Бабки

– Рано об очаге говорить, Ягарья Павловна…

– А потом поздно будет, – отрезала Ягарья. – Ты девушка прямая, не особо скромная. И это хорошо. Лучше так, чем обманывать меня, а в мечтах своих строить планы на будущее. Но нет у тебя с ним будущего. И быть не может. Или сама сгинешь, или его погубишь. К тому же время сейчас не спокойное. Не до любви.

– Ты запретишь мне ухаживать за ним?

– Нет. У нас хоть и не такое поселение, как Гобики или любая другая деревня, но и не монастырь. Все вы здесь свободны и вправе выбирать, как жить дальше. Я не могу от тебя требовать, чтобы ты принесла в жертву себя, как женщину. Как это сделала я… Но, Настенька, – Ягарья остановилась, встала напротив Насти и положила руки на ее плечи, – ты очень сильная и умная девушка, ты образованная и, кто знает, может тебе суждено встать после меня…

– Ты что-то знаешь? – спросила девушка.

– Нет, но чувствую, – честно ответила Ягарья. – Не все наши войну переживут. И это неудивительно. И бояться этого не надо. Люди русские гибнут каждую минуту. Смерть, как огромная черная птица, нависла над всей Россией, над всем Советским Союзом, над Родиной нашей… И все, кто под тень ее крыл попадает, умирает… Чего уж там: наши несколько домов – ничто в сравнении с городами, которым куда тяжелее приходится. Баба Феня еще несколько лет назад сказала мне, что мой любимый Санкт-Петербург, что нынче Ленинградом зовется, будет медленно умирать с голоду. Тогда я подумала, что Филипповна на старости лет из ума стала выживать, а теперь вижу, что из ума я выжила, раз не поверила ей. Да и вообще, не дай Бог ведьме сильной из ума выжить: не далеко и до греха, – Ягарья натянуто улыбнулась. – Но речь не о том. Настя. Ты девка серьезная, поэтому слушай меня, не спорь и мотай на ус. Когда не станет меня, – Настя хотела было возразить, но Ягарья остановила ее поднятой рукой, – когда не станет меня, – повторила она, – пока война идет, ничего не меняй. Может, Степановна будет возмущаться, может еще кто. Никитичну я предупредила. Пойдут разговоры о том, что ты здесь недавно, а они – всю жизнь, почитай. Но стой на своем, не слушай никого. Сплетни будут, болтовня будет, на то мы и бабы. Справишься. А вот насчет Павла… Тут, девка, будь осторожна. К тому же имей ввиду, сейчас все девчата на него глаз положат. Невидаль! – Ягарья рассмеялась. – Вон, Машка, дочь Антонины, всего двенадцать лет отроду, а уже на Ванюшу нашего поглядывает. Мужчины здесь – в диковинку. Но не к добру…

– Я тебя услышала, Ягарья Павловна, – сказала Настя, – спасибо за заботу и доверие. Спорить и возражать не буду ни в чем, все приму во внимание. Но ты же знаешь, что все равно делать буду по-своему, правда?

– Правда, – согласилась Павловна, – потому и хочу, чтобы ты встала после меня.

Суетились все в усадьбе, предчувствие нехорошее, что у Ягарьи было, и на остальных переложилось. Каждая знала, что что-то грядет неладное. А чего дивиться? Время не спокойное. Война.

Настя ухаживала за Павлом, который медленно, но шел на поправку, не без Татьяниной помощи. Притягивало ее к парню, словно это он чарами обладал, а не она. Когда боли у него сильные были, сон на него глубокий наводила, а сама сидела рядышком часами и книги читала, благо их у Павловны была полная библиотека.

Ваня во всем помогал, да и сам частенько наедине с раненым оставался: все расспрашивал его о войне да о деле партизан. А Настя в то время с Сашей маленьким играла, учила его карандаш в руке держать.

Прошло с полмесяца, когда Настя поняла окончательно, что не хочет и не может отпускать Пашу. Полюбила она его крепко. Не знала, любил ли он ее, но она этого желала всем сердцем. Рассказал ей Павел о жизни своей, о том, что жил под Брянском в маленькой деревушке вместе с матерью и тремя младшими сестрами. Батька его помер аккурат перед началом войны, так что парню надо было не о своей жизни думать, а о матери да о сестрах, которые теперь под руководством немцев проклятых живут.

– Большие города под гнетом вражеским гнутся, куда уж нашим деревням в глубинке выстоять, – говорил он.

– Мы же выстояли, – ответила Настя.

– И я до сих пор в толк взять не могу: как?

– Благодаря Господу Богу да стараниям Ягарьи Павловны, – скромно ответила девушка.

– Имя у нее странное такое: Ягарья, – снова удивился Паша. – Кому ж в голову взбредет так свою дочку-то назвать?

– А я бы и назвала, – сказала Настасья. – Ни имя делает человека тем, кто он есть, ни фамилия, ни происхождение, а дела его. Ягарью Павловну местная деревенщина за спиной бабой Ягой называет, а она – очень добрая женщина. Она многих детишек из Гобиков спасла, и теперь они здесь среди нас живут. Как и Ваня…

– Она ведьма? – спросил напрямую Паша. Ответа не последовало. – Ты не подумай дурного, я догадываться стал еще тогда, когда ваша Татьяна, уже после того, как я в себя пришел, шептать надо мной что-то стала да в раны мазь вонючую мазала. Я ж не дурак, хоть и семь классов всего закончил. Ты мне только скажи, ты тоже того… как они?

Настя улыбнулась и взгляд отвела.

– А как бы тебе хотелось? – спросила она.

– Меня это все немного пугает, если говорить честно. Еще бабушка моя говорила, что в лесах Брянщины есть деревня, где одни ведьмы обитают. Говорила, что туда даже зверь не захаживает.

– А он и не захаживает, – снова улыбнулась девушка, – как и немец. А вот ты, видишь, зашел.

Настя с улыбкой посмотрела на Павла и вышла из комнаты, оставив его без ответов. Больше они к этому вопросу не возвращались, да и не надо было пока, а после случай не подвернулся.

Все чаще Настя бывала у Паши, который пошел на поправку. Но отпускать его, пока раны не затянутся, никто не собирался.

– Толку там от тебя дырявого мало будет, – сказала Ягарья. – До своих дойти не успеешь, как раны снова откроются. Печенке твоей время надобно, чтобы восстановиться. Глупо идти на верную гибель, а как вглубь леса от нас уйдешь, там тебя, если не немцы, то волки настигнут. От всех поди не отстреляешься, только стрельбой врагам место свое укажешь. Так что сиди, Павлуша, пока сидится.

– Вашего отца тоже Павлом звали? – спросил он.

– Какие мы наблюдательные! – рассмеялась Ягарья. – Звали, да не совсем Павлом. И это тебя, мальчик мой, ни коим образом не касается. Ты мне вот, что скажи, – сказала она полушепотом, чтобы за дверью слышно не было, – какие у тебя виды на нашу Настьку?

Тот замялся, начал глаза отводить, но ведьму опытную этим не обмануть.

– Нет, Павлуша, ты глазки-то не прячь. Говори, как есть. На дворе сорок второй год, война. Немцев на нашей земле нам еще долго терпеть, и с этим поделать мы ничего не можем. К тому же нельзя Насте с тобой быть, ты пойми.

– Отчего же? – наконец ответил Павел.

– Судьба у нас тут такая. Если выжить хотим, мужиков стороной обходить должны.

– Ну и обходите. Это ж я к вам пришел, а не она ко мне, – улыбнулся парень, – это ж я стороной вас не обошел. А обошел бы – где б я сейчас уже был? Давно б помер, и дай Бог, чтобы сам, а не снова фрицам бы попался.

– До лета пересидишь, а там пойдешь к своим.

Тут возражать Павел не стал. Рвался он в лес, к своим, рвался, чтобы немцев убивать, чтобы свои же железные дороги подрывать, когда по ним вражеские эшелоны идут.

– Вера Никитична, что с тобой? – спросила ее Таня за завтраком. – Весна наконец приходит, теплеет, вон и ласточки прилетели, правда, Марусь? – Таня улыбнулась девушке, а Маруся скромно отвела глаза, пряча радостную улыбку. – Отчего ж ты хмурая? Не ешь ничего…

– Вчера много крови пролилось, – ответила женщина. – Я прям вижу ее. Сон приснился мне сегодня, а в нем было много крови… Дети, женщины… старикам глаза вырезали, деткам животы вспарывали. Нелюди, мрази.

– Полноте, Вера, – попыталась успокоить ее Ягарья, что сидела рядом с ней, во главе стола, – ежечасно люди мрут от проклятущей гадины.

– Так близко первый раз чувствую, – ответила Никитична, глядя в стол перед собой. К еде она не притронулась. – Они кричали, а фрицы смеялись с них. Понимаешь, Павловна, смеялись с того, как дитяти мелкие мучились, а мамок заставляли смотреть. А потом и их самих… Нелюди! – крикнула она и, громко стукнув кулаком, вышла из-за стола.

– Ты куда? – крикнула ей вслед Ягарья.

– К Павлу нашему. Поговорить с ним надобно.

Следом за Никитичной побежали и Таня с Настей.

– Павел Сергеевич, – сказала Никитична, войдя к нему в комнату, – уж прости, что так врываюсь, но дай-ка мне свою руку, сынок.

Женщина аккуратно присела рядом с парнем, за ней вошли Настя с Татьяной, а после, не спеша, и Ягарья. Даже баба Феня привстала со своей постели, с которой она все реже поднималась, чтобы вслушаться и понять, что происходит.

Паша протянул руку Вере Никитичны.

– Из какой ты деревни, милок? – спросила она, стараясь спрятать свое волнение в голосе. Ей этого не удавалось.

– Угревище, – растерянно ответил тот, – это по другую сторону Брянска.

– Знаю я, знаю, – сказала Никитична, поглаживая грубую мозолистую ладонь парня. – Прости, сынок, прости. Но нет больше деревни твоей…

– Как нет? – приподнялся он с постели. – А мама моя? А сестры?

Вера Никитична покачала головой, слезы потекли на по обычаю хмуром и редко приветливом лице.

– Вчера. Вчера немцы сожгли твою деревню, а всех, кто там был, убили…

– Как всех? А дети?

– Говорю, как вижу, – ответила Никитична, – всех…

– А если ошибаешься?

– Вера Никитична никогда не ошибалась, – ответила Ягарья, стоявшая в дверях. – Соболезную, Павлуша.

– Немцы! – крикнул Ваня, вбежавший в дом. – Немцы подходят!

Все засуетились и тут же забыли про сожженную вместе с ее жителями деревню Угревище – надо было свой дом спасать.

– Настя, ты оставайся с Павлом. Стой у порога и работай глазами, девка, работай, как умеешь, ради памяти твоей матери.

Строго наказала Павловна Анастасии, да та и без нее знала, что будет грудью стоять, защищая Павла.

Их было четверо. Все приехали на военной немецкой машине без крыши. Когда Ягарья вышла из дома, то увидела, что на заднем сиденье, трясясь от страха, сидит и плачет Маруся.

Глаза Павловны вмиг налились злобой, где-то из глубин своего скрытого подсознания она готова была выпустить на свободу свою внутреннюю бабку-немку, кровь которой, хотела она того или нет, а текла в ней. Ее девочку, одну из ее девочек, да и кого – Марусю! – самую наивную и по-детски добрую, которая уж никак не выглядела даже старше Татьяны, немцы хотят забрать. Для чего, догадаться много ума не надо было.

– Расслабились мы, – шепнула под нос Ягарья и пошла в сторону автомобиля. – Was willst du hier? (Что вам здесь надо?) – закричала она.

Один немец сидел рядом с Марусей, трое других стояли неподалеку.

– Was ist das für ein Dorf und warum haben wir vorher nichts davon gehört? (Что это за деревня, и почему мы не слышали о ней раньше?) – неприветливым тоном спросил один из фрицев, наставив на Ягарью автомат.

– Das sind meine Häuser. Und warum sind sie Ihnen unbekannt – nicht meine Sorge (Это мои дома, а почему они вам незнакомы – не моя забота).

– Würdest du mich betrügen? (Будешь мне дерзить?) – крикнул немец и направился к Ягарье, не опуская автомат.

Павловна пыталась поймать его взгляд, но у нее ничего не выходило.

– Wer bist du, frau? (Кто ты, фрау?) – пренебрежительно спросил фриц и плюнул себе под ноги. Он упорно не смотрел в глаза женщине, осматриваясь вокруг. Он знал, что двое других не сводят с нее глаз и, если придется, среагируют: их автоматы также были направлены на Павловну. Немец тем временем уже вплотную подошел к дому, в котором был спрятан Павел, а в погребе прятались Татьяна и другие девушки. Кроме Маруси.

– Frau von Mayer. Die Herrin dieser Siedlung. In Dresden geboren (Фрау фон Майер. Хозяйка здешнего селения. Родилась в Дрездене), – сухо ответила Ягарья.

– In Dresden heißt das! Und wie erschien Frau German im russischen Wald? (В Дрездене, значит! И как же фрау-немка оказалась в русском лесу?)

Когда немец прошел в пару метрах от Ягарьи, она посмотрела в его левый глаз и поняла, почему не могла поймать взгляд: глаз у фрица был стеклянный. Правый же был ей не виден. «Трудно придется», – подумала женщина.

На крыльце сидел старый кот Васька, который грозно зашипел на чужака и тут же был отброшен тяжелым немецким сапогом в сторону.

– Тебе Татьяна этого не простит, – прошептала себе под нос Павловна.

Фриц открыл дверь.

Перед ним открылась большая комната с несколькими кроватями, на одной из которых сидела старушка до того старая, что, наверное, она годилась женщине на улице бабкой, а то и прабабкой. Не меньше.

Ягарья хотела было пойти в дом вслед за немцем, но ей не позволили.

– Стой, где стоишь! – на ломаном русском выкрикнул ей один из двоих фрицев, что держали ее на прицеле. Они стали постепенно приближаться к ней. «Ну хоть эти на меня пристально уставились», – подумала женщина и стала к ним присматриваться.

Баба Феня глядела на немецкого солдата, что вошел к ним в дом.

– Ну давай, миленький, подходи ближе, заберу с собой на тот свет хотя бы еще одну падлюку, – негромко сказала она.

Немец выкрикнул ей что-то в ответ, на что Филипповна сказала:

– Я твоего не разумею. А коли и разумела бы, отвечать бы не стала. Ходи сюда…

Но фриц, словно зная, что от бабки ничего хорошего ему не видать, не опуская дула автомата, пошел в сторону двери, за которой лежал Павел. Баба Феня занервничала.

Немец взялся за деревянную ручку и без труда толкнул дверь. Та открылась. Дуло автомата уткнулось Насте прямо под грудью, туда, где ребра расходятся, оставляя незащищенным живот. Надавливая сильнее, фриц проталкивал девушку в комнату, а холодный металл впивался сквозь тонкое платье в кожу.

Мужчина боковым зрением заметил, что слева от него кто-то лежит на койке и уже хотел было повернуть голову, но Настя коснулась своей рукою его небритой щеки и насильно повернула лицо к себе.

– Смотри на меня, – приказала она ему, – смотри на меня очень внимательно.

Она не знала, понимал ли он ее слов, но точно знала, что он понял то, что она ему сказала своими глазами. Павел замер от удивления. Ему хотелось броситься на немца, но Настя предупредила его, сказав заранее: «Что бы не происходило, не вставай. Даже если враг зайдет в дом. Ничего не делай. Я все сделаю сама».

Глаза ее потемнели, зрачки, казалось, заполонили все глазное яблоко. Левый глаз немца никак не реагировал на взгляд девушки, и она это заметила, а правый глаз и сам стал выглядеть, как стеклянный. Настя протянула руку, и солдат покорно вложил в нее автомат. Павел продолжал удивляться.

– Веди его ко мне, – раздался старый хриплый голос из большой комнаты, – уж я-то разберусь с ним.

Настя послушалась старуху и зашагала вместе с фрицем в сторону бабкиной койки. Иван, Таня с Шурой и другие наблюдали за шагами немца и Анастасии из-под половиц.

– Нельзя его убивать сейчас, баб Фень, – сказала Настя, не отворачивая взгляда от правого глаза солдата, – он пришел не один. Значит и вернуться они должны все.

– Ну дай хоть порчу-то навести! – злобно хихикнула старушка. – Пока силы хоть какие-то имеются… Не лишай бабку последней радости!

Настя улыбнулась немцу, тот ей в ответ. Затем он повернулся, подошел к койке Феклы Филипповны.

– Уж прости, сынок, не благословение тебе я дам… Потому что не сынок ты мне вовсе, а сучий сын, иродово отродье. Не надо было к нам приходить…

Немец покорно приклонил колено перед бабой Феней, а она его по голове погладила, бормоча что-то, а когда он встал и отвернулся от нее, брезгливо стала руку свою полотенцем тереть.

– Веди его, девка, веди. Поживет пока. Сколько надо поживет, а надо ему совсем немного-то.

Настя повела немца к выходу, так и не вернув ему винтовку, оставив ее подле койки Филипповны. А Павлик все это слышал и не знал, что ему теперь следовало делать: бояться этих женщин или благодарить их. А как же бояться, когда уже любишь-то?

Ягарья стояла во дворе, а рядом с ней, как покорные пажи подле своей госпожи, стояло двое немецких солдат, послушно глядя на женщину. На крыльцо вышел третий, а за ним во двор вышла и Настя. Тот, что сидел вместе с Марусей в машине, начал нервничать. Он понял, что что-то происходило не то.

– Was hast du dort gefunden? (Что вы там нашли?) – закричал он, не выходя из машины.

– Как быть с ним? – тихо спросила Настя, подходя к Ягарье.

– Еще не знаю. Подходить близко нельзя, еще пальнет… Марусю он одну в машине не бросит, будет там своих ждать.

– Antwort! (Отвечайте!) – не успокаивался фриц.

– Sag ihm, dass hier alles sauber ist. Du kannst gehen (Скажи ему, что здесь все чисто. Вы можете уезжать), – сказала солдату Ягарья. Тот крикнул, повторив ее слова.

– А как же Маруся? – удивилась Настя.

– Тихо, девка, – почти шепотом ответила Павловна, – Перебить мы их сейчас не можем – будет только хуже. Зачаровать того, что в машине, нет возможности, а Маруся сможет сбежать от них, в этом у меня сомнений нет.

– Я не допущу, чтобы ее увезли! – громко сказала Настя и вплотную подошла к немцу, которого пару минут назад неблагословением наградила баба Феня. Настя уставила на него свои черные очи, после чего фриц взял ее под руку и повел к машине. Следом за ними пошли и двое остальных.

– Хитрее Ольги будет, – пробормотала себе под носом Ягарья им вслед.

Чем ближе Настя с тремя немцами подходила к машине, тем сильнее она приковывала к себе взгляд того, что сидел подле Маруси: то был красивый молодой ариец, сидящий с идеально ровной спиной. Всем своим видом он показывал, что не является простым солдатом, а, скорее всего, занимал высокий пост и, судя по выправке, имел высокое социальное положение. Но Анастасию это не смутило. На мгновение она взглянула на красное лицо Маши: слезы текли, нос раздуло, зубы дрожали то ли от страха, то ли от холода, ведь сидела девушка в домашнем ситцевом платье.

– Du hast nichts als den Wald gefunden. Sogar wilde Tiere werden nicht getroffen. Es gibt keine Spuren von Partisanen hier und kann es nicht geben. Und noch mehr, Sie haben keine Häuser und keine Frauen gesehen (Ничего, кроме леса, вы не нашли. Даже зверей диких не встретили. Следов партизан здесь нет и быть не может. И уж тем более вы не видели никаких домов и никаких женщин), – сказала Настя. Ее произношение немецкого было куда хуже, чем у Ягарьи Павловны, но немцы ее поняли, а самое главное – поверили и приняли ее слова за действительность. – Маруся, выходи, – сказала она.

Девушка дрожащими руками открыла маленькую дверцу машины. Удивленный фриц, сидевший рядом с ней, провел ее негодующим взглядом. Нет, он не помешал ей, но он, казалось, боролся с тем, что сейчас с ним и его сослуживцами происходило. Настя это заметила, но ничего не предпринимала. Она и так делала все, что могла и взгляда своего с немца не сводила.

– А теперь уезжайте и не возвращайтесь, – сказала она по-русски, но они ее поняли бы и без слов. Тот солдат, что заходил в дом, где была Настя, уже, неосознанно для самого себя, составлял в своей голове версию объяснения того, где он мог потерять свой автомат. А еще он стал замечать, что у него начинается мигрень. Тогда он конечно еще не знал, что эта «мигрень», которая растекалась по его мозгу, как расплавленный металл растекается по форме с углублениями, убьет его еще до восхода солнца следующего дня. Но сейчас это не имело никакого значения: они выполнили приказ, проверили окрестные леса на предмет наличия в них партизан, никого и ничего не нашли, правда автомат пропал… Но он решит этот вопрос. Если успеет.

Ягарья укрыла Марусю своим меховым платком.

– Полноте, Машенька, – успокаивала она плачущую девушку, – они бы тебе ничего не сделали. Ты бы упорхнула от них раньше, чем они ввезли тебя в деревню.

– Знаю, Ягарья Павловна, – ответила Маруся, – но все равно: страшно так было! Спасибо, Анастасия Петровна!

– Не надо меня благодарить, – ответила Настя, – мы своих не бросим, правда?

– Прости, Настя, старею… – сказала Ягарья.

– Главное, что все обошлось, и Маруся дома.

Все трое вошли в дом, когда убедились, что машина фрицев окончательно исчезла на горизонте.

– Выходи, Татьяна! – сказала Ягарья, открывая ход в погреб.

– Павловна… – тихо позвала ее Настя. – Иди сюда…

Настя подошла к койке Феклы Филипповны, чтобы убрать автомат немца. Баба Феня никак на это не реагировала.

– Она…

– Не дышит, – договорила за Настю Ягарья, подходя к кровати, – баба Феня не дышит.

Из-под полы вышли Таня, Никитична, Шура и другие девушки, что прятались в этом доме. И Ванюша был с ними. Никто не произнес ни слова. Опираясь на стену, из своей комнаты вышел Павел. Его, казалось, никто не замечал. Девушки: Таня, Шура и Маруся, у которой и глаза-то еще не успели просохнуть, разрыдались первыми.

– Фекла Филипповна! – скрестила руки на груди Вера Никитична. – Да что ж ты…

– Ее час пробил, – тихо сказала Ягарья, сидевшая рядом с телом умершей. – Недоброе дело она напоследок сделала, как для ведуньи, но правое, как для русского человека. Последние силы отдала она, чтобы супостата с этого света свести, почитай померла, защищая Родину.

– Паша, – заметив парня, тихо сказала Настя, по щекам которой тоже уже текли слезы, – тебе нельзя вставать, раны внутри еще не затянулись.

– Я вам соболезную, – сказал он девушке, так и стоя, опираясь на дверь комнаты.

– Ты же сам потерял всю семью, – ответила Настя, подойдя ближе. – Спасибо, но все-таки тебе надо прилечь. Тут ты не помощник, уж извини. Мы сами…

– Я видел тебя, – сказал Павел, покорно обняв Настю, которая помогла ему дойти до койки, – так все-таки ты тоже…

– Ведьма? – спросила она, на этот раз не улыбаясь. – Да, Павлуша, ведьма. Я, пожалуй, предпочитала бы другое какое слово, но сейчас не до того. Немец ушел, опасность в очередной раз миновала. Надолго ли – никто не знает. Но сейчас нам надобно попрощаться с бабой Феней, – она сделала паузу, помогая Павлу лечь, – затем оплакать ее, коли время на то будет, – продолжила Настя, – а потом и поговорим.

– Добро, – согласился парень.

Девушка, отводя от него мокрые глаза, которые выглядели совсем иначе, не так, как полчаса назад, уже хотела выйти из комнаты, но Паша окликнул ее:

– Спасибо, Настенька, – сказал он, – спасибо тебе. Снова ты спасла меня. Я перед тобой в долгу.

Настя ничего не ответила, вышла из комнаты и закрыла дверь. Сейчас ее ждали другие заботы.

***

1853 год

Щукин Филипп Евстафьевич, зажиточный, но очень жестокий помещик, будучи достаточно влиятельным человеком в Брянске, казалось, не любил никого. Женушка его, бедная, болезненная женщина, которую ее сердобольный папенька всего в четырнадцать годков отдал замуж за богатого, но на то время уже тридцатилетнего Щукина, родила ему пятерых сыновей и чуть не померла, рожая шестого, мертвенького… За то, что отпрыск не выжил, Филипп Евстафьевич сильно на жену разгневался. Десятилетняя крепостная девчушка, стоявшая у дверей, слушала, как злой барин клянет и без того едва живую хозяйку, чье лицо было белее мела, а постель под ней вся пропиталась кровью. Повитуха смиренно стояла в углу, держа в руках мертвого младенца, на которого барин и не взглянул.

Барыня плакала и молила у Бога смерти. Никто из тех, кто был на тот момент в доме, не знал, отчего барин так злится на жену, ведь своих живых сыновей он не особо то и жалует и вряд ли проявлял бы новые чувства к шестому ребенку, выживи бы тот.

А девчушка слушала ненавистного барина и кулаки свои сжимала, глядя в щелку на злого мужчину. Вдруг он за голову ухватился и сморщился от боли. Хотел было на кровать присесть, потому как боль нестерпимая его настигла, да побрезговал, что в крови женушки своей испачкается.

– Вот ты где, неразумное дитя! – шепотом прикрикнула на Феню матушка. – А-ну, быстро отседова! Еще чего не хватало: барину под горячу руку попасти.

– Он на барыню ругается, – сквозь зубы пробурчала девочка.

– Пущай ругается, – ответила мать, – поругается и перестанет, а тебе от него несдобровать, коли заприметит тебя здесь. Ишь, кулаки она сжала! А-ну, быстро к себе мандруй!

Девчушка хоть и злилась, но мамку послушаться пришлось. Тут же у барина головная боль отступила. Хотел было он снова на зареванную жену накричать, да пожалел сил своих. Вышел он от нее и крикнул на весь дом, что было мочи:

– Варвара! Водки мне налей! Да пошустрее!

Поспешила Варвара барина обслуживать, только одной водки ему мало было. За руку ее ухватил и потащил к ней в комнату. Для крепостной бабы, чья вся жизнь прошла под указом злого барина, это было не в новинку: он владел ею полностью, как ему пожелалось бы. Варвара, осиротевшая в раннем детстве, была собственностью Филиппа Евстафьевича немногим дольше, чем его несчастная женушка.

Барин печаль от своей неудачи с мертворожденным сыном, как и от многих других неудач, снимал рядом с крепостной Варварой, а из темного угла, забившись и спрятавшись от всего мира, наблюдала за ними Феня – дочка Варварина. В таких случаях мамкой было велено прятаться и не высовываться, чтобы не оказаться под рукой у Щукина, иначе он бы не глянул, что перед ним девчонка малолетняя – зашиб бы тут же.

Всегда молча сидела, спрятав голову между ног и зажав руками уши. Но сейчас он мамку обижает, а менее часа назад на барыню кричал. Благо, что не бил. А барыня добрая была и крепостную девочку Феню никогда не обижала. Знала, что ребенок ни в чем не виноват, да и мать ее разве можно обвинить в том, что родила ее от хозяина, коли хозяину тому перечить никто не смел?

Потому-то Елена Ивановна всегда старалась и угостить Феню вкусностями, и работы много не давала, и с сыночками своими младшенькими играть дозволяла. Сестра, хоть и единокровная, как-никак…

Не выдержала Феня – сжала кулачки свои. Да так лицо злобно нахмурила, что сама бы испугалась, коли увидела бы себя в тот миг. Отбросил барин мать ее в сторону и снова за голову ухватился. Варвара сразу в угол, где дочка пряталась, взгляд свой устремила. Блестели в углу глазенки Фенины, да только глазки те злобой были наполнены, никак от отца передавшейся.

– Да чтоб тебя! – вскрикнул Филипп. – Что за день проклятущий.

Вышел он спешно из маленькой коморки, где дочка с мамой жили.

– Ну все, прекращай, – сказала Варвара, – слышишь, Феня! Прекращай, кому говорю! Ушел он. Ишь ты, девка… До чего ж сильная. Но нельзя так, доченька, нельзя… – Варвара поправила платье и обняла дочку. – А ежели он поймет, что голова у него от тебя болит. Убьет же, ей-богу, убьет.

– Я его убью раньше, – сказала Феня.

– Не говори так. Он – барин. И ты должна слушать его и делать, что он велит. А твое умение может только навредить тебе, глупая. У него власти и силы больше.

– Неправда, мама, – возразила дочка, – я, коли захочу, сделаю так, что голова эта его поганая не только заболит, а и лопнет вовсе!

– Тише, тише… Ты никак сдурела, девка? Слушай меня сюда. Сейчас ты тихонько спать ляжешь, а я пойду к барыне, да помогу ей, пока она душу Богу не отдала. Ей немного осталось. Уж, поди, ангел над ней навис, ожидает с собой забрать.

– Мама, – спросила тихим, уже спокойным голосом девочка, – а мы кто – ангелы?

Варвара рассмеялась.

– Куда нам, бабам крестьянским? Ангелы… скажешь, тоже. Ведуньи мы с тобой, дуреха, ведуньи. В простонародье – ведьмы. А от Бога ли, от черта ли… Это уже, как сами решим. Вот я врачевать буду хозяйку. Так, поди, от Бога, правда? А вот коли ты кулаки на барина крутишь да голову его окаянную изводишь – так тут и думай, от кого это.

Варвара рассмеялась, а Феня настороженно посмотрела на мамку.

– Да шучу я, дуреха, шучу, – сказала мать. – Ты крещенная, а значит от Бога дар твой. Вот только против Бога не иди. А коли и пойдешь когда, так вымаливай у Него прощения. Не для того он тебе дал такое важное умение…

– А для чего, матушка? Вот ты врачуешь, травки нужные завариваешь, тебя за лекаря почитают, из деревней к тебе ходят… А что я? Если я только и могу, что недуг навести? – у девочки на глазах проступили слезы.

– Нет, Феня, не только это, – ответила Варвара, – мы узнаем, что ты еще умеешь, но раз ты хворь напустить можешь, то и снять тебе ее под силу. Я не умею того, что умеешь ты. А значит ты сильнее меня будешь. А теперь в койку! Да чтобы нос свой не высовывала. А я к Елене Ивановне пойду. Спасать ее надобно.

Варвара поцеловала дочку и вышла из комнаты. Девочка легла на маленькую кроватку, к которой совсем недавно барин мамку ее придавливал, на которой, вернее всего, и ее саму барин мамке заделал. Да только барину до нее дела не было. Законнорождённых сыновей он ничем, окромя одежи да еды, не баловал и отцовского внимания им никогда не дарил, с чего же он будет всяким грязным крепостным детям знаки внимания оказывать, пускай даже они от его блудливой похоти и на свет появились. Пускай, даже похожи на него, как две капли воды…

Елена Ивановна, барыня молодая, которой еще и тридцать один год не исполнился, лежала и стонала, родив только что шестого ребенка. На сей раз мертвого: тело ее износилось, уж поди… Повитуха и другие прислужницы, все тоже крепостные Щукинские, вокруг умирающей хозяйки бегали, да ничего поделать не могли.

– Где тебя носило? – буркнула повитуха на Варвару, когда та вошла в комнату.

– Барин… – ответила та. – Как она?

– Да никак, – сказала бабка. – Помирает.

Варвара присела подле хозяйки и погладила ее по голове, по ее мокрым светлым волосам, которые слиплись и спутались от пота. В другом конце комнаты висела пустая зыбка, на сей раз не понадобившись.

– Елена Ивановна… Что ж вы так, голубушка? – ласково сказала Варвара. – Выйдите все, – скомандовала она, – оставьте нас на какое-то время.

– А ежели… – сказала повитуха.

– Идите, – настаивала на своем та. – Ребеночка унесли?

– Унесли… синенький. Маленький такой. Видать, не доносила.

– Не доносила, ясное дело, – ответила Варвара. – Нам то с ней в один срок рожать-то надо было. Не доносила… Елена Ивановна… слышите меня?

Барыня в ответ только мычала, а Варвара продолжала гладить ее по голове, ожидая, пока все выйдут из комнаты и унесут с собой кровавое белье.

– Теперь слушайте меня, барыня. Я помогу. Будем молиться, чтобы не было поздно. Я помогу…

Она положила руку на живот молодой женщины, напоминавший кисель. Гладила, давила, что-то бормотала. Елена Ивановна в свою очередь тоже что-то пыталась сказать, но у нее от нехватки сил не особо-то это получалось. Бледные, обескровленные, потрескавшиеся губы с трудом шевелились, а мать Фенина то и дело водой их смачивала.

– Варвара, – прошептала больная спустя час.

– Да, барыня, – улыбнулась Варвара, держа больную женщину, свою барыню за руку.

– Ты хоть юбку пышную надеваешь, я же вижу… ты тоже понесла от него?