Учеников было восемь. Почти дети, лет по четырнадцати, они с неподдельным восхищением смотрели на своего мастера. Тутмес без тени самодовольства объяснял им особенности лепки портрета.

– Сначала вы должны научиться обращаться с глиной, – говорил ваятель, сопровождая свои слова показом.

Кот Палий вертелся у его ног и выводил Тутмеса из равновесия до тех пор, пока скульптор не прикрикнул на него, и кот под смех мальчишек не удалился, обиженно передернув спиной.

– Вы обязаны не только чувствовать пальцами, но определять на глаз состав глины, ее качество и пригодность к работе. Это не так уж сложно, все приходят к тому, кто усерден. Когда же вы приступаете к портрету, знайте, что глина – ваш основной материал. С его помощью вы можете достичь невероятного совершенства в своем мастерстве, ибо глиняный портрет можно изменять и править бесконечное число раз, пока не получится желаемое. Все скульпторы Египта делают так…

– Но ты, почтеннейший учитель! – вдруг подал голос один из учеников. – Ты работаешь сразу с камнем, пренебрегая глиной!

Тутмес оторвался от лепки и повернул лицо к тому, кто спросил его.

– Кто сказал тебе это? – ровным голосом произнес ваятель.

– Халосет, – несмело ответил ученик. – Он сказал, что мастер Тутмес почти никогда не лепит из глины черновые заготовки… Он обманул? – голос мальчика прервался.

Учитель смотрел мимо ученика куда-то далеко, возле его глаз появились насмешливые морщинки.

– Неужели Халосет – обманщик? – наперебой заговорили ученики.

– Халосет слишком болтлив, – задумчиво произнес Тутмес. – Но в его словах есть доля истины, – он встрепенулся. – А пока займемся работой. Процесс лепки долог и кропотлив. Но потом требуется еще большее умение – при заливке глины гипсом, – он показывал, как это делается. – Нельзя дожидаться, пока глина высохнет и потрескается, но нельзя и немедленно мочить ее, иначе все тонкие черты размоются, и ваша работа окажется напрасной. Но, – глядя на озадаченные лица детей, добавил он. – Этому вы научитесь еще быстрее, чем лепке. В застывший гипс надлежит поместить мокрое тонкое полотно, которое бы повторяло все линии гипсового слепка. А потом полученную форму вы опять заливаете гипсом. Этот гипсовой портрет можно использовать как угодно: снимать с него копии, делать золотые маски. Так поступают все скульпторы, чтобы не терзать модель утомительным позированием, – Тутмес осекся, предчувствуя новый вопрос, но ученики молчали, зачарованные его работой.

Тутмес взглянул на получившийся портрет…

На него из глины смотрело лицо фараона Эхнатона.

– Учитель! – раздался внезапный шепот со стороны дверей.

– Почему ты прервал урок? – Тутмес был крайне недоволен.

– Учитель! – повторил Халосет, и не подумав извиниться или уйти.

– Что случилось? – вскипая, скульптор подошел к ученику вплотную.

– Пойдем со мной, – вместо ответа произнес Халосет, указывая на свой домик подле мастерской Тутмеса.

Там изготовляли стекло.

– Что ты придумал? – раздраженно спросил ваятель, однако, последовал за молодым человеком, оставив на время своих учеников, копошащихся с глиной.

У Халосета в мастерской был полный хаос. Казалось, он никогда здесь не убирал.

– Учитель! Я покажу тебе кое-что. Быть может, это сделает меня очень знаменитым!

– Зачем тебе слава? – устало произнес Тутмес.

– О, учитель, – засмеялся Халосет. – Ты хочешь, чтобы восхищались только тобой?

– Слава обязывает.

– Но она и подтверждает необходимость твоего труда. Это оценка, награда! – возразил ученик. – Легко говорить, что слава не нужна, принимая ее, как должное.

– Ты все правильно сказал, – подтвердил Тутмес. – Но слава не всем идет на пользу, не каждому помогает жить и работать.

– Учитель, ты имеешь в виду, что человек, добившийся признания, перестает совершенствовать свое мастерство? А ты смог оценить по достоинству славу, ведь она пришла к тебе сразу, без особых усилий?

– Ошибаешься, друг мой, – Тутмес вздохнул и устало присел на низкий табурет, оказавшийся поблизости. – Ничто так не удручает, как слава. И достается она нелегко.

– Поясни свои слова, почтеннейший, – попросил Халосет, опускаясь перед учителем на корточки.

Тутмес медлил. Его взгляд блуждал по светлым стенам, по обстановке стекольной мастерской, но ничего не отражалось в мыслях великого скульптора. Он был глубоко погружен в себя, ища необходимые слова для выражения своих раздумий.

Заговорил он неохотно, каким-то чужим глуховатым голосом, будто обращаясь к кому-то третьему, невидимому, находящемуся в тот момент в мастерской Халосета.

– Мне повезло, судьба послала мне великого учителя. Но разве нет моей заслуги в том, что я был способным учеником? Моя слава, которой я окружен в этой стране, должна принадлежать не только мне, но и тому, кто научил меня видеть, делать, мыслить… Халосет, ты хочешь быть знаменитым, как я? – обратился он к юноше.

– Да! – торопливо ответил тот.

– Но сможешь ли ты затмить своего учителя? Не боишься ли ты этого?

– Не, не боюсь.

– Тебе придется бороться со сложившимся мнением, что лучше Тутмеса никого нет. Понравится ли тебе вечное сравнение с выскочкой-иноземцем? – ваятель пристально посмотрел в глаза ученику.

– Ты не иноземец!

– Я говорю о другом, – Тутмес вновь замолчал, собираясь с мыслями.

– Мой учитель, – продолжил он спустя минуту. – Говорил, что мастер должен заботиться о судьбе подопечного. См он заботился обо мне, как никто. Он был ювелиром и потому стал учить меня скульптуре.

– Почему? – удивился Халосет.

– Он великий мастер. Я бы не смог его превзойти. – Тутмес замялся и потом добавил извиняющимся тоном. – Простишь ли ты мне, что я не позаботился о твоем будущем?

– Я не понимаю тебя…

– В тебе есть драгоценный дар изобретательства. Мысль твоя не знает границ, она летит вперед, готовая изменить все сущее. Именно в этом твой главный дар. А скульптура… – Тутмес вновь замолчал.

– обязательно подумаю над твоими словами, учитель, – сказал Халосет после небольшого раздумья. – А теперь взгляни сюда.

И он выкатил на середину комнаты огромный глиняный сосуд, слегка пошарпанный, но без трещин.

Тутмес с первого же взгляда узнал его:

– Это все тот же? – осведомился он.

– Да! – гордо отозвался ученик. – Сиди, сиди, учитель, и смотри, что я стану делать.

Скульптор молча следил за манипуляциями Халосета.

Вначале молодой человек что-то перелил из большого кувшина, затем взял какие-то медные пруты и принялся их совать внутрь сосуда, после чего сверху на него поставил перевернутую шарообразную вазу из стекла и продолжал суетиться.

– Я ухожу, – теряя терпение, сказал Тутмес.

– Еще немного внимания, учитель, – пробормотал Халосет, не прерывая своих манипуляций.

– Что ты собираешься делать? – не выдержал скульптор.

– Это необходимо всем! – услышал он в ответ. – Все очень просто: и никаких жреческих штучек.

– Ты придумал новый способ хранения человеческих внутренностей? Да? – невесело пошутил Тутмес, вспомнив о странном обычае бальзамировать тела египтян отдельно от их содержимого.

– Нет, – Халосет не заметил шутки, поглощенный своими приготовлениями.

Наконец он торжествующе взглянул на мастера и сказал всего одно слово:

– Вот!

Тутмес проследил направление его жеста, указывающего на стеклянный сосуд, лежащий поверх глиняного горшка, но ничего не обнаружил.

– Чем ты собрался меня удивить?

Халосет сиял.

– Ты еще не увидел, учитель? – воскликнул он, кидаясь к единственному окну, через которое в мастерскую лился щедрый поток солнечного света.

– Может, я ослеп? – хмыкнул Тутмес.

– Здесь очень светло, – сообщил молодой человек, набрасывая на оконный проем шерстяную накидку.

От этого в комнате стало сумрачно. Только свет, проникающий через узкие щели между тканью в руках Халосета и оконный амбразурой, освещал мастерскую. Но вот юноша подоткнул накидку так, что уже ни один лучик не мог просочиться внутрь помещения, а в комнате оставалось по-прежнему светло, ровно настолько, что можно было различить все предметы.

Тутмес не сразу понял, в чем дело. Но внезапно взгляд его упал на стоящее посреди мастерской глиняно-стеклянное сооружение, и странный озноб пробежал по телу скульптора. Чувство, которое он испытал в этот миг, было похоже на страх. Он не знал, верить ли увиденному или бежать прочь, как от колдовства?

Верхний сосуд, сделанный из стекла самим Халосетом, светился ровным желтоватым светом, распространяя вокруг себя тусклое мерное свечение. Приглядевшись, Тутмес заметил, что источал этот свет медный прут, согнутый дугой и уходящий своими концами вглубь глиняного горшка. Что давало силу солнца этому изобретению, ваятель не знал. Он, словно завороженный, смотрел на деяние рук человеческих и различал в светящемся нутре стеклянного сосуда чей-то прекрасный лик… быть может, самой Нефертити?.. На какой-то миг слезы заслонили от Тутмеса мир, и он вновь вспомнил об уничтоженной скульптуре. Для него его статуя оставалась живым человеком, и этот человек был одинок и покинул своим создателем. И хотя слезы затуманивали милый образ, Тутмес не смел отвести глаз, моргнуть, не желая расставаться со сладостным обманом.

Халосет, видя, каким восторгом светится лицо учителя, искренне радовался за свое изобретение. Сердце юноши переполняла гордость.

– Мне это удалось! – заявил он не без хвастовства.

– Она изумительна! – прошептал Тутмес.

– Я их сделаю множество, и они заменят чадящие факелы. Их можно использовать на отделке гробниц царского дома.

– Да, да, – кивнул скульптор.

– Учитель, тебе нравится? – Халосет бросился к мастеру, и тут же метнулся к окну, срывая ткань.

Поток света хлынул в комнату и моментально затмил светильник. Образ Нефертити в тот же миг исчез, и как Тутмес ни смотрел внутрь стеклянной вазы, ничего, кроме прута, раскаленного докрасна, ему увидеть не удавалось.

Чудо исчезло.

Хеттское царство. Хаттус.

Суппиллулиума пребывал в хорошем расположении духа. Он недавно трапезничал, и воспоминания о вкусной пище наполняли его сердце ощущением блаженства. Он нежился среди мягких подушек, а пара стражей, словно изваяния, неподвижно застыли возле дверей в залу. Четыре прекрасные танцовщицы услаждали владыку своим изяществом и искусными движениями под пение сладкоголосого певца. Девушки были почти обнажены, яркие украшения служили им одеждой, позвякивая и переливаясь при каждом их движении. И это радовало царский глаз. На певца он не обращал внимания, потому что тот был стар и невзрачен, только голос его казался юным и звенел серебряными переливами, подобно лунному сиянию.

Вошел Рабсун.

– Ты звал меня, Солнце? – спросил он холодно.

Владыка едва заметно улыбнулся, скорее себе, чем племяннику. Он подал знак, и все, кроме охраны, покинули зал.

– Садись, мой мальчик, – он указал на подушки рядом с собой, а когда племянник, не сгибая спины, присел подле него, продолжил чуть лукавым тоном. – Я хотел спросить тебя, какое впечатление произвели на твой разум те слова, которые говорил здесь вчера странный египетский гость?

– Владыка хочет знать мое мнение? – не глядя на царя, спросил Рабсун.

– Я полагаю, что тебе небезразлично, кому править Египтом…

Прямой корпус наследника фараонов натянулся, как струна.

– Да, я не ошибся, – произнес Суппиллулиума. – Ты думаешь, что скорее умрешь, чем позволишь кому бы то ни было снова отнять у тебя этот трон, не так ли?

Молодой человек молчал.

– Но не думай, что какой-то ничтожный человек из страны, изгнавшей тебя, сможет как-то повлиять на твою судьбу. Решают не такие, как он, а подобные богам властители. Он же возомнил, что от его слова может поменяться течение реки, сияние дня и темнота ночи. Он безумец. Но где же он? Что же не идет за ответом? Неужели он вздумал, что царь-солнце будет ждать его бесконечно? Или с ним что-нибудь случилось? – Суппиллулиума пытливо взглянул на племянника.

Тот хранил молчание.

– Негодный египтянин! – сокрушенно покачал головой властитель. – Он, видимо, заблудился в моем городе и не может найти дорогу во дворец…

Рабсун молчал.

– Что же заставляет его так задерживаться? – не унимался повелитель. – Внезапная болезнь, горе или смерть?.. Человек очень ненадежное животное. Он обещает, но не всегда держит слово, особенно когда боги призывают его к себе, как того несчастного, что нашли сегодня подле рынка. Бедняга был зарезан! Но его убийцам этого показалось недостаточным, и они, желая удостовериться, что их жертва не выздоровеет, прихватили с собой ее голову. А, может, у них была другая цель? – царь не отводил взора от племянника.

Рабсун плотно сжимал челюсти и не поднимал глаз.

– А, говорят, в Египте существует обычай мертвым врагам отрезать правую руку, чтобы таким образом вести счет потерь в армии противника. Но зачем же отрезать голову? Уж не для того ли, чтобы мертвый не был узнан?.. – Суппиллулиума добродушно улыбнулся молодому человеку. – Зачем ты приказал убить египтянина?

Рабсун вздрогнул и подсмотрел на повелителя.

– Ты боялся его? Нет, я вижу, тебя одолела жажда мщенья. Теперь, скажи, ты доволен тем, что он мертв?

Внезапно юноша вскочил с места и закричал. Истошно, страшно. Его лицо побагровело от натуги, вены вздулись на лбу, глаза налились кровью. Он кричал, как зверь, попавший в западню. Суппиллулиума был потрясен его состоянием, но нашел силы оставаться неподвижным на своем ложе среди подушек. Спустя немного времени племянник смог взять себя в руки и начать говорить.

– Я поступил так, потому что это он лишил меня престола и подверг тяжким испытаниям изгнанника… – на глазах Рабсуна выступили скупые слезы злости.

– Ты правильно поступил, – неожиданно спокойно ответил царь. – Этому человеку оставалось бы жить от силы до сегодняшнего вечера. Наглецы должны быть наказаны. Тем более те, кто осмелился диктовать свои условия мне, самому Солнцу! – царь нарочно сделал паузу, чтобы Рабсун посмотрел в его сторону, а когда их глаза встретились, он добавил. – Я чувствую, ты сможешь править Египтом… Иди к себе.

Молодой человек мгновение постоял, обдумывая услышанное и, сделав небольшой поклон, удалился из зала, где отдыхал властитель страны хеттов.

– Как он злопамятен… – пробормотал Суппиллулиума себе под нос, пока племянник шел к выходу. – Будь осторожен…

Последняя фраза прозвучала двусмысленно. Суппиллулиума был дипломатичен и хитер. Он верно разгадал честолюбивые помыслы Рабсуна и его жестокий нрав, а потому прекрасно понимал, что на пути к завоеванию Египта главным препятствием для владыки хеттов будет именно этот молодой человек, сын фараона Амонхотепа III, и с этим препятствием надлежит что-то решить, и обращаться осторожнее, чем с осиным гнездом…

Египет. Ахетатон.

Границы Египта, могущественного и великого государства, с некоторых пор были в постоянной опасности из-за угрозы нападения хеттов, которые видели в миролюбивых действиях фараона только неумение воевать. И потому позвал Эхнатон Хоремхеба, чтобы обсудить с ним, как обороняться от Суппеллулиумы. Принимал он военачальника, сидя на деревянном троне, созданном Халосетом, в комнате, выходящей окнами на обширный дворцовый двор.

– Слава нашего государства, – говорил Хоремхеб. – Это слава искусного воина. Наши соседи привыкли нас бояться, но твое мудрое правление, о фараон, успокоило царьков настолько, что они возомнили, будто ты не хочешь на них нападать, потому что боишься их.

– Это ложь, – бесцветным голосом сказал Эхнатон.

– Но таковы люди. Если не держать их в постоянном страхе, они решат, что ты слабее их, и захотят померяться с тобой силой.

– Потому ты хочешь, чтобы я отдал тебе всю власть над моей армией?

– О, фараон! – воскликнул Хоремхеб, припадая к стопам повелителя. – Я поражаюсь твоей проницательности!

– Значит, я угадал верно, – фараон равнодушно смотрел, как его приближенный делает вид, что лобзает стопы сына Атона. – Мой отец не позволяет отнимать чужие жизни, пусть даже самых недостойных людей. Но раз речь идет о защите мирного Египта, я повелеваю тебе, мой достойный слуга, взять под свое внимание всю армию, чтобы моей земле никогда не грозила опасность от воинствующего соседа.

– Благодарю тебя, о, сын Атона! – низко кланялся Хоремхеб.

– Отныне ты имеешь все полномочия властителя Обеих Земель при ведении переговоров с иноземцами. Ты будешь решить, вести войну или прекращать кровопролитие. Все внешние дела Египта теперь в твоих руках. Об этом немедленно будет составлен папирус, дающий письменное подтверждение моих слов.

Хоремхеб опять припал к ногам Эхнатона, а тот продолжал:

– И жить ты можешь в любом месте моей страны, если того будут требовать обстоятельства и безопасность Египта. Скажи, есть ли у тебя родственники, за чью судьбу ты обеспокоен?

Военачальник поднял на фараона лицо, полное благодарности:

– О да, сын Атона!

– Хочешь ли ты, чтобы я позаботился о них, когда ты сам будешь не в состоянии этого сделать?

– Да, фараон! У жены моей есть маленький брат, который после смерти отца воспитывается в одном из богатейших номов Уасета.

– Кто был его отец?

– Почтенный Анхот, о могущественный!

При упоминании этого имени тень давних событий промелькнула в памяти Эхнатона.

– Да, да, – было видно, что фараон думает о чем-то, более отдаленном во времени. – Анхот был самым богатым из уасетской знати.

– О да, могущественнейший!

– Не тот ли это Анхот, что делал щедрые пожертвования храму Амона-Ра?

– Я не знаю, фараон, – Хоремхеб развел руками.

– А теперь он отправился в мир мертвых?

– Увы, о повелитель.

– Ты же собираешься овладеть его имуществом, пока этого не сделал брат твоей сестры, единственный мальчик в роду Анхота? – резко бросил Эхнатон, а Хоремхеб открыл рот от неожиданного выпада фараона.

Он не знал, что ответить, тем более, что повелитель был прав.

– Ну хорошо, – смягчился владыка. – Пришли этого мальчика ко мне. Он будет расти в царском дворце вместе с моими дочерьми. Ты доволен?

Вместо ответа Хоремхеб кинулся целовать обувь повелителя. Теперь уже по-настоящему. А фараон наблюдал за ним и думал, почему же богатство ценится дороже человеческой жизни, и почему именно на него Атон возложил эту кару: попытку изменить людей? Ведь не было ни в каком языке тех слов, что могли бы заставить каждого жить по справедливости, по законам любви. И никому это было не под силу, даже самому фараону.

Египет.

В хижину Мааби заглянул улыбающийся Халосет. В последнее время улыбка не сходила с его губ, как не покидало юношу веселое настроение. Быть может, он был счастлив или влюблен?

Девочка стояла спиной к дверному проему и не заметила появления Халосета.– Мааби, – позвал он. – Маабитури.

– Ты уже прибежал? – вместо приветствия ответила та. – Я ждала тебя позднее.

– Ты не рада моему появлению? – Халосет остановился на пороге.

– Напротив, – сдержанно отвечала Мааби. – Зайди в дом.

Она что-то готовила и не собиралась ради гостя прерывать свое занятие.

– Мааби, – ласково произнес молодой человек. – Посмотри, что я тебе принес!

– Руки твои пусты, – не оборачиваясь, сообщила девочка. – Неужели твой подарок так мал, что его нельзя увидеть?

– Не угадала! – торжествовал Халосет. – Где же твоя вечная проницательность?

– Ах, ты решил меня проверить? – в свою очередь завелась Маабитури, взглянув на молодого человека исподлобья. – Уж не хочешь ли ты сказать, что свой подарок ты принес в том пыльном мешке, что оставил слева от двери?

Халосет замер, пораженный ее небрежно брошенным словам.

– Ты не боишься, – как ни в чем не бывало, продолжала девочка. – Что твой подарок может пострадать от такого обращения?

– Я обернул его листьями пальмы и тканью, – пробормотал вконец растерянный молодой человек.

– Ну что ж, неси, – сжалилась Маабитури, вновь принимаясь за свою работу.

Халосет вышел и вернулся с небольшим мешком, который поставил подле Мааби, и принялся развязывать.

– У каждого человека свои прихоти, способные свести с ума любого, – начал юноша. – Порой думаешь о людях хорошо, а они, словно в насмешку над тобой, совершают безрассудства.

– Что?

– Я не понимаю, зачем понадобилось учителю бросать мастерскую, бежать за пределы дворца и начинать все сначала, да еще с этими бездарными мальчишками?

– О, как ты ревнив! – перебила его Мааби. – Ты так высоко о себе возомнил, что другие кажутся тебе бездарными?

Халосет осекся и залился краской.

– Прости, Мааби. Но поступки Тутмеса меня настораживают. Ты знаешь, он ведь совсем не живет в своем роскошном доме…

– Да, я знаю об этом.

– Но он прежде хоть изредка бывал там, а теперь…

– Я верю тебе, ведь ты, в отличие от своего учителя, живешь в его доме постоянно.

– Не смейся, – Халосет продолжал распутывать узлы и раскручивать пальмовые листья, в которые был упакован подарок для Мааби. – Недавно мастер Тутмес пришел домой не один, он привел хорошенькую женщину и сказал мне: «Халосет, если кто-то будет гнать отсюда эту толстуху, скажи, что она – моя жена». Оставил ее и ушел. Она с тех пор живет в его доме, хозяйничает там, приводит гостей, а мне даже как-то неловко появляться там. К томе же, сам Тутмес больше дома не был.

– Неразрешимая загадка, – усмехнулась Мааби.

– Но странностям Тутмеса нет конца, – воскликнул молодой человек. – Он обратился ко мне с одной просьбой. Попросил сходить в мастерскую, ту, что во дворце. Я решил, что он там оставил инструменты или камни и не хочет туда возвращаться. Но он сказал… – Юноша беззвучно засмеялся.

– Ну говори же! – рассердилась девочка.

– Он попросил меня, как друга… Так и сказал: «О, Халосет, там, в мастерской, есть статуя с отбитой рукой. Прошу тебя, как друга, разбей ее не мелкие осколки и похорони их где-нибудь в саду, чтобы никто не видел».

– Он хотел, чтобы ты закопал статую? – удивилась Мааби.

– Благодарение Атону, он не просил меня ее забальзамировать, – юноша давился от смеха.

– Да, значит, что-то с ним случилось, раз он доверил тебе прикоснуться к его тайне.

– Я выполнил его волю, – сообщил Халосет. – Но поскольку статуя ему не нужна, я решил, что могу делать с ней все, что мне заблагорассудится.

И с этими словами извлек из мешка каменный бюст царицы Египта.

– Это тебе! – торжественно произнес он, протягивая ее Мааби.

Девочка стояла неподвижно, восторженно взирая на великую работу мастера Тутмеса.

– Возьми, – повторил Халосет.

Мааби медленно замотала головой, все еще не смея оторваться от прекраснейшего лица. Она вспомнила день знакомства с Тутмесом и ширму в его мастерской.

– Ты не хочешь принять этот дар? – с обидой произнес молодой человек.

– Это она, – ответила Мааби.

– Да, это царица Нефертити, – подтвердил Халосет.

Девочка взглянула на него и засмеялась.

– Тебе понравилось? – обрадовался юноша.

– Ты хочешь заслужить мое расположение, преподнеся мне работу своего учителя? – хохотала она.

– Значит, ты принимаешь мой дар?

– Нет, Халосет, – девочка отсмеялась и серьезно взглянула на него. – Мы не вправе распоряжаться чужими творениями. Отдай этот бюст мастеру Тутмесу. Пусть он сам решает, как с ним поступить.

– Да он разобьет это чудо! Ты не знаешь моего учителя! – в отчаянии воскликнул Халосет.

– Знаю, – спокойно отозвалась Маабитури. – И потому повторяю: отнеси бюст в мастерскую. Он будет благодарен тебе.

Халосет долго размышлял, потом наткнулся на взгляд Мааби и, не говоря ни слова, завернул свой подарок в ткань, в листья, уложил в мешок и ушел, даже не оглянувшись на ту, что умела читать мысли и события.

Тутмес, спавший у себя в мастерской среди камней, мусора и глины, был разбужен громким пением, доносившимся с улицы. Он открыл глаза и тут же зажмурился, точно от яркого света. Неподалеку от его лежанки на одной из полок, как раз напротив места, где он спал, стоял бюст прекраснейшей Нефертити – все, что осталось от чудесной статуи.

Тутмес решил, что сошел с ума. Образ царицы преследовал его. Но в следующий момент он понял, что не спит, и догадался, кто мог принести сюда останки его шедевра.

– Халосет! – позвал он громко.

Пение с улицы прекратилось.

– Иди сюда!

Через несколько мгновений ученик предстал перед учителем со словами:

– Я не могу оторваться от дел, там у меня…

– Что это такое? – строго спросил Тутмес, жестом руки указывая на каменный бюст.

– Прости, учитель, – произнес молодой человек, без доли сожаления.

– Нет, сначала ты объясни, каким образом это попало в мою мастерскую? – настаивал Тутмес.

– Я принес ее из другой твоей мастерской, учитель.

– Прекрасно! – вскипел ваятель, вскакивая с места и прохаживаясь взад-вперед.

– Не, мастер! Это все Мааби. Она заставила меня вернуть то, что принадлежит только тебе.

Тутмес остановился и взглянул на юношу:

– Не я ли просил тебя, как друга, никому не показывать эту скульптуру?

– Ты. Но Мааби никому не расскажет.

– Зачем же ты послушался ее, а не меня? – Тутмес повысил голос.

– Потому что она сказала, что ты будешь мне благодарен… – вырвалось у Халосета, и он понял, что сказал не то.

Неожиданно скульптор засмеялся

– А ведь она права! – воскликнул он сквозь смех. – Только спрячь подальше от меня эту голову, чтобы я ее не нашел, даже если бы искал.

– Хорошо, – чуть растерявшись, ответил молодой человек, и услышал:

– Спасибо, что сохранил ее.

Удивиться Халосет не успел.

Шум, звон разбитого стекла, грохот и душераздирающие вопли донеслись внезапно из соседней мастерской, а потом все смолкло, точно оборвалось.

– Это у меня! – воскликнул Халосет и метнулся в свою мастерскую.

– Учитель! Помоги мне! – раздался через минуту его голос, полный отчаянья.

Тутмес, занятый созерцанием бюста царицы, поспешил в стекольную мастерскую.

Нелепая картина предстала ему: разбитое стекло подле гигантского сосуда, разбросанные по полу черепки и лужа, стекающая с какой-то мокрой тряпки, которую Халосет держал с помощью специальных клещей.

– Осторожно, мастер! – воскликнул молодой человек, когда увидел, что Тутмес пытается приблизиться к нему. – Тут едкая жидкость, кислота, – предупредил он, указывая на лужицу.

– Что случилось? – спросил Тутмес, хотя и так все было понятно.

Однако слово, которое произнес молодой человек, окунуло Тутмеса словно в лед:

– Палий…

Только тут скульптор понял, что мокрая тряпка в руках ученика – это кот, вернее то, что он него осталось.

– Сорвался в мой сосуд. Я не успел привернуть стеклянный колпак, – растерянно оправдывался Халосет. – Умер… Вон, у него уже и шерсть вылезает.

Тутмес отвернулся.

– Прости меня, учитель! – с жаром вскричал молодой человек. – Я виноват, я не хотел, я гнал его, но он ведь всегда слушался только тебя!

– Перестань! – тихо ответил ваятель. – Несчастный Палий.

Тутмес ушел, а Халосет все еще всхлипывал, причитал над мертвым телом мохнатого приятеля и доказывал, что в случившемся виноват только Тутмес, так не вовремя отозвавший его из мастерской. Халосет призывал в свидетели кота, которому теперь уже было все равно, кто виновен в его гибели – люди или он сам.

Его дух гулял возле ног Тутмеса и старался утешить расстроенного хозяина, но тот не замечал его, и потому Палий, обидевшись, задрал хвост и медленно удалился из мастерской. Теперь уже навсегда.