефон твой – я ей дал.
Она тебя в кружок при институте записать хотела, а этого без разрешения родителей не делают. Занятия поздно начинаются. Вот и не хотелось ей обнадеживать тебя раньше времени. Отец ведь мог и не разрешить.
Ну, что застыл, как жена Лота? Что, не ждать мне теперь батона насущного?
Я посмотрел на него с печальной обреченностью, улыбнулся и только собрался было поднырнуть под коралловые Австралийские рифы, как Вячеслав Николаевич опять остановил меня.
–Юра, я тут расписание Вероники переписал. Взгляни на досуге.
Может, пересекутся дорожки-то ваши…leveret.
Все!
Просто один день
День в школе начался с того, что девчонки затеяли игру в почту. Выбрали почтальоном Левку и через него стали обмениваться с ребятами письмами. Мы с Борькой успехом у девиц не пользуемся.
Как, впрочем, и они у нас. Поэтому я немного удивился, получив три записки.
Первая – дурацкая – была от Алисы.
"Юл! Я против тебя ничего не имею, но твой друг Борька настоящий козел. Выбирай друзей не в огороде, а в хороводе.
P S. Ты не мог бы познакомить меня с твоим дядей?"
Тоже, Лолита нашлась!
Второе письмо было от новенькой – Даши Власик. Какой-то детско-садовский рецидив!
"Юра! Я благодарна тебе за тактичное поведение, когда я пришла
в ваш класс впервые. Мне кажется, мы могли бы дружить. У меня
дома большая видиотека.
Д.В."
О тактичном поведении я ничего не понял, зато ясно представил, какие сопли она мне предложит для просмотра.
Но вот третье письмо… третье письмо "вышибло ковбоя из седла",
как говорит Стоян после неудачного свидания с очередной практиканткой.
Длинный наглухо заклеенный конверт, а в нем согнутый втрое лист плотной белой бумаги, подкрашенный акварелью. В левом углу тушью нарисована зажженная свеча в строгом старинном подсвечнике, отбрасывающая тень на предполагаемую стену. В центре каллиграфическим почерком, будто гусиным пером, выведена строчка, взятая в кавычки и с многоточием в конце:
"Свеча горела на столе,
свеча горела…"
И все.
Если бы на конверте не было написано печатными буквами "ЮРИЮ МЕЩЕРСКОМУ", то я бы от него отказался. Просто представить себе не мог, от кого такое послание.
Весь следующий урок я сидел, как Штирлиц под колпаком у Мюллера. Всех девчонок в уме перебрал – ни до чего не додумался.
А я ведь с ними седьмой год учусь. Впрочем, не со всеми.
В конце прошлого года к нам пришла Катя Гобзева, а в этом году – две Даши:
Власик и Озмидова.
Ну, Катерина сразу отпадает. Она до сих пор, когда про себя читает, то
губами шевелит. Любая свеча погаснет. С Власик тоже все ясно.
Значит, остается Озмидова. Вот уж о ком я знаю меньше всего. Встречу на улице – не узнаю. Она после Нового Года пришла, такая маленькая черненькая в темных брюках и свитере. Борька еще брякнул тогда:
–Девка-чернавка.
А потом я болел …этим самым… эпидемическим паротитом. Короче, за тот месяц, что мы вместе прозанимались, я ее разглядеть не успел.
Следующим уроком был английский. Пол класса, роняя на ходу канцелярские принадлежности, сразу же умчалась на второй этаж. А остальные медленно потянулись в конец коридора. Последним, "дум глубоких полон", волочился я, чувствуя себя жалкой пародией на Евгения Онегина, не узнающего свою Татьяну.
Возле комнаты эстетического воспитания мне "подрезала нос" экзальтированная хоровичка "Зулейка" с выводком певчих мальков. Я невольно тормознул у открытой двери.
На стене напротив висело самое большое в школе зеркало родом из прошлого столетия. Оно провисало на веревках, как дряхлый старик на помочах. Я вошел в кабинет и встал напротив него. Зеркало было каким-то многослойно-мутным. Как будто с возрастом оно устало отражать что бы то ни было. Потому, взглянув перед собой, я увидел только смутный силуэт худого и не очень рослого парня с гривой всклоченных светлых волос.
Единственным, на чем мог отдохнуть глаз, был свитер, который Стоян привез мне со своей исторической родины: серо-голубой со сложным орнаментом на груди. И все-таки эта загадочная фраза, уже слышанная мной когда-то, такая таинственная и романтичная, была адресована именно этому хилому субъекту, отражение которого казалось полустертым карандашным рисунком.
После английского было два кошмарных урока математики (химичка заболела). Озмидова сидела в моем ряду за первым столом, не обернувшись ни разу. Для сравнения: Алиска, по Борькиным наблюдениям, поворачивается в среднем один раз в четыре с половиной минуты.
Я, не отрываясь, смотрел на толстую короткую косу новенькой, перехваченную вверху деревянной заколкой. Но, вероятно, для гипнотического воздействия глаза у меня недостаточно темные.
Математика, вообще, не мой конек. Равно как физика, химия, ОБЖ и еще четверть дюжины школьных предметов. Единственное, чему я радуюсь – это умению читать. Впрочем, этому я научился еще до школы.
Однажды я слышал, как озадаченный отец говорил Стояну:
– Послушай, мне его классная руководительница сказала, что он одаренный мальчик, с которым очень интересно разговаривать. И тут же выяснилось, что у этого "даровитого" мальчика по всем "основным предметам твердые тройки". Ты можешь мне объяснить, что это за странная такая одаренность?
Последовала долгая пауза.
–А что у него по физре?
–Точно не знаю, но, по-моему, что-то выше тройки.
–Ну, тогда все в порядке. У нас растет нормальный парень, которому не грозит истощение ранним умственным развитием.
После уроков я решил мчаться в раздевалку и так рассчитать, чтобы
столкнуться с этой Озмидовой лицом к лицу. Она же не Джеймс Бонд, должна же как-то на это отреагировать. Ну, а там посмотрим.
И надо же, нашей классной потребовались именно мои "метр пятьдесят в кепке с прыжком", чтобы привязать новую веревку к фрамуге.
Разумеется, пока я занимался цирковыми трюками со стулом на подоконнике, все наши разошлись по домам. Даже Боб. В раздевалке я встретил только Левку. Я подумал, может, у него что-нибудь узнаю, но как-то не получилось.
Тут к нам подошел парень из восьмого и говорит:
–Пацаны, хотите покурить? Гоните тогда по два рэ, у нас на Честер не хватает.
Левка отказался, а я как-то механически полез в карман и сунул ему
три монеты. Вообще, курить мне совсем не хотелось, но как-то неудобно было уходить после того, как скинулся со всеми.
Курили в старой спортивной раздевалке, где уже второй месяц не начинался плановый ремонт. Ребята все были малознакомые, и общего разговора не получалось. А просто так дымить было скучно.
Я свою сигарету докурил почти с отвращением и пошел домой.
Когда я открывал дверь, на наш этаж пришел второй лифт, и из него
вышел отец. Так что в прихожей мы раздевались вместе.
Уже снимая обувь, я почувствовал: что-то не так! Отец расстегнул
куртку, но снимать ее не стал. Он опустился на табуретку и многозначительно молчал, ожидая, когда я окончу возиться со шнурками.
От его взгляда у меня даже холодок по спине пробежал. Хотя понять,
в чем дело, я не мог.
–И давно ЭТО?!– наконец спросил он.
–Что? – растерялся я.
–КУРИШЬ ДАВНО?!
Я быстро оглядел себя, соображая, чем бы это мог себя выдать.
Бычок, что ли к одежде приклеился.
–Ну?
Когда на меня наезжает Стоян, я злюсь на него и жалею себя.
А когда меня отчитывает отец, я жалею его и злюсь на себя.
Сейчас был тот самый момент, когда я искал возможности успокоить отца.
Ведь не мог же я ответить, что покуриваю за компанию с ребятами уже второй год.
–От тебя так пахнет, как будто ты выкурил пачку сигарет!! Ты
отдаешь себе отчет, что это значит – курить в твоем возрасте?!
Наконец все объяснилось. А то я уже подумывал о сверхъестественных силах возмездия. С Борькой мы покуривали на улице, а сегодня нас набилось в раздевалку, как сардинок в консервную банку.
Честер же не каждый день курят. Хорошо, если на Союз насобирают.
Вот одежда и пропахлась. Но, разумеется, я не стал посвящать отца
в такие проблемы. Он, между тем, не на шутку разошелся.
–Сейчас же в ванную. Все снимешь и выстираешь, а сам – под душ,
с головой!!
Направляемый железной рукой отца, я очутился в ванной и начал
неохотно стаскивать с себя свитер, надеясь, что сказанное о стирке
нужно понимать в переносном значении. Но отец бросил свитер
в таз с водой в очень даже прямом смысле произнесенных слов!
После этого он терпеливо продолжал наблюдать за моим стриптизом с высоты своего двухметрового роста. А я, между тем, дойдя до трусов, все еще надеялся на помилование хотя бы джинсов, ибо у меня они единственные. Но нет! И рубашку и джинсы постигла участь несчастного свитера. Потом отец деликатно удалился, и душ я принимал в одиночестве. Вытеревшись, я осознал, что не принес сухого белья. Натянув на себя махровый халат Стояна, я пошлепал к себе в комнату и стал рыться в шкафу. Белье нашлось без проблем, но я
озяб и стал искать что-нибудь теплое.
Шарил-шарил и на верхней полке нащупал что-то мягкое завернутое в старую наволочку.
Развернул – джемпер какой-то странный, никогда его не видел. Но мне как раз. Натянул и отправился на кухню.
Отец, убитый переживаниями по поводу моего грехопадения, жарил на сковороде картошку с луком.
–Па! – сказал я. – Ты же курил и бросил. Я тоже брошу.
Оторвавшись от сковороды, отец воззрился на меня сперва с печальным недоверием, а потом с непередаваемым изумлением.
Я было подумал, что неудачно выразился и стал судорожно подыскивать для
извинения другие слова, как вдруг отец вытянул вперед руку, в которой держал с деревянную лопатку, и спросил:
–Что это?!
Я опустил глаза и, обнаружив, что натянул джемпер не так, как надо, втянул руки внутрь и перекрутил его вокруг шеи в нужном направлении. Теперь у меня на груди красовалось два оленя с ветвистыми рогами.
–Где ты это взял?!
–???
–Это же МОЙ свитер!
–Он в наволочке лежал. Там еще маленькие подушечки были, кукольные, наверное.
–Лаванда! Мама лавандой все белье перекладывала… иди сюда…
Он швырнул лопатку в мойку и притянул меня к себе.
–Представляешь, это мама берегла его для тебя. Ты вспоминаешь ее?
Я замялся. Конечно, я думал о маме, но нечасто. Ведь я ее не помнил.
И вдруг, неожиданно для себя, я спросил:
–Па! А откуда это: "Свеча горела на столе, свеча горела…"
–Это Пастернак. Помнишь: "Снег идет, снег идет, к белым звездочкам в буране…?"
–Помню. Это твоя… то есть моя колыбельная. Ты мне ее в детстве пел.
–Сначала – мама пела. Я – потом. А почему ты спросил?
–Просто услыхал эту строчку… Загадочную такую… А о чем это
стихотворение?
–Ну, это очень личное. Был у человека такой особый февраль.
Встречи с женщиной… любимой… при свече.
–Ты влюблялся в школе?
–Да.
–А в маму? Она ведь с тобой училась?
–Ну, не совсем со мной. Она же была младше.
–Но ты ее помнишь в школе?
–Нет.
–Почему?
–Потому что дураком был.
–А она… она относилась к тебе по-особенному?
–Мама для тебя мой школьный свитер сохранила. Вот и все, что я могу сказать.
А знаешь, у Пастернака есть строки о детстве Блока, которые тебе очень понравятся:
"Но он не доделал урока,
Упреки: лентяй, лежебока!
О детство! О школы морока!"
В свое время я их сам нашел и гордо продемонстрировал на уроке свое якобинство.
"Якобинство… якобинство…" Я вдруг почувствовал, что отец подсказал мне что-то очень важное.
–Па! Я возьму Пастернака?
–Бери. Он на верхней полке слева. Синий том. Только не лазь по шкафу как обезьяна. Возьми лестницу.
И вот я сижу над раскрытой книгой. "Зимний вечер". Восемь строф.
Восемь раз повторяется строка из записки. И в какой-то из них разгадка.
Первая, вторая, третья…
Четвертая заставила меня покраснеть. Когда-то я так же краснел, читая в хрестоматии по античной литературе про Дафниса и Хлою.
Ну, когда они упали и не знали… что делают дальше.
Вообще-то, я уже давно знаю "Про Это", хотя отец никогда не позволял мне смотреть фильмы Д- IЗ и Д- 17. Но ведь были вечера, когда их со Стояном не бывало дома. И ничего не стоило подойти к ним с вопросом, когда они смотрели по "ящику" что-нибудь запрещенное для меня. А уж о всяких там клетках с хвостиками нам рассказывали еще во втором классе.
Что же касается моего собственного опыта, то до третьего класса я выбирал между Сонечкой и Анечкой. В пятом влюбился в Машу Берестову из девятого. Она однажды заменяла у нас учительницу по труду. В шестом целый месяц бегал с Бобом на каток, где тренировалась девочка-фигуристка. Бегал-бегал да так и не познакомился.
И ничего ТАКОГО от всех этих девчонок мне не надо было.
Просто выделиться как-то перед ними хотелось или, как у нас в классе
говорят, "приколоться". Но сейчас, в седьмом, все это казалось смешным.
Мне навязчиво вспоминалась случайная гостья отца, поставившая
ногу на край ванны, чтобы смыть грязь с чулок. Год назад ее поза казалась мне отвратительно бесстыдной, а я сам, подсмотревший ее нечаянно, – каким-то запачканным, что ли. И дело тут не только в том, что я приревновал эту гостью к отцу. Будь на ее месте Памела Андерсон или Мила Йовович мне было бы почти (почти!) также противно. Но это было год назад. Я, конечно, и теперь не коплю, как Левка, деньги на "Playboy", но листаю его не без интереса. Размышляя таким образом, я дошел до восьмой строфы.
Февраль…
Что было в феврале? И как с этим связано "якобинство", о котором упомянул отец?
Стоп! Я читал Гюго! "93 год". На спор со Стояном.
Начал неохотно. После "Воина" Золотникова показалось ужасной скучищей,
зато потом не мог оторваться. Целый день таскал за собой толстенный том всемирной библиотеки по всей квартире, даже в туалет прихватил. Именно тогда Стоян повесил там бумажку со стихами своего любимого Кибирова:
"Но вредную привычку приобрел
В ту зиму я – читать на унитазе".
Я даже в школу потащил эту книжищу. И помню, что дошел до последней главы (там они назывались " книгами "), когда на урок литературы вместо нашей Мимозы пришла какая-то необъятная пожилая дама в длинных одеждах, похожих не то на рясу, не то на мантию Венецианского Дожа.
–Дети, – сказала она мужским голосом, отчего в классе воцарилась гробовая тишина, как будто всем одновременно приказали "замри".
–Меня попросили заменить вашу заболевшую учительницу. Откровенно говоря, я полвека преподавала юным, но вполне взрослым людям. О детях я знаю только то, что они любят играть. Вы любите играть, дети?
–Да!! – заорали все хором, предвкушая даровое развлечение.
–Мы будем играть стихами, как мячиком, – продолжала Дама-Дож.-
– Зовут меня Милена Леоновна Гюнтер. Правила игры будут меняться. Вначале разминка. Я начинаю – вы продолжаете.
Услыхав какие-то глупости, вроде "приморозил пальчик" и "откуда
дровишки ", я пристроился за широкой Левкиной спиной и принялся за "книгу седьмую ". Рядом, уютно опустив голову на согнутые руки, дремал Боб.
"Симурдэн подошел поближе… он опустился
на колени, бережно приподнял руку Говэна
и прижался к ней губами…"
-"…Значит это кому-нибудь нужно!" – загремел класс.
Я вздрогнул и оторвался от страницы. Борька приподнял голову с пунцовым левым ухом и переложил ее на правую сторону.
–Кто это сказал?
Милена Леоновна дирижерским жестом подняла правую руку.
–Маленький принц! – пропищали девицы с правого ряда.
–Маяковский, – равнодушно изрекла Карташева.
–Умница, – умилилась Дама-Гюнтер. – А теперь…
В это время дверь приоткрылась, и показалось испуганное лицо классной
из седьмого «А».
–Ребя-а-та! – сказала она голосом кота Леопольда, но, упершись взглядом в
раскрасневшуюся Милену, тотчас же отступила в коридорную пустоту.
–Теперь, – невозмутимо продолжала литературная Матрона густым
басом. – Я прочитаю вам строки из популярных произведений, а вы назовете
мне их автора. Итак:
"Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты,
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты…"
–Пушкин! – загремело в ответ.
"Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость погибшую мою…"
–Пушкин! – опять дружно крикнули все к вящему изумлению Милены Леоновны, но, впрочем, ничего не сказала:
"Я встретил Вас – и все былое…"
–Пушкин! – опять заорал класс.
Брови Гюнтер поднялись довольно высоко:
"Средь шумного бала, случайно…"
–Пушкин! – убежденно гаркнул Димка Ложкин, поддержанный уже
нестройным хором единомышленников.
–Друзья мои! Друзья мои! – взмолилась Мэтронэсса. – Пушкин – Солнце нашей поэзии, но ведь в ней есть и другие светила!
Класс обескуражено молчал.
–"Средь шумного бала…" – это Толстой, только не тот, что "Буратино", – мрачно и неграмотно сказал я, исключительно из-за того, что затянувшаяся пауза могла помешать моему чтению. – А "сердце отжило" – у Тютчева.
–Прекрасно! Прекрасно!
–А "погибшая молодость"– у Лермонтова, – к моему несказанному
счастью вылезла Алиска, успевшая выведать ответ у не честолюбивой
Карташевой.
Это позволило мне опять приняться за Гюго.
"Что может быть выше правосудия? – справедливость…"
Я не успел дочитать фразу до конца, потому что Левка оглянулся
и зашипел:
–Ты что, не слышишь?
Я встрепенулся.
–Повторяю специально для вас, юноша. Я бросаю мячик, то есть
говорю широко известные поэтические строки. А вы возвращаете мне
его, декламируя из того же автора. Начинаем.
"Зима недаром злится…"
–"Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои…" – парировал я, думая с досадой, что
любимый поэт отца очень точно выразил то, что я чувствовал в
данный момент.
–Прекрасно! Теперь вы, – обратилась она к Каташевой.-
"Чудная картина, как ты мне мила…"
Молчание.
Фет, Фет… Папа, когда мы на озера ездили килек каких-то ловить, которых Стоян пескарями называл, все говорил о росе:
"Смотри ты, как точно у Фета – "травы в рыдании". И что-то там еще, но я забыл. В общем, мячик упал.
–Один-ноль в мою пользу, – провозгласила Фру Гюнтер. – Продолжаем:
"Кроет уж лист золотой…"
–Майков. "Мой сад с каждым днем увядает", – разродилась Зита.
Я вздохнул с облегчением и уткнулся в книгу.
"Башня Тур словно приглядывалась к гильотине…"
–Теперь перейдем к поэзии Серебряного века, – услышал я краем уха. Но мне было не до нее. Ведь это я, как двойник Говэна, шел в свой последний путь… к гильотине. Неужели Симурдэн не спасет меня?
Я суеверно побоялся поставить на его место отца, но вот Стоян… Стоян, факт, послал бы всеобщее равенство куда подальше, выкрал бы меня, предварительно надавав оплеух, а потом вывез в какую-нибудь колонию Нового Света на флибустьерском фрегате.
–Символизм… акмеизм… футуризм…
Похоже, Милена Леоновна прочно взгромоздилась на своего любимого Пегаса и теперь высоко парила над нашим умственно усталым классом.
Я взглянул на Борьку. Казалось все эти непонятные слова зримо повисали лапшой на его оттопыренных ушах. Тут совершенно некстати Мэтрэсса оборвала свой монолог и предложила добровольцам вспомнить хотя бы несколько строк любого из поэтов начала века.
Ответом было гробовое молчание.
Тогда она не нашла ничего лучшего, как ходить между рядами и заглядывать всем в глаза.
–Блок… в белом венчике из роз, – изрекла начитанная Карташева.