Три Л. Том 2. Люди

>*<

Только поздно вечером Стэн коротко рассказал собравшимся в библиотеке мужчинам, что произошло на Луне.

– Есть религиозные фанатики, и все их опасаются, что понятно: ненависть к «не таким», вера в одержимость бесами и подобную галиматью, отказ от медицины и прочее мракобесие кажется сейчас нелепым. – Писатель нервно ходил по комнате, стараясь хотя бы так выплеснуть накопившееся напряжение. – Но кто сказал, что наука не может заменить в мозгах людей богов? Я не об искренней вере, а о замене одного суеверия, ритуала поклонения другим. Некоторые люди не могут жить так, чтобы не разбивать лбы в молитве, и без разницы, кому – Господу, Аллаху, Будде, Марксу или теории относительности. Им нужен идол, который объяснит всё происходящее и снимет с них ответственность. И сейчас многие таким идолом выбирают науку. Не истинную – познание мира во всём его многообразии, а жёсткую схему теорий-догм. Одна из таких «священных догм»: технический прогресс нельзя остановить или контролировать, он безличен и всеобъемлющ, как естественная эволюция, на смену которой он и пришёл, а человеку остаётся только послушно следовать за этим прогрессом. Почему, зачем – им это не важно. Это новая религия, а они, пусть и отрицают это, – её жрецы.

Стэн протянул Мишелю опустевший стакан для вина, нервно выдернул с тарелки тонкую стружку ароматного сыра и продолжил:

– Члены «Дороги в будущее» были такими «жрецами». Фанатиками, но не религиозными, и это всех сбивало с толку. Когда человек начинает молиться напоказ, это заметно всем, а когда он читает статью по протезированию – так просто работает над новой моделью для предприятия. Он на это и учился. Сначала они просто разрабатывали новые экзоскелеты и протезы и даже не очень расстраивались из-за жёсткой конкуренции: все делают одно дело, а доход и так неплохой. Но постепенно начали понимать, что люди не хотят «идти по пути прогресса». Так что эти фанатики стали экспериментировать сами. На Земле это делать опасно: вмешательство в организм без серьёзных медицинских причин не одобряется, некоторые операции и применение непроверенных лекарственных препаратов запрещено, а люди на улицах слишком часто оглядываются на «калек». Так ведь они не калеки, а новые, улучшенные люди! Они – будущее! А им нельзя даже собственных детей приобщить к этому знанию. Если нельзя на Земле, так можно в космосе – постчеловек как раз и будет жить там, не привязанный к этим тесным каменным шарикам. Так что они решили перебраться на Луну: там можно изолировать колонию, не вызывая ни у кого подозрений. Они выкупили отводок лавовой трубки и оборудовали его под свои нужды. А потом провели лотерею среди членов организации: кто переселится в новый мир прекрасного будущего, чьи дети станут первыми «квизатц хедерах»…

– Кем? – не понял слегка сомлевший от хорошего красного вина Лёшка.

– Это из старинной книги, означает примерно «сверхчеловек». – Стэн вытянул ещё один ломтик сыра и начал новый круг по комнате. – Так что они организовали на Луне колонию, постепенно перевезли туда выигравших в лотерею – одноразовыми кораблями, так что мы о них даже представления не имели. И занялись экспериментами. Не только себя кромсали, но и детей своих «на алтарь будущего» положили. Причём, кроме родившихся на Земле, создали целое поколение генетически изменённых детей из искусственной матки. И делали операции даже младенцам! Ребятишки другой жизни не знали, и верили, как могут верить лишь дети. Нам удалось восстановить их архив с видеозаписями, это… Я тогда и поседел – до того ни одного седого волоса не было.

Он помолчал, справляясь с эмоциями.

– Эти фанатики науки так стремились «облагодетельствовать» человечество, дать ему новые возможности, не спрашивая, хотят ли люди такого. Вы сами знаете их идеологию: безостановочное расширение возможностей тела и мозга, физическое бессмертие, освобождение человека от физической боли и душевных страданий; при этом для них применимы все способы, потому что «устаревшая мораль постчеловеку не нужна». Эдакий постгуманистический рай. Идея фанатиков, а не умеющих критически мыслить учёных. Так что они, как и любые сектанты-фанатики, были готовы к смерти. Они оказались предусмотрительнее хозяев центра: разработали уникальную систему оповещения, поэтому, получив сигнал тревоги и одновременно с ним запрос от нашей службы безопасности, уничтожили записи и убили себя. У них у всех в мозг были вживлены электроды, так что по сигналу руководителя их мгновенно парализовало. Они осознавали всё, но не могли даже моргать. Потому и лица у них такие спокойные. А потом открылись шлюзы. На нашей совести двести человек, треть из них – дети.

– Не на вашей, – очень мягко и в тоже время безоговорочно перебил его У Ван. – Они решили сами, когда вступили в организацию.

– Но мы могли предполагать! – Стэн дёрнулся, собираясь ударить кулаком в стену, но вовремя вспомнил, что в руке у него стакан, и только расплескал немного вина, хорошо, не на ковёр. – На Земле-то такого не было!

– Так потому что здесь другие условия, и большинство членов «Дороги» и подобных ей организаций – не такие упёртые фанатики. – Йегер с сочувствием посмотрел на бледного писателя, невольно переняв от него и манеру речи. – Так что здесь они рассредоточены по разным городам. Вы это сами понимаете.

– Понимаю. – Стэн подтёр бумажной салфеткой пролитое вино. – Здесь по большому счёту просто «прихожане», если использовать религиозные термины. Так что это в чём-то сходно с историей Монсегюра: посвящённые жертвуют собой, обычные прихожане маскируются, скрывая веру.

– А мы в роли «христовых воинов», – грустно усмехнулся падре Марко, переглядываясь с коллегами других конфессий. – Незавидная роль. Они в глазах людей станут «святыми».

– Нет, делать их мучениками нельзя! Нужно показать, к чему привели их эксперименты. – Отец Иоасаф, по монашеской привычке отделявший себя от остальных аналитиков, в этот вечер был необычно разговорчив. – Думаю, в произошедшем и наша вина – всех христиан, и тем более пастырей. Мы так долго старались противопоставить веру и нравственность науке, что добились своего: люди уверовали, что наука и мораль несочетаемы. Я часто вижу, как прихожане отказываются от прививок, лечения, иногда даже от соблюдения гигиены, потому что это «грех душе». Запрещают детям осваивать новые технологии, как «бесовскую выдумку», ходят не пойми в чём, путая скромность с безобразностью. А остальные, посмотрев на всё это, считают веру безумием и делают наоборот: вместо отказа от технологий – превознесение их, вместо ханжества – отторжение морали как «ограничивающей свободу человека». С одной стороны поклоняющиеся не Господу, а ритуалу «верующие», с другой – такие вот трансгуманисты.

– И те, и другие отвергают истинную человечность ради обряда… Мишель, налейте нам вина. – Падре Марко протянул стакан. – Истина – в радости быть человеком и помогать другим становиться человечнее. Этому учил нас Господь.

Мишель достал новую бутылку, помогавший ему Родионыч протянул аль-Сабиру упаковку с гранатовым соком: мусульманин по вере не мог пить вина. Но в этот вечер расслабиться и забыть об увиденном хотели все, и – неосознанно – помянуть тех, кто ради своих убеждений погубил и себя, и своих детей. Как бы то ни было, но они имели право на такие поминки. А остальные – право на то, чтобы подобное никогда больше не повторилось.

ЧАСТЬ 4

Передышка

Переезд в другое поместье состоялся только через пять дней, ведь довольно сложно сорвать с места полсотни человек, нужно хотя бы вещи собрать, которые за эти месяцы разбрелись по закоулкам обжитых комнат. Потери были неизбежны: расчёски, носки, блокноты, а то и карманные планшеты не хотели переезжать с хозяевами и прятались в самых неожиданных местах. Хорошо, что не пропала ни одна игрушка: мальчишки берегли вещи братьев, наверное, больше, чем отец Иоасаф и падре Марко – дорожные иконостасы. Проще всего собраться оказалось Лене и Лёшке – у них почти не было личных вещей.

– Значит, так, – подхватывая Лёшкину сумку, объяснял Родионыч. – До Москвы доберётесь без проблем. Там вас встретит Владимир, он теперь вместо меня в филиале нача́лит. До места он вас на служебной машине довезёт, а там будете выполнять распоряжения Курьяныча. Всё понятно?

– Всё. – Лёшка ещё раз огляделся, проверяя, не забыл ли чего. – Вы за ребятами присмо́трите? Они же неугомонные, как ходить научились, одну лишь Лену и слушаются.

– Присмотрю, – рассмеялся Родионыч. – Идём, до машины провожу, а то во дворе темно.

Лена в это время перепроверяла вещи мальчишек – они должны были выехать через час, – и тоже давала последние наставления:

– Слушайтесь Мишу, Родионыча и…

– …И родителей, – рассмеялся Митя. – Лен, ты не волнуйся, мы всё помним, всё знаем. Не рисковать, много не купаться и не загорать, но и в четырёх стенах не сидеть. Не перерабатывать, не волноваться, беречь маму Аню. Ничего не забыли?

– Ничего. Вернёмся через две недели, не скучайте без нас.

– А ты Курьянычу привет передавай… – начал было Митя, но его перебил заглянувший в комнату Мишка:

– Лен, машина ждёт! Не волнуйся за этих обормотов.

– Сам такой! – шутливо обиделся Анри. – Хорошей дороги, Лен!

– Погоди минутку. – Шери протянул ей сжатый кулак. – Дай руку. Это тебе и Лёшке.

В её ладонь скользнули две подвески: прозрачные круглые медальоны-линзы размером с ноготь, в которых едва угадывались крохотные фотографии нескольких человек.

– Мишель помог сделать. Тут все мы.

Лена, обняв мальчишек, поспешила в тёмный ночной двор.

>*<

Перелёт в Москву, хоть и на пассажирском самолёте, а не спецрейсом, оказался спокойным и скучным. Если сторонники центра не знают, что Лёшка жив, то пусть остаются в неведении, до суда. Так безопаснее. Правда, в Москве пришлось немного поволноваться из-за задержки с багажом. Потом деловито-дружелюбный Владимир, коротко кивнув Лёшке и уважительно – Лене, – провёл их в неприметный минифургон.

– Устраивайтесь. Ехать часов шесть, без остановок, так что тут всё необходимое. Плитка рабочая, продукты в холодильнике, сами обед приготовите. А я за руль, так безопаснее, чем с автопилотом.

Лена буквально расцвела, ведь сколько уже лет не готовила и соскучилась по этому, нудному для некоторых занятию. Да и Лёшка, благодаря Мишкиным урокам, готовить умел и любил. Так что вскоре простенький овощной суп и омлет с сыром были готовы. После почти ресторанной еды поваров Мишеля эти блюда казались невероятно вкусными, по-настоящему домашними.

>*<

– Лёшка! Лена! – Курьяныч встречал гостей на крыльце старого – лет сто, не меньше, – деревянного дома, за которым на холме виднелась голубая чёрточка древней колокольни и едва различимо краснело здание конторы.

– Здравствуйте! – оттолкнула его худенькая черноволосая женщина. – Заходите в дом. А ты иди за ребёнком смотри!

Из глубины дома донёсся грохот и нарастающий рёв. Лена на мгновенье остолбенела, так всё напомнило ей первый год в центре, но сразу же отмерла: Лёшка вот, рядом, а там – его младший брат.

Курьяныч кинулся на басовитый обиженный голос, его жена, сбежав с крыльца, по-родственному обняла опешивших Лену и Лёшку.

– Да проходите же! Володь, и ты!

– Не, Ир, меня Алька ждёт. – Мужчина, кивнув ребятам, сел за руль. – Мне ещё мобиль сдавать, а потом на Волокно ехать, хорошо, если до темноты успею.

– Але привет передавай! – Ирина проводила отъезжающий мобиль взглядом и обернулась к растерянно топчущимся на крыльце ребятам:

– Что стоите, родственники? Давайте в дом! Умываться и за стол, ужин стынет.

В тесноватой прихожей стоял памятный Лёшке по первой встрече с Мишкой дух домашнего уюта, складывающийся не из каких-то определённых запахов, а из чего-то неуловимого, свойственного только по-настоящему обжитым стенам, и без разницы, деревянные ли они, кирпичные или ещё какие-то. Почему-то вспомнилась услышанная от тёти Ани сказка о домовых, и подумалось: а может, то и не сказка вовсе?

– Ну, родственники долгожданные, садитесь за стол. – Встрёпанный Курьяныч, нервно дёргаясь на каждый шорох, осторожно зашёл на кухню:

– Успокоил на время, рисует, можно посидеть.

– Доставай, – так же тихо ответила-приказала ему жена, – то самое.

Курьяныч, прикрыв дверь, чтобы из коридора не было видно, что делается на кухне, откинул толстый ковёр и полез в небольшой люк подпола, вскоре подав оттуда стаканы, коробку с тортом и две пыльные бутылки вина, пояснив удивлённым гостям:

– Пришлось об этой яме вспомнить, теперь всё ценное или опасное туда прячем. Колька-то ещё лоб бестолковый, всё или в рот тянет, или бьёт.

– А где он? – обернулась Лена, до того делавшая вид, что рассматривает цветы на подоконнике. – И сколько ему сейчас психологически?

– Три, четвёртый пошёл. Вчера вроде кризис закончился. – Курьяныч неосознанно потёр скулу. – Хорошо, я тренированный, а Иру он боготворит, даже когда истери́т, её пальцем не трогает.

Лёшка словно оказался на жгучем морозе, грудь перехватило так, что не вздохнуть. Сам он того своего удара не помнил, но в дневниках отца читал, и теперь понимал, что пришлось вытерпеть Лене. Она же, оценив обстановку, попыталась помочь Ирине накрыть на стол.

– А ну сядь! – рассердилась та. – Только с дороги, и за хозяйство?! Сиди и не дёргайся. И ты, племянничек, за стол! Петь, расставляй стаканы. Уж извините, но бокалы мы на время спрятали, и так посуды с этим дитём не напасёшься. На днях умудрился за шесть минут разбить набор кружек из небьющегося стекла. Чего лыбишься? Кто додумался ему молоток подарить?! У самого ума, как у младенца, папаша. Вино разливай!

Лёшка обалдело смотрел, как грозный тренер послушно выполняет шуточно-сердитые приказы жены, одновременно с этим чувствуя, что он приехал домой. Похожее было всего один раз, в день прихода к Мишке, когда тётя Аня так же шутливо и безоговорочно погнала его на кухню. Может, так в семье и надо? Но Лена никогда не вела себя вот так.

Ирина взглянула на него, на сидящую со странным, счастливым и в то же время болезненным выражением лица Лену, и, извиняясь, улыбнулась:

– Вы простите. Петька тут хозяин, а я – хозяйка, у нас у каждого свои дела по дому. Ну а так как мы оба по работе привыкли руководить, дома и отдыхаем от ответственности. Я его гоняю по домашним мелочам, он меня – по бытовой технике. Развлекаемся так. Да и… Странно для нас всё это, хотя оба сразу решили Кольку взять. Петька всё время о тебе, Лёш, говорил, и когда ты только в контору пришёл, и зимой практически каждый звонок с рассказа о тебе и ребятишках ваших начинал. Вроде, умом мы привыкли, а всё никак не поверим. Лена, ты прости, но Лёша так похож на Кольку, что кажется – сын повзрослел и сидит за столом.

Только что бойкая и насмешливая женщина вдруг отвернулась и тихо попросила:

– Петь, да разлей ты вино, пора…

Курьяныч плеснул в стаканы красное вино, протянул Лене и Лёшке, и неожиданно сиплым смущённым голосом попытался произнести тост:

– Лена, Лёша, мы рады, что вы приехали к нам, и… А, что я вру! Ребята, я без вас извёлся совсем, и Ирку извёл. Есть коллеги, друзья, а есть семья. Вы мне детьми быть не можете, так хоть племянниками стали, а Колька… – Он совсем сбился и махнул рукой:

– За ваш приезд, ребята!

Вино оказалось великолепным, запечённая свинина с яблочным соусом – тем более, но в полной мере насладиться ужином не удалось, потому что через полчаса из дальней комнаты донеслось пока ещё негромкое «У-у-у» обиженного и брошенного всеми ребёнка.

– Колька! – сорвался с места Курьяныч. – Опять радионяня барахлит!

– Можно?.. – опасаясь отказа, но тоже вставая, спросил Лёшка.

– Идём, может, ты его успокоишь. – Курьяныч схватил парня за руку и потащил за собой. За столом остались растерянная Ирина и улыбающаяся сразу всему Лена.

>*<

Кольке было скучно. Мама и папа ушли, сказав, что скоро придут, и дав ему новые игрушки – большую, в полстены, белую доску и коробку фломастеров. Хорошо, а то на обоях рисовать неудобно, и мама ругается. Но оказалось, что когда разрешили рисовать, это неинтересно. И ещё хочется показать рисунки маме и папе, а их нету. Можно, конечно, поиграть в кубики, но одному тоже скучно, а красивая картинка из цветных кусочков без папиной помощи не складывается.

Колька сердито кинул деталь от головоломки в новенький глянцевый экран и начал набирать воздух в лёгкие – ему очень хотелось плакать. Мама и папа совсем его забыли. У-у-у.

Дверь, еле слышно скрипнув, открылась, и в детскую (совсем недавно – просторную гостиную) зашёл папа, а за ним ещё кто-то, высокий, чужой и… знакомый. Похожий на Колькиных друзей из садика.

– Ну и чего гудим? – Курьяныч улыбнулся сидящему на полу сыну и посторонился.

– Познакомься, это Лёша, твой старший брат, я тебе о нём рассказывал, помнишь?

Лёшка замер в дверях. Он обдумывал этот момент всю неделю, то радуясь, то боясь встречи с братом, и всё же оказался совсем не готов к ней. Колька был другой. Совсем другой. Не знавший постоянного холодного надзора и равнодушного внимания сотрудников центра, и тем более не бездумная живая кукла, какие поразили Лёшку во время штурма. Это был пусть и взрослый с виду, но обычный, немного капризный, постоянно чувствующий любовь родителей малыш, открыто радующийся приёмному отцу. Лёшка в детстве не знал этой роскоши. И ещё Колька внешне не был его точной копией. Похож, да, но не полностью, а так, как бывают похожи обычные, не однояйцевые близнецы. Высокий, немного более массивный, с растрёпанными русыми волосами «под горшок», с родинкой под левым глазом (у Лёшки родинок не было вообще), едва заметной горбинкой на носу и голубыми, а не желтовато-серыми глазами. И эти глаза сейчас настороженно, чуть обиженно, и в то же время с нескрываемым любопытством смотрели на Лёшку. Младший брат. Лёшку обдало жаром, и он, заставляя себя говорить ровно, поздоровался с Колькой. Тот, не вставая с пола, улыбнулся – так, как улыбаются никогда не знавшие плохого обращения дети:

– Здравствуй. Ты умеешь рисовать?

Курьяныч, поняв незаметную отмашку Лёшки, тихо вышел из комнаты.

– Не знаю, не пробовал.

Лёшка сел на пол, потянулся к коробке с фломастерами:

– Можно?

Колька, только что с любопытством и дружелюбием рассматривавший нового человека, неожиданно для самого себя схватил коробку, прижав рассыпающиеся фломастеры к груди:

– Нельзя! Это моё! И это нельзя! – Он выхватил у Лёшки большого пластикового Кота в Сапогах. – Не трогай!

Лёшка не ожидал последовавшего за воплем удара и не успел уклониться. Он не знал, что маленькие дети могут вдруг становиться такими вот собственниками, да и сам подобного не проходил – его детские истерики были направлены против Лены, а не на отстаивание своих игрушек. И теперь он, не успев осознать, что делает, дал сдачи большому ребёнку. Колька на мгновенье опешил, а потом полез в драку, причём молча.

>*<

Лена не знала, как себя вести. Да, Курьяныч за зиму стал ей почти родным человеком, и она часто ловила себя на том, что считает его кем-то вроде дяди, но услышать, что и он относится к ней так же, тем более почувствовать совсем ещё незаслуженную любовь его жены, было странно. И ещё – оказаться в таком доме. Лена хорошо помнила своих родителей, любила их, но то было схоже с детским сном – добрым, счастливым и со страшным концом. Бабушка не могла заменить ей родителей, она любила девочку немного иначе, именно как бабушка. А в гости к одноклассникам и подругам Лена почти не ходила. Эта традиция постепенно исчезала даже в глубинке, а если где в семьях и сохранялась, туда тем более идти не хотелось, чтобы не бередить раны воспоминаниями о таком же, как у друзей, счастье. Теперь детские воспоминания, смешавшись с пережитым в последние годы, подступили комком в горле. Лена старалась не говорить ни слова, чтобы не испугать Лёшку и этих, принявших её в свою семью, людей прорвавшимися слезами. Ирина, кажется, тоже не хотела говорить, лишь придвинула блюдо с пирожками, коротко объяснив:

– По рецепту Риши, она сказала, что ты их любишь.

Лена кивнула, поскорее сделав глоток ароматного липового чая, и тут же резко дёрнулась на донёсшийся из глубины дома шум.

– Не волнуйтесь, ребята знакомятся, – смеясь, пояснил Курьяныч, снова садясь к столу.

Лена взглянула на него, на Ирину, и впервые за долгие годы ощутила невероятную лёгкость и свободу, поняв, что детская боль ушла, оставив после себя ласковую грусть. Сам собой начался отрывистый разговор ни о чём и обо всём сразу: о знакомых парнях из охраны, о рецептах пирожков, о Рише – Ирина дружила с так непохожей на неё, пышной русоволосой тёзкой. Курьяныч рассказывал о заметно подросших щенках, временно поселившихся во дворе конторы и любимых всеми сотрудниками, о недавно откопанной в саду гильзе середины двадцатого века, и о том, что в конце сентября над их кварталом можно увидеть призрачную громадную Луну – так и не исчезнувшее полностью последствие знаменитого нападения исконников.

Шум в доме постепенно затих, слышался лишь невнятный гул двух баритонов. Лена пила уже пятую чашку чая, лакомясь приготовленным Ириной нежнейшим тортом – Риша рецептом поделилась, старинным, с громким названием «наполеон». Стрелки на циферблате винтажных часов приближались к десяти вечера, за окном стояли глубокие сумерки, с недалёкой речки слышался стройный хор лягушек, в траве звенели цикады. Туристическая Швейцария не сравнится с тихой красотой родной природы. Лена взглянула в опустевшую чашечку из тонкого фарфора и задумалась, как бы ненадолго выйти. Ирина, поняв её мысли, напомнила:

– По коридору до конца. Как обратно пойдёшь, загляни к ребятам: что они там затихли? Лёша-то и торта ещё не попробовал. Дверь в комнату двустворчатая, не ошибёшься.

Вымыв руки и умывшись (крем от несколько излишне украшенного Ириной торта нарисовал не чувствовавшиеся, но очень заметные «усики»), Лена осторожно приоткрыла дверь в детскую. На полу, обнявшись, сопели оба брата, видать, давно сморённые сном, а на глянцевом белом экране яркими пятнами красовались одинаковые по уровню детские каракули. Нет, не одинаковые. Лена немного знала уровень Лёшкиного «таланта» и, присмотревшись, поняла, что Колька в свои три месяца/года рисует лучше старшего брата. Осторожно прикрыв дверь, она, невольно улыбаясь, вернулась на кухню:

– Спят. Оба счастливы. Можно ещё тортика?