Хроники карантина

День 8

Сегодня маятник качнулся в другую сторону. Я проснулась в четыре утра и никак не могу уснуть вновь. Что ж, безусловной возможностью карантина является возможность спать, когда хочется. Хорошо это или плохо для меня я пока не знаю.

Я с любопытством заглядываю в себя и обнаруживаю там смирение. Я плохо образована и именно поэтому сейчас мне проще рассуждать о смирении: нет чужих ориентиров. Мне кажется, понимание смирения в нашей стране сильно отравлено существованием смирительной рубашки. Интересно, как ее название звучит на других языках, от какого корня образовано? Мне кажется, принцип смирительной рубашки полярен с-мир-ению. Смиряться для меня это примирять разные части реальности внутри себя, в смирении появляется свобода. А смирительная рубашка – это проявление насилия. Но в каком-то месте эти явления для меня соединяются. Мир в какой-то его части является такой вот смирительной рубашкой, как границей, как силой больше меня. Именно встречаясь с чем-то больше себя и признавая реальность таковой, опуская руки, я подхожу к бессилию – развилкой между смирением и беспомощностью. Смирение для меня означает способность добавить в свою реальность пазл того, что изменилось, подкорректировать ее и продолжать жить в этом изменившемся мире. Беспомощность же – отказ жить и действовать; в беспомощности скрыт торг: «пока не будет по-моему, я не начну жить». Беспомощность питает депрессию, смирение создает переход к умиротворению. Умиротворение не равно покою, апатии, равнодушию и невовлеченности. Умиротворение – это умение жить в мире с разными чувствами, не отсекая их и не отчуждая, «творя мир внутри себя».

Это вовсе не «худой мир лучше доброй ссоры», это мир, в котором «и ссора нормальна».

Кажется, я близка к нему. Меня перестали раздражать призывы и лозунги, диванные эксперты и убежденные критиканы власти. Мне хорошо знакома каждая из этих ролей в отличие от роли созерцателя. Еще вчера я строила баррикады, а сегодня что-то неуловимо изменилось. Я не смотрю на входную дверь с вожделением или сожалением, не листаю ленту, не строю версий развития, я просто делаю свою работу. И пишу.

Мне кажется, что одним из самых страшных последствий катастроф прошлого века стала разобщенность тех, кто «нюхал порох» и тех, ради которого они его нюхали. Победители продолжали войну внутри своих семей, уничтожая детей, не знавших войны за их «глупые» чувства. Горькие слезы по поломанной игрушке, плохой оценке. Зависть подруге, которой купили кукольный домик. Злость и боль от окрика матери. Все это строило стену глухого непонимания. Им были понятны лишь слезы на кладбище, зависть тем, у кого живы родные, злость на врага родины. Мировую войну сменила гражданская.

Сейчас я наблюдаю то же самое. Ужас врачей, находящихся на передовой, мгновенно становится обвинителем и обличителем людей, испытывающих горе «всего лишь» из-за вынужденной близости, потери определенности, денег, планов, или, о ужас, возможности сходить с другом в кафе. Словно в одном мире нет места для чувств всех этих людей. Словно можно и важно измерить, чей ужас сильнее.

Я была по обе стороны этих баррикад. Мой дедушка, выросший в раскулаченной семье, был очень жесток с нами, людьми, которых отчаянно любил. Он видел ад, и, поэтому, недовольство, проявленное, на его взгляд, по пустякам провоцировало его воссоздавать этот ад снова и снова. В своей семье. Его внутренний ужас, показанный мне, сделал меня взрослее сверстников, создал трещину между нами. После жизнь открывала для меня разные степени личного ада – я отдалялась от «обычных» людей все сильнее. Я искала тех, кто мог бы меня понять, а это были израненные люди, которым очень сложно было не ранить других из своих ран. Однажды моя дочь в сердцах сказала мне: «Мама, почему, почему ты не можешь просто жалеть человека?!» Только после этих ее слов я смогла наконец пожалеть себя, пережившую то, что я пережила. Только после этого я смогла быть с другими, не пережившими то, что пережила я.

Я думаю, что понимаю всех тех, кто нападает на других в отчаянном желании сохранить свою правоту, свою картину мира. Им кажется, что жалеть можно только правых. И с сожалением признаю, что все еще могу становиться такой вот нападающей, охваченной яростным чувством правоты. Но не сегодня.

На столе напротив дивана портрет кисти дочери. Ее первая работа маслом на холсте. Девушка с черными волосами в черных одеждах на черном фоне. Вспоминается Юнг с коллективным бессознательным. Плотно сжатые губы и бездонные печальные глаза, взгляд направлен внутрь. Первое время, глядя на картину я испытывала ощущение леденящей жути. А сейчас чувствую глубокую печаль. Скорбь. Но тут же вижу, как глаза теплеют, наполняются верой. Портрет оживает передо мной: девушка то сурово, то удивленно, то нежно смотрит на меня. Я всегда была поклонником творчества дочери, но сейчас оно приобретает для меня какое-то мистическое значение.

Удивительно, что моя дочь рисует. Этим она пошла в отца. Я мечтаю научиться рисовать словами. Это предел моих мечтаний. Рисование было самым страшным предметом для меня в начальной школе. Я уже не помню, меня ли конкретно невзлюбила учительница, или в целом была не особенно приветлива, а также того, что именно она делала или говорила. Я помню ее высокий рост, короткую стрижку и нахмуренный взгляд, словно говорящий: «Руки бы тебе оторвать за такие рисунки!». К рисованию добавились уроки труда, которые также вела она: я возненавидела шитье и приготовление пищи на долгие годы.

Потом была другая школа и другие люди. Учитель религии, которого ко второму году работы нагрузили ИЗО. И учительница труда, молодая красавица в удивительных нарядах собственного изготовления. Я сшила сарафан своими руками на уроках, а потом еще один дома на голом энтузиазме. Я рисовала Фродо, глядящего в колодец Галадриэль. Мне не было стыдно. Сейчас, вспоминая об этом, я могу даже петь при свидетелях. И мне кажется, что из меня получился достойный ценитель искусства. Модельеров. Художников. Но рисовать я больше не хочу. Да и шить тоже.

В карантине я стала спать с куклой. Не так много вещей я взяла с собой в это временное пристанище, она же отправилась со мной без тени сомнения. Эту куклу подарила мне коллега на последней обучающей группе. Она шила их несколько дней – каждому человеку по кукле. Кажется, я впервые в жизни плакала от благодарности. Мне подарили меня. Я брала ее с собой в поездки, в которой было страшно одной. Я показывала ей мир и, одновременно, познавала его сама. Я любовалась ей и заплетала ей косы, когда ее волосы казались мне растрепанными. В детстве у меня не было никакой любимой куклы, а сейчас есть.

И мне не хватает слов, чтобы выразить свою благодарность всем тем людям, которые оставались людьми рядом в те моменты, когда я утрачивала свою человечность. Я могу лишь оставаться такой с теми, кто утратил ее….

То, чем я любуюсь сегодня:

– Бронзовая баба Яга из Пятигорска, купленная в Краснодаре, но все равно связанная с частью, влюбленной в Пятигорск

– Перекидной календарь с картиной, выбранной для апреля. И. Шишкин «Сосна на песке»

– Ялтинская луковица, купленная при отъезде с Азовского интенсива, выпустившая ярко-зеленые стрелы. Зеленый с фиолетовым – потрясающе

– Рассвет (есть прелесть в очень раннем пробуждении)

– Спящий муж

– Не закрашенная седина

P.S. Смирительная рубашка – «узкая» в английском и «принудительная» в немецком и французском, испанском и итальянском; в хорватском – сумасшедшая

День 9

Тринадцатого апреля объявлена премьера сериала: «Зулейха открывает глаза». По удивительному совпадению я несколько дней назад приступила к чтению книги – основы сериала, вероятнее всего успею к тринадцатому. Я читаю ее очень медленно, пропуская через себя концентрированную жизнь. А может быть «концентрационную» в данным контексте звучит точнее. Становится ли концентрационная жизнь концентрированной? Одно я знаю точно, иногда в жизни происходит нечто, что определяет ее центр, центр ее окружности. Страшно, когда таких центров несколько, и окружности даже не пересекаются. В терапии мы бережно нанизываем их на одну ось, чтобы жизненное колесо могло продолжать осязаемое движение. Хотя даже когда мы не движемся по дороге жизни, то мы плывем по ее реке.

Мы все в одной лодке. Закрываемые границы, отрезаемые друг от друга страны и люди только усиливают это ощущение. Сопричастности, объединенности. Говорящие на разных языках, еще не научившиеся говорить, утратившие речь и глухонемые от рождения. Отрицающие и паникующие. Стремительно беднеющие и столь же стремительно обогащающиеся. Грешные и добродетельные. Жестокие и милосердные. Экстраверы и интроверты. Утратившие привычный образ жизни и закрепившиеся в нем. Растерянные и уверенные. Пышущие здоровьем и хилые.

Как мы оказались в этом ковчеге, не будучи парными? Ведомые микроскопическим Ноем-Хароном. И нет иной земли обетованной, кроме днища. И нет иных небес, кроме человечности. Никто не погибнет, никто не спасется. Каждый из нас продолжить жить, и иной жизни ни у кого из нас не будет. Кому-то взгрустнется или посчастливится, а скорее все это сразу, обнаружить себя здесь, в своей единственной неповторимой жизни, в которой все мы связаны по факту вступления на палубу, в которой мы все плывем в одном направлении на разных кораблях – одном корабле.

Когда о карантине ходили лишь слухи, сопровождающиеся многочисленным комментариями о том, что уж в нашей стране все будет иначе, первая категория людей, о которой я затревожилась – это собаки и их владельцы, мне и в голову не могло прийти, что именно по отношению к ним будут введены послабления, узнав о которых я вздохнула одновременно с облегчением и сожалением о том, что Фокс не дожил до этих дней.

Фокс, наша такса, точнее такс, оказался той главой моей жизни, предсказать которую было совершенно немыслимо. В моей семье не было собак. Совсем. Дедушка считал, что «когда три бабы в доме, то собаки не надо», но, кажется, попросту боялся их. Поэтому их дом был редчайшим местом в станице, из-за забора которого отсутствовал лай, во всяком случае собачий. В квартирах, а тем более, таких крошечных в те времена никому не приходило в голову заводить собак, поэтому родители держали котов, которых я неизменно притаскивала в дом, несмотря на все мамины протесты.

Когда мне было около восьми лет (возможно и больше, но в такие моменты резко регрессируешь) меня окружила стая бродячих собак. Все закончилось благополучно, их разогнал случайный прохожий, но ужас при виде собачьих контуров поселился во мне надолго. Моя сестра, напротив, с раннего детства была помешана на собаках всех мастей и размеров. Псы увязывались за ней, сопровождали до квартиры и ложились у двери, охранять ее от врагов. Пару таких собак пристроила мама, оказавшись в заложниках у тяги к животным своих дочерей.

Я совершенно не помню, как возникла идея завести собаку. Помню лишь, как реализовала это решение, обещая будущему еще тогда мужу в ответ на его согласие полный уход за псом и вечное рабство во всех его тайных пожеланиях. Надо ли говорить о том, что я нарушила оба этих обещания.

Тогда мы снимали квартиру, еще еще меньше той, из детства Думаю, что меня отговаривали все, но это лишь усиливало мою решимость. Вот так в нашем доме появился Фокс, крошечный щенок таксы, помещавшийся на ладошке и пахнувший материнским молоком. Первую же ночь он провел в нашей кровати и поселился там навсегда. Лишь последние пару месяцев перед смертью, будучи слепым, глухим и ослабевшим настолько, что не мог с нее даже спуститься (забирался туда он последний год, скуля рядом с ней и ожидая, пока чьи-то руки его потащат вверх), он покинул свое любимое местечко. Тогда он вновь стал пахнуть, как щенок. Время словно собралось в кольцо для него, а мне остались воспоминания о самом удивительном существе в моей жизни.

Индивидуальными особенностями этого пса (я буду кратка здесь в описании видовых свойствах такс, могу лишь посоветовать вам завести их, если вам надоели полы, двери, обувь, мебель, а у вас не поднимается рука поменять их на что-то новенькое, впрочем к новенькому вы просто перестанете успевать привыкать, если решитесь на эту чудесную породу) были его крайнее дружелюбие к незнакомцам, как приходящим в дом, так и встреченным на улице (исключение при этом составляли две категории – некоторые пожилые люди и пьяные, всем своим видом он демонстрировал, что разорвет их на части, если мы только дадим ему волю) вкупе с серьезной агрессией в адрес своих хозяев: у каждого из нас сохранилась метка от его зубов. Я убеждена, что он считал нас с мужем низшими существами, приставленными к нему, чтобы его жизнь была полна вкусностей, развлечений, а также, чтобы мы согревали его телами в запоздалый отопительный сезон. И он был абсолютно прав.

Здесь я приведу лишь одну историю, во многом отражающую всю последующую жизнь с ним. Я была беременна, а значит, ему было два года. К тому моменту он привык, что когда я дома (я работала по сменному графику два – два), то нахожусь в его полном распоряжении и обязана по первому требованию выходить с ним по нужде. Для этого были заготовлены разные виды скулежа: от выдерживаемого мной, хотя и с усилием, до вынуждающего подчиняться немедленно. Так как при нашем с мужем отсутствии на работе, он ни разу не сделал ни одной лужи, то физические возможности терпеть у него присутствовали. Когда я была дома, он требовал прогулки каждые два часа и получал, как вы уже поняли, их в полной мере. А сейчас я ждала ребенка и мне (это не-воз-мож-но!) требовалось его переучить.

В первый год своей жизни, когда он начал уничтожать квартиру, прорыв в новом раскладном кресле нору и разрыв линолеум на кухне, тем самым приведя к «выбирай, или я или он» от мужа, я отвоевала собаку, обещав нанять ему инструктора. У нас не было машины и денег на такси. Не знаю, каким чудом мне удалось договориться с инструктором о выездах на дом. К счастью, рядом с домом был огромный стадион – по совместительству площадка для обучения собак. К его приходу Фокса надо было довести до той степени голода, чтобы он подчинялся. Выпрашивая еду, он использовал свою беспроигрышную систему скуления. Первым сдался муж после нескольких бессонных ночей и совершенно ни к чему не приводящих занятий. Фокс остался дома, идея дрессировки была пересмотрена.

Вот эту собаку мне нужно было научить терпеть молча. В его поведении была удивительная особенность: звуки появлялись, стоило мне присесть или прилечь, в общем, начать бездельничать. Когда я спала или была занята делом, он стойко молчал. Помню, стоящую себя у гладильной доски с секундомером. Я десятый, а после – сотый раз переглаживала распашонки, некогда служившие мне самой, изображая деятельность для моей собаки, и ежедневно выходя с ним на прогулку на десять минут позже, чем накануне. Однажды первая прогулка совпала с приходом с работы мужа. Это была победа.

Помню, как он встречал меня с роддома, как вылизывал мои пальцы и скакал вокруг меня, словно меня окружила целая орава. Как насторожился, услышав звуки из кроватки. Как визжал и просился туда, страстно желая познакомиться. Как вводила новые правила нахождения его в кровати – в ногах, и помню, что они работали, но разбираю фотографии, и он лежит на подушке прямо рядом с дочерью. Только недавно, уже после его смерти, муж признался, что строго поговорил с псом после появления дочери. Сказал, что если он тронет ее хоть раз, то вылетит отсюда. В этом ли было дело или в чуткости к детям, но к Полине он никогда не прикасался зубами, чего нельзя сказать о ее игрушках: вовремя не убранные были найдены с отверстиями вместо глаз и носов и напоминали персонажей фильмов ужаса.

Подрастая, Полина придумала Этикетку – персонажа, который был точной копией Фокса, но которого она, в отличие от нашего пса дико боялась, наделяя присутствием Этикетки темные комнаты. Наверное, именно так появляется и страх Бабы Яги, как вытесненный ужас матери. Или бабушки. Сейчас она ничего не помнит об Этикетке.

Он прожил непомерно долгую по собачьим меркам, но горько короткую по человеческим, жизнь – 15,5 лет. Он похоронен год назад в февральском лесу, благоухающем ароматом цикламенов, поляны которых растапливают заиндевелый лес после недолговечной кубанской зимы. Теперь там его самая надежная нора.

Главы ненаписанной мной книге о Фоксе, но оставленные летописью его жизни:

– Фокс и гнездо, вырытое в кресле

– Фокс, банковская карта и пуговицы рубашки

– Фокс и овцы

– Фокс и охотничья маскировка (преимущественно с помощью остро пахнущих субстанций)

– Фокс и рыбалка

– Фокс, ежик и едва спасенная рука хозяйки.

– Фокс и путешествия

– Особые приметы Фокса: лысый хвост и порванное ухо.

– Фокс и угрызения совести

День 10

Говорят, чтобы сформировать привычку, необходимо две недели. Я привыкла к карантину раньше. Видимо, навык был выработан в прошлом, а сейчас быстро восстановился.

Впервые я близко столкнулась с карантином в начальной школе – моя одноклассница заболела Боткина, или по-простому желтухой, и меня проверяли с особым пристрастием: насторожили мои пожелтевшие белки.

Итак, меня (скорее всего, весь наш класс, но об этом я не помню) отправили на карантин. Помню визит СЭС к нам домой. Маму, моющую подъезд хлорным раствором и липкое ощущение ужаса. От «карантина» веяло чем-то зловещим. Вероятность же «школе быть отправленной на карантин» звучала для меня чем-то похожим на расстрел. Я не помню, чтобы спрашивала, что означают непонятные и пугающие слова – присказка о Варваре, поплатившейся носом за свое любопытство долго определяло мое поведение. Даже училась я весьма интересным способом. Как только нам выдавали учебники, обычно за несколько дней до первого сентября, я штурмовала некоторые из них, штудируя каждую страницу. Решала вперед все задания по математике, в которых могла разобраться, читая учебник. Проглатывала литературу. Чуть позже такое же пристальное внимание я уделяла английскому языку, биологии и географии. Русский и история оставались для меня невидимыми: открывая их я испытывала различные проявления СДВГ, внезапно на меня свалившиеся.

Мой диалог с книгами позволял свести к минимуму диалог с людьми, вызывающий у меня массу опасений, особенно если на них был надет белый халат или они держали в руке указку.

Сейчас, сидя на карантине за то, что «белки моих глаз пожелтели» я являюсь жителем города Краснодара, я вновь нахожу спасение в книгах, которые кто-то неведомый выстроил внутри меня, игнорируя алфавитный порядок. Некогда они были прочитаны мной: буквы, пробелы и знаки препинания перемешались в груде бессвязных предложений, и я бережно распутываю их, а после строчу собственный неповторимый узор.

Сегодняшний день завершает карантинную декаду, чтобы завтра открыть новый десяток. Удивительное ощущение, что позади от силы двое суток. Гораздо сильнее спрессовались девять лет, проведенные мною дома после рождения дочери. Полтора года из этих девяти я видела людей, помимо тогда еще очень маленькой дочери и мужа, приходящего домой лишь ночевать, не чаще раза в неделю. Мы жили в двадцати километрах от города в первом собственном жилье, отрезанном от привычного мира. Из этих полутора лет я могу легко вспомнить не более трех дней – день рождения дочери, поездку в лес и день, точнее ночь, когда у нее резались зубы, и она издавала нечеловеческие звуки, а засыпала лишь в процессе езды по пустому ночному поселку. Вглядываясь в остальные дни, хоть и разделенные с людьми, но наполненные преимущественно бесцельным существованием, можно наскрести еще десяток ярких воспоминаний, но большей частью они покрыто пеленой небытия. После окончания этого периода я прожила шесть ярких лет, тянущих на пару десятков, и существенно омолодивших меня. Время весьма субъективно.

Я привыкаю к заключению, мне будет непросто выйти из дома вновь. Я буду медленно привыкать к разрешенному свободному перемещению, к живым людям и своему кабинету. Я буду уставать от новизны звуков, и запахов, и возможности прикосновений, мне вновь придется встраивать это в свой усеченный и уже целиком устраивающий меня мир.

Это место постепенно становится моим домом. Старый продавленный диван, вынуждающий делать ненавистную зарядку по пробуждению, а ночью вновь, как в те времена, когда мы не знали ничего лучше таких вот диванов, крепко прижиматься к мужу. Скоро у каждого из нас будет достаточно места в совместном ложе, слишком много места для двоих. Крошечная кухня, не позволяющая делать никаких запасов – исчезли крупы с долгоносиками, залежи муки, макарон, орехов и тростникового сахара. Подточили даже сушеные грибы и помидоры, грозно оберегаемые мной от покушения повседневного поглощения пищи. Кто знает, сколько гречки бы я накупила, будь у меня место для хранения. Колонка, живущая по никому не известным законам; боюсь, что не успею познакомиться с ней так хорошо, чтобы она могла служить мне по назначению. Совмещенный санузел, на котором неплохо бы вывесить график посещений с указанием цели визита. Балкон, площадь которого позволяет разместиться на полу половине человека. Мы живем десятые сутки в тесноте, но, что оказалось для меня совершенно непредсказуемом, не в обиде. Думаю, что в новой квартире необходимо оборудовать входную зону, в которой будет оставаться напряжение, вносимое из внешнего мира.

Мне перестали сниться сны. Их заменили «утренние страницы» хроники. Недаром, иногда, я пишу их в то время суток, в которое большинство людей превращается в сновидцев – предрассветные часы. Мой первый опыт словотворчества, точнее стихо-творения связан с лучшей подругой детства, Кристиной. Копаясь в земле, мы создали это:

В земле нашел я червяка

И изучил его слегка.

Пошел к профессору червей

И изучил червей сильней.

Воодушевленная, я поделилась с мамой, и стихотворение стало в ряд с множеством цитат, которые она могла извлечь из недр памяти к любому случаю. Это было самой лучше поддержкой. Я приписала его герою прошлой книги, не планируя продолжать писать, тем более о себе.

Как это ни странно, в школе я ненавидела все, где было необходимо выражать собственное мнение – сочинения и изложения. Впрочем, нет, это не было странно.

Писатель появляется из читателя. Я бегло читала в пять и проглатывала все, что было в доме, а потом все, что было в библиотеке, получая одной из первых эксклюзивный доступ к новинкам. В моей памяти перепутан реальный опыт и опыт литературных героев (особенно много просочилось его внутрь из «Пионеров-героев»), я не всегда могу сказать наверняка, было это со мной или я глубоко прониклась прочитанным. Самое страшное началось, когда я добралась до Эрл Стенли Гарднера и Агаты Кристи. Во сне, дрожа от ужаса, я разгадывала убийства. Трупы оказывались в гараже, под кроватью, на крыше, в парке и даже в пожарной службе, над которой мы жили.

До появления в моей десятилетней жизни «Властелина колец», точнее «Хранителей» – первого тома трилогии, случайно, из-под полы добытого папой в книжном, забитом политической макулатурой, у меня не было литературных предпочтений. Я была всеядна. К тому же никакая из книг не могла сравниться со сказками на ночь от папы про Черные дыры во вселенной и мамы про ее бабушек: Раю и Лушу, про производство консервированного зеленого горошка на огромном консервном комбинате, рядом с которым мы жили и в библиотеке клуба которого работали родители. Это было счастливое время, мне не было нужды писать.

В двенадцать у меня появился первый дневник в сорока восьми листовой тетради в красной клеенчатой обложке. Когда мне было около двадцати, я сожгла его, чтобы не сгорать от стыда в те моменты, когда его перечитываю (а не перечитывать его я не могла). Вспыхивала я вовсе не от событийного ряда, а от собственного лексикона, преимущественно описывающего кто с кем «лазил» в моей достаточно внушительной подростковой компании. Сейчас мне жаль этого дневника, по-моему, из него получился бы замечательный памятник подростковой культуры.

Второй дневник появился в девятнадцать и в противоположность первому не содержал внешнего событийного ряда вообще: на нем впервые проявились следы внутреннего мира в прозе. Стихи я начала писать чуть раньше. Около семнадцати. Одно из них, совершенно ужасное, было даже опубликовано в «Литературной газете Кубани». Кажется, ее я тоже сожгла.

Из сора жизни, ближе к ее второй половине, стали появляться зарисовки. Я очень хорошо помню ту, после которой я стала писать всерьез. Столовая в «Буревестнике», место, где проходил сочинский интенсив несколько лет назад, описанная в Фейсбуке легкими мазками ради того, чтобы избавиться от терзающей меня тревоги. Превращаясь в слова и картинки, она оставляла меня в покое. Чей-то отклик: «Как здорово вы пишете!» Тогда началась моя вторая жизнь, видимо та, что обычно приходит в сорок, но меня настигла несколько раньше.

Пошел третий год, как я научилась из волокон внутреннего хаоса, быстро двигаясь по веретену клавиатуры, плести пряжу для амигуруми, в которых легко угадываются персонажи моего прошлого и настоящего.

Книги, в которых я продолжаю жить:

– «Идиот»

– «О созданиях больших и малых»

– «Дом, в котором…»

– «Домовенок Кузька»

– «Финист, ясный Сокол»

– «Орден желтого дятла»

– «Про ежика и медвежонка»

– «Анна Каренина»

– «Властелин колец»