Бабки

Варвара опустила голову.

– Да, барыня, – теперь уже невесело повторила она, опустив глаза.

– И Фекла твоя тоже ведь от Филиппа на свет родилась?

– К чему эти расспросы, Елена Ивановна? Вы уж простите меня, но вы тем только больнее себе делаете. И меня стыд берет, хотя и не по моей воле все это было…

– Чего уже мне больнее-то? Куда ж больнее, чем дитя свое хоронить? – сказала хозяйка, не отпуская руки Варвары. – Ты же сама знаешь, что Филипп Евстафьевич меня не любит. Ровно как, пожалуй, и тебя. Я такая же невольница у него, как и ты. Кириллу моему уж пятнадцать годков. Бывает, Филипп кричит на меня, бить кидается, а Кирилл сожмет кулаки и вот-вот, думаю, кинется на батька… За что ж такое нам с тобой, а, Варвара?

– Не знаю, Елена Ивановна, не знаю, – Варвара поглаживала руку барыни, в глаза которой, казалось, возвращалась жизнь. – Я-то ладно. Я родилась крепостной крестьянкой, ею и помру. А вот вы – дело другое. Жаль мне вас. Уж простите, что такое барыне говорю…

– Спасибо тебе, Варвара. Уж не знаю, как, но к жизни ты меня вернула. Я уж знала, что помираю. А теперь словно жизнь в меня воротилась.

Женщины улыбнулись друг другу.

– Как думаешь, кто у тебя родится?

– Не думаю, а знаю, Елена Ивановна, – сказала Варвара, – дочка будет. Это уж точно. У всех в моем роду по материнской линии одни девки рождались. Это я от бабки своей узнала: мамка ведь моя рано померла.

– Вот что, Варвара, – сказала Елена Ивановна, – ежели однажды я одна останусь… овдовею… я отпущу тебя и девочек твоих. Дам вам вольную и денег в придачу.

– Не стоит так говорить, барыня, – сказала, осматриваясь по сторонам Варвара.

– Чего уж мне бояться-то… Но ежели так окажется, то так и поступлю.

Пошла на поправку хозяйка, хозяин и дальше к Варваре наведывался. Феня злилась, но кулаки не сжимала. А живот у Варвары все больше и больше становился.

Елена Ивановна совсем окрепла и, кажись, боль свою оплакала и пережила.

Феня плела из соломы и лоскутков, оставшихся от платья, что ей матушка сшила, куклу для своей сестренки. Солнце уж совсем разогрелось, лето выдалось жарким.

В поместье все было тихо и спокойно, а все потому, что барин по делам в столицу уехал аккурат после того, как жена его мертвеньким разродилась.

– Принесла нелегкая, – шепнула одна из баб, что во дворе прибиралась, завидев еще издалека барина своего, и перекрестилась.

Елена Ивановна с сыновьями вышла во двор встречать мужа: старший, Кирилл, что был уже выше матери, держал на руках самого младшего брата Мишутку, которому только-только два года стукнуло.

– Брось его на землю, мужик он или как? – грубо буркнул отец вместо приветствия и прошел в дом, не уделив своему семейству и минуты внимания. Елена Ивановна посмотрела на Кирилла, давая ему понять, что не стоит сейчас трогать отца.

Обедая, барин клял всех вокруг себя, что, мол, распустились без него тут все. И бардак непомерный, и сыновья его в баб деревенских превратились, и женушка его мрачнее тучи стала. Не то, что столичные девки.

– Ну и оставался бы в своей столице, – грубо сказала барыня и встала из-за стола. Филипп Евстафьевич ударил кулаком по столу, отчего маленький Миша заплакал, а Кирилл, сидевший подле брата, встал резко и уставился на отца.

– Чего вылупился, сосунок? – закричал на него отец. – Не смей уподобляться этой бабе! Ты – мой сын, ты мужик! Ты – Щукин!

Но Кирилл, не слушая отца, взял на руки брата и пошел вослед за матерью, а за ним и трое остальных мальчишек. Барин за семейством не пошел: никак устал с дороги. Пил только много. Одну за одной чарку опрокидывал, закусывая жареным мясом и об сюртук руки вытирая.

Изрядно набравшись, побрел он в коморку к Варваре, не желая видеть свою бледную женушку. Дверь была заперта, но барин выбил ее ногой. Варвара сидела на своей кровати и что-то шила, рядом висела все та же зыбка, Еленой Ивановной подаренная.

– Барин, – сказала она, вставая с кровати, – нельзя, барин…

– Молчать! – закричал он, снимая грязными руками перепачканную свою одежду. – Молчать, я сказал! Или я уже не хозяин в своем доме?

– На сносях я, Филипп Евстафьевич… на сносях. Нельзя мне…

– Зато мне можно, – продолжая напор, кричал барин.

– Но ведь это же и ваш ребеночек тоже, – чуть не плача, умоляла Варвара, – нельзя, барин, никак нельзя…

– Ты смеешь говорить мне «нельзя»?! – закричал он и ударил Варвару по лицу. Та упала на койку, губа ее тут же лопнула и распухла. – Да кто ты такая? Ты – обычная крепостная, моя собственность, и что я захочу, то с тобой и буду делать. Ты гляди, «нельзя» она мне говорит!

Варвара плакала, когда барин всем своим здоровым телом навалился на нее. Никто из других крестьян, что жили в поместье барина и были на тот момент рядом, ей не помог. Да и что бы они сделали против и без того злого хозяина, да к тому же пьяного и обозленного на всех и вся?

Феня не сразу поняла, что произошло. Когда она узнала, что барин приехал, то побежала в дом, а когда прибежала к своей и маминой коморке, то увидела огромное безобразное тело, что извивалось на ее матушке. Феня бросила куклу, что было мочи сжала кулаки и закричала настолько громко, что услышали ее даже на улице. Глаза у девочки налились кровью, зрачки потемнели, изменив цвет со светло-голубых до почти черных, ногти впились в ладони, а жилы на тоненьких ручонках и шейке проступили, обтягиваемые грязной кожей.

Филипп Евстафьевич обернулся и увидел маленькую девочку, стоявшую в дверном проходе. Девочку, которая так была похожа на него. Девочку, из-за которой у него вдруг голова так сильно заболела, как не болела никогда до этого. Девочку, которой было суждено начать свою ведьминскую жизнь с самого большого греха на земле.

Барин закричал. Вернее, он думал, что кричит, но на самом деле это был лишь слабый хриплый стон, вырывающийся из его глотки. В голове что-то лопнуло. И еще. И еще. Кровь потекла из носа, после из ушей сквозь пальцы, которыми мужчина обхватила больную голову. Потом кровь потекла даже из глаз. Феня перестала кричать, но тяжело дышала, словно дикий зверь, наступающий на свою добычу. Пальчики в кулаках посинели, но не разжались.

– Елена Ивановна! Там это… барин… у Варвары… – пыталась выговорить девчушка, служившая при доме.

– Что мне до твоего барина? – равнодушно ответила хозяйка.

– Нет, барыня, он там того… помирает…

– Как помирает?

Елена Ивановна вскочила со стула, на котором сидела у окна, читая книжку, и побежала к коморке, в которой жила Варвара с дочкой.

Филипп Евставфьевич Щукин лежал на полу подле койки крепостной жинки Варвары. Все трое были мертвы: огромный живот у женщины больше не двигался, а между ног натекла лужа крови.

– Что ж тут такое произошло, прости Господи? – округлив глаза и перекрестившись, спросила у собравшихся крестьян Елена Ивановна.

– Простите, но барин Богу душу отдал… – сказал кто-то из толпы.

– Вижу, что отдал, – спокойно сказала Елена, – а Варвара-то… это он ее?

Все молчали. Хотя и знали, что хозяйка совсем не такая, как ее муженек, отныне покойный, но молвить лишнего все же боялись.

– У него, как бы это сказать… мозги лопнули, вот, – осмелился кто-то ответить.

– И поделом, – тихо шепнула Елена Ивановна так, чтобы никто не услышал ее слов. – А где девочка? Где Феня? – спросила она.

– Так дите бедное как это, прости Господи, увидело, так из дому и убежало. Кричала она больно громко…

– Пошлите за лекарем, полицейским и за батюшкой, – спокойно сказала хозяйка. – О Варваре позаботьтесь. Ничего не жалейте. Отпеть ее надо. И ребеночка…

Барыня вышла на улицу и отправилась в сарай, где, наверняка, как она решила, прячется девочка. Феня действительно была там. Она сидела в соломе и горько плакала.

– Фенечка, – ласково сказала хозяйка, – не бойся. Это я, Елена Ивановна.

– Барыня, – сквозь слезы ответила та, – можете меня на шибеницу отправить, можете в лес прогнать или собакам отдать. Но прощения просить не буду, – девочка выглядела очень взросло.

– Ты что, Феня! За что тебя на шибеницу? Ты что такое говоришь?

Девочка показала свои ладошки, в которых все еще были видны следы от ногтей.

– Это я его, барыня. Я барина извела. Поглядите, как кулаки сильно сжимала.

– Феня, – строго сказала Елена Ивановна, – не молви глупостей. Барин, дурак старый, здоровья своего не рассчитал, уж прости, что грешно скажешь, на матушку твою, хотя та сносях ходила, позарился… Вот Боженька его и наказал.

– Не Бог то вовсе, барыня, – уверенно сказала девочка, – а я. Я все видела. Всегда. Каждый раз, когда Филипп Евстафьевич к маме захаживал, я была там. И каждый раз мне хотелось так кулаки сжать, чтобы его голова лопнула. Я не знала, что могу прям так, правда, барыня. Но сегодня… Он убил ее, – тут девочка снова заплакала, – барин убил мою матушку. Я все видела. Я хотела его наказать и наказала. Теперь можете делать со мной все, что пожелаете. Я снесу наказание, я грех большой чинила.

– А теперь послушай меня сюда, – сказала барыня, у которой уж у самой слезы потекли, – об этом знаем только мы с тобой. Матушку твою не вернуть, а память о ней должна в тебе сохраниться. Ежели кто и спросит, то говори всем, что ты увидела барина подле мамки пьяного, испугалась и убежала. Никому больше не говори того, что мне сказала. Но и кулачки свои больше в поместье не сжимай. На шибеницу я тебя не отправлю, будешь жить, как и жила. Ты девка уже взрослая, мать тебя всему обучила. Обижать я тебя не буду, как ни крути – а ты сестра единокровная сыновьям моим, и я знаю, что ты знаешь о том. Потому, как вырастешь и девицей станешь, то хочешь – дам тебе вольную и деньжат немного в придачу, а хочешь – так и живи у меня хоть всю жизнь свою. Но, Фекла Филипповна, забудь о том, что говаривала мне тут. Горе у тебя нынче, вот и болтаешь лишнего. Но только в мои уши.

– Елена Ивановна, – сказала девочка, именно девочка: ни взрослая дивчина, ни ведьма могучая, что мужика здорового своими ручонками завалила, не касаясь его, ни крепостная, которой любая работа по плечу, а именно девочка – ребенок, – барыня, у меня матушка померла, да?

– Да, Феня, померла, – заботливо ответила женщина, обнимая Феню.

– И сестренка моя тоже с ней померла?

– И сестренка померла.

– Кому ж куклу мою-то теперь? Я для нее ведь мастерила.

– А ты Мишане моему покажи. Он хоть и мужик, но от новой игрушки отказываться не станет, – барыня улыбнулась. – А теперь ступай на кухню. И жди там. В комнату свою пока не вертайся, я прикажу тебе постелить в доме.

Похоронили Варвару, похоронили барина. Феня почти не плакала, научилась сдерживать себя. Теперь поняла она, что может многое. И да, матушка была права: дочка оказалась сильнее нее.

Елена Ивановна, а после и сын ее старший Кирилл Филиппович, правили поместьем. Спустя несколько лет было отменено крепостное право. Кто-то из крестьян остался работать у барыни, кто-то стал возделывать свою землю для себя. Фене на тот момент как раз стукнуло восемнадцать годков. Барыня предлагала ей остаться и жить с ней, при том ни в чем не нуждаясь. Но девушка решила иначе. От добра, которым ее наградила Елена Ивановна, она не отказалась, а барыня тем самым хотела хоть немного совесть свою очистить.

Еще в раннем детстве Варвара девочку свою оберегала от болезней. Молилась много она, над дочкой шептала, тем самым наградив Феню крепким здоровьем. Не знала болезней никаких Фекла Филипповна, оттого и прожила долгую жизнь. Почти сто лет на земле Бог ей даровал, без одного года. Странный дар у нее был, странный и страшный: грехом начала, грехом завершила. Но такова судьба у бабы Фени была.

***

Было в Ведьминой усадьбе свое кладбище. Маленькое, слава Богу, но было. Недалеко от леса, но далеко от усадьбы. Не все пошли, разделиться следовало. Ягарья откомандовала, кому и куда. Быстро все сделали, благо, баба Феня давно велела приготовить все к ее погребению. Ванюша снова землю копал. Девчата плакали. Ягарья внутри себя горевала сильно, но старалась не показать этого, чтобы баб своих поддержать.

Шура тихо-тихо подходила к кладбищу, когда только могилу копали. В руках несла что-то.

– Таня, тут это… Танюш, короче говоря, вот…

Положила она на землю перед Татьяной платок, а из платка лапы полосатые выглядывали.

– Васька? – печально сказала девушка и присела на землю.

В платке лежал Танин кот, которого она еще котенком от грыжи излечила. На этот раз не успела спасти.

– Это чего ж он так? – и без того, рыдая, спросила Таня.

– Фриц его сапогом буцнул, когда в дом заходил, – сказала Ягарья Павловна.

Тело кота рябого уже окоченело, пасть приоткрыта была, зубы гнилые язык прятали. Таня смахнула с него муравьев, которые только недавно, как от зимы проснулись, уже себе пропитание нашли.

– Изверг, нелюдь, – сквозь зубы прошипела Таня.

– Эй, девка, – сказала ей Ягарья, – все мы в печали. Ваську ты любила, никто не спорит, но не стоит из-за кота злобу в себе пробуждать. В тебе душа светлая. Пускай она такой и остается. Василий долгую, как для усатого, жизнь прожил. Потомства вона сколько оставил после себя, – Павловна насильно улыбнулась, – так что не печалься больше потребного.

– Надо еще одну могилку выкопать…

– Нет, не надо, – ответила Павловна. – Мы Василия твоего к Филипповне в ноги положим. Уж простит нас Господь Бог, но не то нынче время, чтобы тратить его на могилу для кота. Баба Феня всегда Ваську сметанкой кормила, да и в ногах у нее он частенько спал, все ж как никак – соседи были! Пускай он ей и там ноги греет…

Сложный день был, тяжелый. И все чувствовали, что дальше будет только хуже.

На погребение Филипповны Настя не ходила – оберегала оставшихся. Вечером пришла она к Павлу, чтобы ужином его накормить, села рядом и разрыдалась.

– Прости, – сказала она ему, – ты и сам только узнал, что твои родные погибли, а тут еще и я со своими слезами.

– Ничего страшного, Анастасия Петровна, – ответил ей парень, – у всех нынче горе. Война… Вместе легче пережить.

Долго они разговаривали. Настя о себе рассказала, о даре своем поведала, а Павел, стараясь не удивляться ее рассказу или хотя бы не подавать виду, что ему все это удивительно, говорил о себе и о своей семье, которых, как он уже узнал, и в живых-то не осталось…

– Не спится? – спросила Настю Ягарья, когда та вышла на крыльцо.

– Не спится… – ответила девушка.

– Таня, поди, тоже не спит. Только она в подушку рыдает. Баба Феня, Васька ее… Все одно к одному.

Настя тяжело вздохнула и укуталась в платок.

– А что там Павел твой? – спросила Павловна.

– Да не мой он, – скромно сказала Настя.

– Э, нет. Голову ты можешь Марусе задурить, она одна у нас тут не умнее дитя малого… А мне не выйдет. Да чего уж там… Не буду я возражать. Жизнь короткая. Особенно сейчас. Знаешь, я, быть может, на мамку твою злилась оттого, что завидовала ей. Она была любима, пускай и не долго. Она испытала радость – какого это: носить дитя под сердцем. А я что… Сглазы да порчу снимала, о грядущем людям говорила, от водки пьянчуг заговаривала да в огороде копалась… Скучно жизнь прошла. А ведь прошла. Что уж тут осталось… Что важнее: длина жизни или то, чем она наполнена? Я вот думаю иногда… Что было бы со мной, коли меня Филипповна к себе тогда не взяла? Отец мой бы меня замуж выдал за кого побогаче, может быть даже в Германии. Я бы померла или муж мой – кто-то бы все равно помер. А будь у меня дочь… Где б она теперь была, когда с Германией воюем? Нет, все верно, все правильно получилось, так, как и должно быть. А иначе с кем бы тебе сейчас здесь стоять, на звезды смотреть?

Ягарья Павловна так по родному улыбнулась Анастасии.

– Жалко Таню мне, – сменила Настя тему.

– Все мы что-то теряем, – ответила Павловна. – Добрая она душа, другую животинку себе найдет, выходит, если потребуется. А если не животинку, так такого же Пашку, как и ты.

Настя улыбнулась. В детстве ей не хватало таких бесед, гувернантки их дать не могли. А мамы не было.

– Павловна, – спросила она слишком по-взрослому, – как думаешь, сколько война будет идти и чем закончится?

– Нашей победой. Тут даже и не гадай, тут сердцем чувствую. А вот когда… Это уже вопрос посложнее. Скажу так: половины всего срока еще не прошло… Но, Настя. Знаю я еще кое-что: я до нашей победы не доживу…

– Это ты наверняка знаешь? – спросила Настя, не став спорить с Ягарьей. Знала, что бессмысленно. Та утвердительно кивнула. – Доверяешь мне?

– Все, кроме тебя самой, – ответила Павловна. – Ты же знаешь, что, свяжись ты с Павлом, одному из вас не жить. Уж не знаю, кто такой злой рок нам, ведьмам, – она рассмеялась, – написал, но иначе не выходит. Сама решай, как тебе поступать, зная, что я на тебя ответственность возложить хочу не малую.

– Я…

– Не надо. Не говори ничего. Я же сказала – сама решай. Если выберешь бежать с ним, то, так уж и быть, поставлю Никитичну после себя. Против нее ничего сказать не могу, но ведь после Веры будет командовать Шура… А та девка вспыльчивая. И это во всех значениях этого слова. Так что, Анастасия Петровна, сама гляди, как быть…

В саду цвело. Обилие красоты предвещало обилие урожая. Но нынче не от одного урожая выживание усадьбы зависело. Знали все, кто жил в ней, что опасность еще не раз к ним нагрянет.

Настя все больше проводила времени с Павлом, Ягарья не противилась. Душа, ясное дело, болела, переживала за Настю, как за родную дочь. Но девушку от остальных в усадьбе, в том числе и от ее матери в свое время, от Ольги, отличала одна важная особенность: она уже научилась справляться и смиряться с потерями. Девушка росла без мамы, после потеряла отца, потеряла достаток, который он тяжким трудом зарабатывал для любимой дочери, потеряла кров. И, несмотря на все это, она нашла в себе силы расправить плечи, проехать через весь Советский Союз, чтобы обрести новый дом. Поэтому Ягарья верила и надеялась, что, когда придет время, Настя сможет отпустить и Павла.

«Все в жизни имеет свое предназначение, – учила баба Феня девочек, – каждый листик, упавший на землю, через время станет удобрением для новой травинки, которую съест скотина, чтобы дать нам молока. А мы уж в свою очередь живем, чтобы давать жизнь другим, или хотя бы, оберегать ее. А кому-то и отнимать приходиться. Но ничего не бывает просто так, само по себе. Каждая встреча несет в себе какую-то цель. Кто знает, может мы встретили на мгновение незнакомого человека, чтобы потом в одном из наших снов он нам приснился? Ведь нам снятся незнакомые люди, а откуда наш разум будет брать их образы, как не из когда-то случайно встречных прохожих? И уж куда больше на нашу жизнь влияют встречи и знакомства, которые длятся больше одного дня. Да, а вы что думали, что бабка может только бурчать на вас да траву горькую заваривать?»

Дети смеялись, дети любили Филипповну, а она любила их. Но уже месяц прошел, как земле сырой была она предана. Вместе с Васькой котом. Отпеты песнями бабскими. Оплаканы. Но не забыты.

Все в усадьбе видели, что Настя не просто ухаживает за раненым, что между ними происходит нечто большее, но никто не мог ее уличить в том. Война жизни отбирала, а им было даровано уединение от всех бед. Почти от всех.

Наступило лето. Фрицы снова позабыли, что в той стороне от них, где располагались дома, долгое время бывшие сокрытые от глаз людских, живут люди. В Гобики они вернули многих сельчан, заставляя жить их под своим руководством. В основном то были женщины, старики да дети. Что становилось с несогласными – знают все, о том повествовать – лишнее…

Мальчишки помогали управляться с хозяйством, женщины деревенские работали на огороде. Но у Ягарьи Павловны сердце сжималось все чаще и чаще.

Пришло время отпускать Павла.

– Поправился ты, Павлуша, – сказала ему Павловна, – не можно тебе далее у нас оставаться.

– Да знаю я, знаю, – покорно ответил парень.

– Ты по Насте не скучай. И к ней не возвращайся, коли Господь Бог убережет тебя дальше. Потому что, если вернешься, тогда уж точно быть беде. Слушай меня и не спорь. Я знаю, что говорю. Настя – девка сильная, воля у нее крепкая. Справится. Ну, поревет несколько ночей в подушку, а как без того? На то мы и бабы, нам реветь дозволено. Только Настя будет делать это в тайне ото всех. Если войну пройдешь и живым останешься, вспоминай ее. Вспоминай, но не ищи.

– Жестоко это и несправедливо, – сказала Паша.

Ягарья улыбнулась на один бок, опустила голову.

– А жизнь, Павлуша, вообще штука жестокая. И страшно несправедливая. Тем паче теперь, – сказала она.

– Ягарья Павловна. Тут такое дело… Иван…

– Знаю, – ответила женщина, – знаю. Он хочет идти с тобой. Он мне этого не говорил, оно и не требуется. Я и так это вижу. Тут даже не надо быть чародейкой или ведуньей какой… Он – мужчина. Это природное и естественное желание.

– Как мне быть с ним?

– Бери с собой, чего уж поделать, – сказала Ягарья. – Автомат товарища своего покойного ему передашь. Он не хочет говорить мне, боится. Пускай. Я не буду в обиде. Вот девки – да, те разобидятся, – Павловна рассмеялась. – Только скажи ему, пускай со своими попрощается… С сестренкой и братом маленьким. А как война закончится, пускай вертается к ним в дом родной.

– А он вернется? Вы можете это увидеть? – спросил Павел.

– Вернется, – по-доброму, с улыбкой ответила Павловна, – вернется.

Проводов никто не устраивал. Нельзя было. Дали кое-каких припасов, молитву, трав, да отпустили. Отпускали одного Павла, а Ваня незаметно, как он думал, другой стороной обошел, чтобы потом в лесу в условленном месте с Пашей встретиться. Но Ягарья знала. И не стала его останавливать. Пусть лучше так, чем на ее глазах в усадьбе сгинет. Не выживает мужик рядом с ведьмами… Никакой…

Настя не плакала. Она смотрела вслед тому, кого полюбила, зная, что, скорее всего, больше никогда его не увидит. И не плакала. Зачем попросту слезы тратить? Ей еще предстоит их пролить. И не мало. Она знала.

Молчаливая она стала, грустная, в себе замкнутая. Никто не трогал ее и ничего ей не говорил. Да и вообще после смерти бабы Фени все стали намного тише себя вести.

– Анастасия Петровна, – позвала Настю Ягарья, – ходи сюда. Зайди в дом. Дело есть.

Настя вошла, Павловна завела ее в комнату, в которой жил Павел. Там было чисто, убрано и пусто. От того у девушки по ногам прошла дрожь, нахлынули воспоминания о совсем недавнем времени, проведенном в этой комнате.

– Настенька, – ласково сказала Павловна, присаживаясь на застланную постель, – у меня для тебя подарок.

Женщина достала из большого кармана фотокарточку. Не мятую, не выцветшую. Выглядела она так, словно была сделана вчера. На ней были запечатлены две молодые девушки, одна из которых была очень похожа на Настю.

– Это мы с твоей мамой примерно за год до того, как она уехала с твоим отцом.

– Вы такие красивые, – певуче сказала Настасья, чувствуя, как ком подходит к горлу.

– Теперь она твоя.

– Это память, спасибо большое, Павловна…

– Я любила ее, правда. Очень любила. Я рада, что ты приехала к нам. Спасибо тебе за это.

***

1903 год. Воронеж

Она проснулась от того, что замерзла. Одеяла на ней не было. Голые ноги, торчащие из-под ночной рубашки, прижались коленками к груди. Девочка подняла голову и увидела, что соседка спит под двумя одеялами. Пытаясь тихо, чтобы никого не разбудить, забрать свое, она сползла с кровати. Но старая гнилая половица предательски скрипнула, разбудив наглую похитительницу чужих одеял.

– Ты чего это удумала? – сонно спросила та недовольным тоном. Пухлые губы-вареники, мокрые от слюны, что стекала во сне на подушку, слишком громко хлюпали.

– Ты забрала мое одеяло.

– И что с того? – ехидно ухмыльнулась девчонка, подпирая кривой улыбкой пухлые щеки. – Что ты мне сделаешь?

Оля сжала руками свою ночную рубашку, к глазам подступали слезы.

– Отдай мое одеяло, – сказала она дрожащими губами. В ответ соседка показала ей язык.

Что-то среднее между злобой и обидой застучало в груди, отдало комком в горле и вышло влагой на ресницах. Из носа потекло. Щекастая девочка стала негромко хихикать: шуметь все же было нельзя. Коротко бритая девочка, стоявшая босыми ногами на все той же половице, что минуту назад разбудила похитительницу одеяла, пристально на нее смотрела. Глаза округлились и потемнели.

– Ты чего? – испуганно спросила девочка с пухлыми губами. – Ты чего удумала, а?

Оля не двигалась, только смотрела на ту, другую, тоже с бритой головой, отчего ее круглые щеки казались просто огромными. Та девчонка взяла оба одеяла, переложила их на Олину кровать, вернулась к себе. В глазах читались страх и не понимание. Оля не моргала. Какое-то мгновение они обе не двигались, затем пухлая девочка снова слезла со своей койки и полезла под нее. Теперь уже на ее глазах проступали слезы, но она ничего не говорила. Она легла на пол под своей кроватью и свернулась калачиком. После этого Оля легла к себе, укрылась двумя одеялами и отвернулась. Она и сама не поняла, что сейчас произошло, но одним она была довольна: ей было тепло.

Приют – не лучшее место для маленькой девочки, но все же лучше, чем улица, где, если не умрешь от голода или холода, умрешь от работы или чего похуже: от пьяного, нехорошего мужика… Девочка подрастала. Шитью в приюте обучена была, к порядку привыкшая. Но не то все это было. Не то. Знала Ольга, что отличается от других девочек. И ей это нравилось.

Сперва тихую, всегда с опущенной головой девчушку высмеивали другие воспитанницы приюта, старались обидеть, досадить ей. Но после того, как щекастая соседка по койкам, рыдая, провела, ночь под своей кроватью, не имея возможности пошевелиться до тех пор, пока Оля поутру не заглянула ей в глаза, все изменилось. Самой Оле не понравилось то, что она сделала: хоть пухлая ее и обижала, все же неприятно было смотреть, как утром у нее от проведенной на холодном полу, в одной позе, ночи болели все кости и мышцы. Больше маленькая ведьма, как ее обзывали девочки, никому не вредила, но и своей выгоды не упускала.

Выбрала Оля себе в подруги Женьку: рыжую девчушку, которой доставалось в приюте больше всех, как от девочек, так и от настоятельниц и учителей. Жалела ее, что ли. Велела она Жене раздобыть пару платков, чтобы головы бритые прятать, да только ничего у Жени не вышло. Пришлось самой «глазки строить» учителям да нянькам, чтобы те ей свои шмотки подарили.

Так и сбежали девочки из приюта, по двенадцать лет им было. Хотели они незаметно на товарном поезде до Москвы добраться, да отправлялся он с вокзала Воронежского днем, а днем сложно на него попасть им было бы: всем в округе Оля глазки состроить бы не смогла. Пришлось им поздно вечером, как стемнело пробраться на поезд пассажирский, а когда билеты у них проверяли: тут Ольга и принялась лыбиться.

Полгода по Москве скитались, пока холодать не стало. Работали то на фабрике, то на рынке помогали купцам, то доставляли товары для богатых особ. Не голодали. Этого Ольга не допускала. Когда работы не было, она пользовалась своим умением и добывала кусок хлеба, но считала это крайней мерой и редко к ней прибегала.

Волосы отрасли, и в них тут же завелись вши. Такая жизнь надоела малолетней ведунье. Знала она, что может добиться большего. А Женьке жизнь московская пришлась по душе, оперилась девка, поняла, что и без подруги прожить сможет. Так пути их и разошлись.

Колесила Ольга до морозов и холодов по все имеющейся на то время железной дороге в России. Когда уж зуб на зуб совсем попадать не стал, а грязные волосы отрасли до самых плеч, сошла она с товарняка в Брянске.

– Я уж думала, не дождусь тебя, – сказала ей при встрече женщина в шерстяной шали.

– Кто вы? – спросила девочка.

– А не все ли равно, когда тебе холодно и голодно, кто тебя согреет и накормит? – ответила та, протягивая такой же платок Оле.

– Не все равно, – с недоверием сказала та.

– Ну-ну, не надо на меня так глазеть. Не подействует. Своих не прошибешь, – женщина засмеялась. – Как тебя звать?

– Ольга, – горделиво ответила девочка.

– Ну, Ольга, нос-то ты не задирай. Я ждала тебя. Чуяла, как ты мечешься от одного города к другому, знала, что сердце твое ищет места. Как ни крути, все ведьмины дорожки ведут на Брянщину…

– Ведьмины?

– А то, – улыбнулась женщина, – от самой бабы Яги, от кикиморы, от лешего, – она рассмеялась. Девочка тоже улыбнулась: сказки, пускай и страшные, любили все дети.

– А как вас зовут? – более доверительным голосом спросила Оля.

– Зови меня бабой Феней, – улыбнулась женщина. – Пойдем со мной и ничего не бойся.

– Вы такая же, как и я?

– Немножко. Все мы чем-то отличаемся, все мы чем-то схожи. Но таких, как мы с тобой, Оленька, не много осталось… Поэтому нам надо держаться вместе. Сейчас я тебе булку какую в дорогу прикуплю, да поедем. Холодно, немудрено замерзнуть. Надо поесть. То, что ты сиротка, я знаю наперед. Почти все наши – сироты.

– А куда мы поедем? Что я там должна буду делать? – спросила Оля.

– Должна? – снова рассмеялась баба Феня. – Ничего ты и никому не должна, запомни это, деточка! Ты должна жить! И хватит с тебя. Должна она, ишь ты…

***

Два года уже, как Настя жила в Ведьминой усадьбе. Больше года, как шла война. Страна пыталась выжить, все от этого устали. Голубое небо не радовало, теплое солнце не вселяло надежду, ветер не приносил желаемой свежести. Над землей нависала смерть.

Ягарья Павловна долго, очень долго о чем-то говорила с Марусей, обнимала ее, по голове гладила. После беседовала с Верой Никитичной и Галиной Степановной с более серьезным выражением лица.

Грех на душу брали бабы: котят топили многочисленных. Одного Татьяна не дала жизни лишить – точно Васькин сын, точная копия. Кузьмой назвала. Подрастал котенок. Но и Кузьку своего царапучего мелкого детишкам в руки отдала, когда Павловна и к ней с беседой пожаловала.

А потом пришли они.

Когда первый осенний ветер холод за собой принес, в усадьбу приехало три машины фрицев. В каждой было по четыре человека, при каждом было оружие. Мало-по-малу, все они уже понимали русскую речь, как-никак второй год в русских деревнях околачивались.

Спрятаться никто не успел. Все на виду были.

Одна машина стояла на месте, никто из нее не вышел. Из двух других вышли все, кроме тех, кто сидел у руля.

– Что за деревня? – на ломаном русском спросил один военный у женщин, застывших перед ними на улице. – Я говорю: что за деревня?

– Усадьба, – раздался властный голос Ягарьи. Она вышла на крыльцо. На плечах у нее висел красивый, расшитый цветами платок, на пышной груди лежали бусы из крупных красных бусин. Подбородок был высоко поднят. Она была хозяйкой.

– Мы забираем еду и девушек, – сказал фриц.

– Ich glaube nicht (Я так не думаю), – сказала Ягарья и спустилась с крыльца. Трое из шести автоматов были направлены на нее. Она посмотрела по сторонам, оценила ситуацию и поняла, что на этот раз легко они не смогут отделаться. Переведя взгляд на того фрица, что говорил с ней, она буквально вонзила в его глаза всю свою волю.