Нью-Йорк

Глава 4

Главное – забеременеть.

Самое прекрасное чувство, как завещал великий Генри Миллер, – забеременеть своей будущей книгой.

Знаешь, я уже чувствую её, ощущаю чудо беременности под кожей своей головы.

А теперь представь меня на столе в зелёную клетку, смотри на эту грязную подстилку для моего блестящего от пота тела – эта скатерть черна от предыдущих трупов. Но меня это не пугает.

Моё дитя слишком большое, и заботливые руки делают мне кесарево сечение. То есть попросту разрезают мою голову своими блестящими ножами. Я лежу и смотрю то на грязную клеёнку, то на зияющую рану ровно посреди моих глаз. Из раны торчат обломки антенн, использованные карты дорог и поддельные бриллианты. А посреди всего этого хлама лежит, как единственное чудо на свете, моя книга. То, ради чего я терплю всю эту боль, всю муку, всю плесень, которая валится на мои плечи, и всю слизь, которую заливают мне в уши.

Моё тело всё ещё в больнице, в комнате со специальной проделанной дыркой в потолке. Я сказала им, что во время рождения моего ребёнка хочу смотреть прямо в небо. Чтобы тот, кто дал всем нам жизнь, мог лицезреть рождение чего-то нового, что не было им самим запланировано – чёрта, дьявола или моей книги. Того, что не подчиняется его законам.

Я не атеист, я в тебя верю. Хочу, чтобы ты увидел то, что стоило мне таких усилий. Прочувствуй моего ребёнка. Ведь он и твой тоже.

Когда я бродила по улицам этого шероховатого города, я не могла ни о чём думать. Только о нём, о моём будущем ребёнке. Мысли захватили меня, и многое кануло в пространство, которое уже нельзя потрогать, но я и не жалею. Когда некоторые оскорбляли меня, а через минуту признавались в дикой любви, я не слышала их, не могла им ответить: в голове крутилась пластинка, посвящённая твоему рождению, знаешь. Я молчала, и мой рот был забит запятыми, которые нужно было всадить, как украшения, в твою чудную голову, и точки, которые должны были стать зрачками твоих ярких и безумных глаз.

Но всё получилось немного иначе. Ты родился, мой ребёнок, но ты родился слепым и бездушным. Наверное, так лучше, и ты не увидишь всего того, что тебе и не нужно видеть. Ты никогда не увидишь оплеванные души современности, рваные кроны дворовых деревьев, одиночество пустых вокзалов. Я сама вырезала твои глаза и заботливо повесила их себе на шею. Но не беспокойся, я расскажу тебе обо всём. Ты узнаешь всю правду. Как только захочешь, как только пожелаешь, как только вонзишь кинжал в моё сердце.

Глава 5

Как следует отоспавшись дома, я отправилась в магазин. Взяв пару продуктов и немного воды, вернулась домой. Купленная вода разговаривала со мной, я слышала её тихий шепот. Она кричала мне о всякой ерунде, о её бывших мужчинах и нынешних болезнях, оставшихся от них, как приданое. Пришлось убить её – я сделала широкий глоток, и она похоронилась в моём желудке, тихо и беззвучно.

Люблю раздеваться для себя. Освобождаться от одежды – это то, что нам присуще больше всего, и я, как трёхлетний ребёнок, с удовольствием сняла с себя всякие тряпки и почувствовала себя нагой, как Венера. Отодвинула шторы и начала привычно рассматривать прохожих. Но они меня даже не замечали, они думали о своих мыслях, которые, как спелые занозы, колосились в их чёрствых мозгах. Шагали, как шакалы, мужчины и не видели спелого женского тела, они копошились в своих проблемах, как навозные жуки в помёте. Катали шарики проблем – на самом деле трудностей не было, но им так хотелось, чтобы они были, они хотели чувствовать принадлежность к этому миру и делали всё возможное, чтобы хоть немного уловить это чувство, – они творили проблемы. А решения… Они им были не нужны.

Моё тело нуждалось в общении. Я улеглась на пол и уткнулась лицом в потолок. Музыка начала общаться с моим телом. Вдвоём они шептались. Они ворчали. Они кричали друг на друга. Вдвоём им было по-настоящему хорошо, вдвоём, без меня.

Дверь заскрипела, и глаза автоматически открылись. Ещё один мой друг стоял на пороге, его звали К.

К. изучал моё голое тело, которое он уже видел сотни тысяч раз. Он предложил мне алкоголя и, не дожидаясь ответа, начал пить его сам. Моё тело село и закрылось руками. С К. я всегда чувствовала себя хорошо. Мне не нужно было говорить: К. всегда говорил сам.

У К. была постоянная женщина, я не знала её имени, меня это не касалось. Они любили друг друга или пытались изобразить любовь. У них это получалось: все считали их прекрасной парой. Я знала, что его женщина ревновала. Она ревновала К. к моему телу.

Глаза К. дрожали, и я поняла: что-то не так.

– Она умерла. Четыре дня назад. Что-то с сердцем. Я подавлен, разбит, и кладбище… Я просто ушёл из дома, забрал все свои вещи. Не хочу ничего знать о ней больше. Можно пожить немного у тебя?

– Да.

К. отвернулся и заплакал. Его тёмные волосы забились в конвульсиях.

К. – мой друг, я обняла его и поцеловала в запёкшиеся глаза. Глаза К. были мне признательны и выпустили пару слёз-птиц в знак ответа. К. сказал, что хочет выпить. Я разрешила. И он продолжил пить.

После этого К. пил три или четыре дня.

Я спокойно выносила бутылки и его друзей. Друзья К. поддерживали его, они пили вместе с ним. На пятый день я выгнала всех его «друзей» и чуть было не выгнала самого К. Но потом передумала. Велела много спать, а сама отправилась в город за наслаждениями. Мне захотелось чего-то нового, того, что ещё не чувствовалось. Чтобы наконец-то вырваться из круга скукоты, запуститься в омут чувственности, звучно бить себя через край. Кидаться в прохожих камнями и хохотать им в ответ. Больше всего хотелось чего-то такого.

Я надела своё лучшее платье и бросилась прочь.

Прочь из бутылки, в которую я попала благодаря К. Пары алкоголя пропитали меня насквозь, но мне хотелось большего.

Глава пятая с половиной

Макияж – зло. За косметикой скрываются нежные кожи, которые насильно пропитываются ядами современности, чтобы получить что-то, что более-менее совпадает с нелепым значением слова «красота». И женщины начинают барахтаться в химии, чтобы нырнуть куда поглубже, чтобы забыть, что у них вообще есть лицо. Забыть самим и не дать вспомнить другим. Тратят бесчинное количество бумажек на заветные полупустые бутыльки, покупая себе порошки, кремы, помады. Суровый боевой окрас наших дней.

Я не пользуюсь косметикой. Но сегодня перед выходом из дома я накрасила себе ресницы. Они и так длинны и достаточно откровенны, но мне захотелось большего. С трепетанием я ласкала каждую ресничку, как на похоронах, прощаясь с их достойными лицами, нахлобучивая на каждую душный скафандр. Знала, что многие из них больше не вернутся из боя, но мне же хотелось большего, и пришлось пойти на жертвы.

Ресницы обиделись. Теперь они действовали отдельно от меня. Теперь нельзя тереть глаза, и я не смогу слизать всю грязь, в которую меня засунет сегодняшний прекрасный день. Обычно я делаю это, как кошка.

Открывать глаза – лучшее, что нам дано. Когда нам страшно – мы закрываем их, и страх тут же подходит к концу. Страх исчерпывает всего себя и становится незначительным и противным, и нам уже не так страшно, нам становится смешно – мы открываем глаза в надежде, что всё уже кончилось. Но перед нами всё те же безжизненные объедки детей, гнилые яблоки домов, кустарные тропы творчества. Всё то же – и одними глазами не спастись, нужно что-то большее, и я бегу за этим большим, я так хочу найти это большее.

Улица сразу же обняла меня и закружила в сильном ветре. Ветер нёс моё платье по разрушенным от невдумчивого строительства дорогам. Целовал мои пряные уста и твердил что-то о любви и смерти, но мне было плевать. Я ничем ему не обязана.

Дурацкие люди толпились на сизых скамейках, проклинали по очереди то судьбу, то правительство. Мне было смешно от них. Я никогда не интересовалась политикой. Пока политика не касается моего творчества – мне плевать. Когда поэтов сажают в тюрьмы за то, что они раскрывают гной своих душ и выплёскивают его в ровные стопочки книг, это неправильно. Они делятся с безликой толпой самым важным – как же вы не понимали этого раньше? Поэты и писатели – противоестественные люди. Я люблю их за то, что они так потрясающе научились себя терзать, делать себе мучительно больно и блаженно одновременно. И сразу же записывать, записывать строчку за строчкой – чтобы кому-нибудь продать свою кровь, обменять её на еду, напитки и крышу над головой.

Серьёзные дети играли в песочнице. Я не могла не остановиться. Достала старый фотоаппарат и начала фотографировать одного ребёнка, который походил чем-то на Пушкина. Он ворчал с улыбкой на лице, такой зелёный и свежий ребёнок. Совсем как укроп.

Вдруг какая-то рука тыкается мне в плечо.

– Ты – что – делаешь – дрянь – такая.

Понимая, что это относится ко мне, я немного теряюсь, и моё платье начинает предательски колыхаться, выдавая моё недоумение.

Двадцатилетняя старуха щекочет меня лезвиями – своими круглыми глазами-копейками, она душа – испорченный телефон и не знает всей правды жизни.

Развернувшись на пятках, я пошла прочь. Нет, я не люблю себя так, как меня любят другие.

Мужики оглядывали меня, как фрукт, и целовали в мозгах мои пальцы. Мне не было от этого противно, ничуть. Я знала, что ничего такого не случится (или только через мой труп, что тогда меня будет касаться в меньшей степени), шла себе вперёд.

Мои пальцы теребили воздух, и я случайно наткнулась на Акаю. Она сидела на скамейке и читала свои глупые книги. Она сама себя выгнала из дома, чтобы вдыхать тёплые пары машин и любоваться на огрызки людей, которые бегали взад-вперед по главной улице. Я села рядом и принялась читать какую-то абстрактную ерунду. Акая никогда не удивлялась моему неожиданному появлению. Она была фаталисткой и вообще ничему не удивлялась.

Пару лет назад она написала чудную книгу, которую никто не согласился напечатать. Я бы напечатала её, если бы у меня было наследство в пару миллионов. Многие мои знакомые пишут книги, которые никогда не печатают. Это вводит в уныние, согласитесь. Ради чего тогда всё? Ради чего тогда жить, если твоего ребёнка закапывают, как только ты выталкиваешь его на свет стенками своих рубиновых органов? И так один за другим, один за другим.

Акая часто говорит мне о своих внутренних органах. Она жаждет умереть раньше меня, чтобы именно я присутствовала на её вскрытии. Она глубоко уверена, что её сердце расположено под мочевым пузырём. Кроме этого у неё постоянно то гастрит, то язва желудка. А всё потому, что Акая слишком сильно нервничает из-за своих глупых книжек.

– Вчера много пили. Не знаю зачем, но я тоже пила. Знаешь, теперь у меня есть идеи для новых картин, но нет масла. Может, попробовать обычным растительным маслом? Это было бы интересно. Бедный художник не смог найти денег для масляных красок и купил обычного масла, чтобы им как следует смазать механизм окружающего мира. Знаешь, деньги – это ужасно. Очень плохо. Но они нужны мне. Нужны больше, чем всё остальное на свете.

Так говорит Акая, а я молчу и слушаю её рот. Она умеет изъясняться так, чтобы я слушала с аппетитом.

У неё странное имя, и она никому не рассказывает, откуда оно такое появилось. Кто-то однажды сказал, что это её ненастоящее имя. Мне было плевать. Имя – это не индикатор человека, это всего лишь звук. Звук, на который он откликается, чтобы потянуться за очередным стаканом горького пойла.

Акая дружески треплет мои короткие волосы и просит не стричься больше. Говорит, что я стану совсем мальчиком и круги молочного мяса отвалятся от моей груди, а между ног само собой вырастет что-то, что может попрепятствовать рождению детей в будущем.

Я не хочу детей. Точнее, не могу представить, что могу им дать от себя. Не желаю выращивать очередных огрызков, а на что-то большее вряд ли хватит сил. Если и рожу, то буду как великий Пикассо, презирать свою родную кровь. Не знаю, нужно ли мне это вообще. Дети – это не обязательный пункт, это так, бонус. Если у тебя есть всё и стало скучно, что нужно, чтобы разбавить скуку? Раз-два-три… ДЕТИ!

Они шумные и глумливые, и им нужен весь мир сразу. Им нужно много игрищ и крови, нужны все твои нервы. Они – перфекционисты, которые сосут твою венозную кровь до последнего. Постепенно убивают тебя, перерождаясь во что-то большое и страшно.

Пытаюсь объяснить это Акае. Она не слушает меня и это совсем не обидно. Я говорю это вверх в воздух, чтобы каждый мог меня услышать. Передайте мои слова по земной рации, я прошу вас. Хочу греметь по всей планете так, чтобы заткнулись все остальные. Хоть на пару секунд. Можно? Ну, пожалуйста, можно?

Не хочу банальностей. С ума сойти, я должна знать множество вещей: как правильно гладить чьи-то рубашки, как чистить картошку, где покупать помидоры, чтобы вышло дешевле… Меня тошнит от этого.

Не хочу существовать как амёбная женщина, постоянно торчащая у плиты. Мне не нужно это, и я готова целовать асфальт, чтобы показать всем, что я не сумасшедшая. Отпустите меня во что-нибудь другое. Может, в Париж? Хотя там те же тараканы и грязные проститутки.

Акая молчит и кивает головой своему многозначительному молчанию, словно непринуждённо общается с ним. Её плечо нежно подёргивает себя, и я вижу в нём знак одобрения. Отлично, хотя бы один человек меня понял. Это ведь многообещающее начало.

Она предлагает пойти в кафе. Есть какое-то новое место, где мы ещё не были, и я соглашаюсь. Why not?

Мы быстро там оказываемся. В кафе слишком туманно и почему-то пахнет пончиками, хотя пончиков не продают вовсе. Невнятные тела валяются за столиками и читают несвежую прессу. Мы привлекаем внимание своим шумным появлением, но всё тут же возвращается на свои места: люди снова делают вид, что читают. Акая почему-то заказывает себе бутылку вина и начинает распивать её в гордом одиночестве.

Она пьёт и теребит мочку своего напряжённого уха. Мужички, как мухи, начинают облеплять нас – поначалу лихими взглядами, а после уже и фразами, бессмысленными насмешками. Многие не понимают моего внешнего вида, обвиняя меня в том, что я слишком странная. Да, я как что-то слишком непонятное на свежевымытом белом кафеле – вот что хотят внушить мне эти массы, ползущие взад-вперёд по мостовым. Словно они знают, кем мне нужно быть. Точнее, кем я должна быть для них.

Вообще, всё началось с ребячества. Ещё в детстве я напяливала на себя всё, что только можно. Я не стыдилась своего тела, просто искренне хотела отличаться от других стальных корпусов. Без одежды они были совсем как я, а это угрожало моей детской уникальности. И помню, как учительница назвала меня в школе шлюхой за то, что я прогуливалась по тухлым коридорам в самых длинных и самых широких клёшах (мы ещё мерили их линейкой). Я не сразу поняла, что учительница просто завидовала мне. На её обхват талии, который был равен радиусу Земли, ей было не найти клешей.

Акая начинает что-то шептать прямо в раковину моего уха, и я отвлекаюсь от мыслей.

Она говорит что-то о мужчине, который пялится на её губы. Он делает это так, что даже я вижу это. Мужчина не скрывает своего интереса – наверное, так и должно быть. Настоящий, простой и искренний интерес к женскому телу. Чудно, дивно и великолепно.

Тот мужчина вдруг вскакивает с места, рывком берёт свой белый плащ (мужчина в молочном плаще – и куда смотрят боги?) и направляется в наше личное пространство, с треском разрывая его тонкую материю, нежно ухватывается за руку Акаи. Да, видно, она ему по-настоящему понравилась. Это так очевидно, когда один вид сырого женского тела порождает желание. Желание сожрать его, или хотя бы надкусить, ну или вложить в него немного своих личных белков. Нос мужчины с плащом трясётся от нелепых предвкушений. Они продолжают пить уже вдвоём, полностью игнорируя моё присутствие. А я им и не мешаю. Я думаю себе о мироздании и всяких других мелочах.

Часто ли вас любили? Меня любили часто. Часто любили мои глаза, мою спину и мои бёдра. Часто и больно. Каждый раз приходилось объяснять им, что я-то их совсем не любила. Они плакали, пели для меня песни под окнами. Мне было странно, и я делала вид, что курила в темноте. Я не знала, что им сказать. Они просто любили меня. А я – нет. Как неестественно: они целовали микстуры моего тела, планки моих ресниц, поэмы моих губ. Мне было смешно, а им страшно. Каждый прошёл через это. Любить меня всегда было безобразно, и ничем хорошим это не заканчивалось. Это вообще ничем не заканчивалось. Всегда были три убитые точки в конце, даже целых пять – я никогда не могла забыть каждого из них. Каждый из них стал частью меня – моей рукой, щитовидной железой или языком. Каждый из них врезался в моё тело. Им не обязательно было знать об этом, понимаешь. Так стало бы ещё болезненнее.

Один из них был особенным. Я была всем для него. Он позволял веселить меня другим мужчинам, смотрел на это и опечаленно улыбался. У него была самая грустная улыбка в мире. Такая правильно построенная диаграмма жизни и смерти, из одного конца в другой, из начала в конец, из любви к ненависти. Он готов был сделать абсолютно всё, он стал добровольным рабом моей игрушечной души. Мне было смешно смотреть на его колючие движения и нелепые рассуждения о мире. Он был зелен и слаб в своей благой немощности. Он слишком много пил, чтобы быть со мной. Не знаю, зачем он пил. Он разочаровывался в каждой капле, но пил-пил-пил. Глушил своё счастье дробовиком. Убивал в себе эндорфины и клялся мне в вечной любви. Он выполнил своё обещание. Зря. Лучше бы просто перестал пить.

Тем временем Акая окончательно захмелела. И мужчина с носом, заботливо завёрнутый в плащ, уже болтал что-то о том, что у него есть номер в гостинице, что, мол, он здесь впервые и совсем не знает, куда идти, а тут вдруг встретил прекрасное создание (видимо, Акаю) и понял, что нашел то, что искал. Акая уже раскачивается, как шар в воздухе, она весела, расслаблена и хочет любви. Она говорит, что она пойдёт в номер, если с ними пойду ещё и я. Нос критично осматривает моё мальчишески резкое лицо, и видно, что я совсем не в его вкусе, но всё-таки соглашается.

И вот мы расшагиваем улицу уже втроём. Никак не могу понять, который час, но почему-то прохожие гудят, как мёртвый улей. И почти у каждого в лапе батон или рыба.

Пока Акая и Нос беседуют о какой-то мерзости, я начинаю разговаривать сама с собой и в итоге сочиняю стихотворение, которое можно даже куда-нибудь отнести, к пыльному редактору с жёлтыми камнями на зубах. Он, может быть, успеет обрадоваться, если не умрёт.

Мне приходится остановить процессию плотской любви, я привычно залезаю на скамейку и начинаю громко говорить в слух:

 
Всё исписано вашими пакостями
Слезливыми причитаниями
Глаз
Вы льёте на мир вашу гниль
Из тупых и острых фраз.
 
 
Дайте зонт
Я хочу укрыться от вашей тупости
Хочу забыться от вашей тёмной глупости
Растеряться по миру с песком
Как «Титаник» повстречаться со льдом.
 
 
Буду плавать под льдиной
Развлекаясь рыбной ловлей
Держать руки мёртвых
Так будет много удобней.
 
 
Найду там я правду
Расскажу её людям
А меня с криком осудят
И отправят в ссылку ко львам.
 
 
Львы не съедят моё мясо
Моё мясо – мясо моё
Лучше слижите всю гниль общества
Мне ей заблевали лицо.
 
 
Чистые линии пальцев
Грязные стопы ног
Уберите свои пошлости
Я яйцо которое сварено в срок.
 
 
Дайте зонт мерзавцы
Или к тиграм хотя бы уже
Эта система как неудавшийся торт
На мягком парафиновом корже.
 
 
Слабым спиртом залили свободу
Табаком расписали могилы
Я вам не пустая игрушка
Из дерьма цвета несвежей глины.
 
 
До свидания вам глупым людям
Я дарю вам широкий поклон
Ухожу искать я свой зонт
Наверное на Марсе спрятан вами же он.
 

Они не прервали меня ни разу. Значит, импровизированный рассказ удался. Бездушные прохожие стопорились и выслушивали меня, а после этого стремительно убегали: им не понравилась моя песнь. Мне было плевать, самое главное для меня – мнение Акаи. Она разбирается в чувствах, звуках и винтовках, только она может сказать правду, которую я буду слушать. Нос стоит ровно напротив и полощет меня своим взглядом, он явно начинает понимать, что нужно убегать, спешить, пока не поздно, ибо я – зло в юбке, монах в кожаных брюках или клоун с гранатой в руке. Выбирай любое. Я могу сделать абсолютно всё.

Акая критично осматривает небо, и её светлые локоны копошатся в свете последних на сегодня солнечных лучей.

«Зонтик. Где-то уже это было», – веско произносит она.

И мы идём дальше. Три человека бредут в чумазый номер замшелого отеля, чтобы строить любовь вместе. Строить её, взявшись за руки и другие измазанные части тел. Будет революция чувств, мы реорганизуем систему, поставив её на лопатки. Мы сможем доказать, что деревья должны расти корнями вверх, чтобы в конце концов опутать ими пелену неба. Пожалуйста, обвейте мои плечи тесьмой оргазмов, хочу чувствовать экстаз бытия, чтобы не жалеть о том, что я не стала космонавтом или плотником. Впустите моё тело выше, на пятый этаж незрячих мирозданий. Эксплуатируйте меня, вдевайте в меня белёсые нитки, я – ушко иголки, пользуйтесь мной столько, сколько вам нужно.

Мы идём строить любовь, с гордостью несём своё знамя.