Театр
На следующий день, не вставая с постели, сообщаю, что мы идем в театр. Тамара выразительно поводит бровью и спрашивает: «Это в концерт или где?» И это подтверждает мою мысль о том, что шедевров мы там не увидим, но приглашение принимает.
Мы начинаем готовиться с утра. Тамара на кухне красит волосы в иссиня-черный цвет. А мне, несмотря на её настойчивые уговоры, что-то не хочется мыть голову дома, собираюсь сделать это в парикмахерской. Я каждый день моюсь на кухне в тазике с поливанием из ковшичка, а пару дней назад попробовала принять душ в туалете, получила массу удовольствий. Первое испытание – это зажечь спичкой колонку АГВ, находящуюся около входной двери в квартиру, пропустив по соответствующей трубе адекватное количество воды; естественно, что к этому ответственному мероприятию я допущена не была, так как не прошла инструктаж по технике безопасности. Зажегши колонку с третьей попытки, Тамара объяснила мне, что в туалете две трубы и три крана, два из которых водопроводчик Иван Иванович, который периодически спасает дом от Тамариных катаклизмов, категорически запретил трогать. Встав под душ и включив кран, который «можно трогать», я обнаружила, что мне на голову капает холодная вода. Сразу возник вопрос – куда же девается подогретая вода из колонки? Охлажденный мозг стал энергично выстраивать схему водоснабжения душа и, повинуясь внутреннему инстинкту, я вдруг резко открыла ещё один кран, который, по моему представлению, должен был подавать воду от колонки. Вода хлынула под сильным напором, и неожиданно душем окатило всю полку с запасами стирального порошка, мыла и туалетной бумаги, а также стенку, на которой жили треугольные мушки. Вода, не успевая уходить в слив, просочилась и на кухню; шума по поводу моей неловкости было много, и повторить этот потоп мне совсем не хочется.
Пока Томик моет голову в тазу на кухне, я пью чай и втихаря поедаю халву, которую она обещала выбросить ещё вчера. Я всё думаю: ну как это её угораздило попасть из благоустроенной квартиры в такие условия. Вот уж действительно, жить на Малой Арнаутской для неё не роскошь, а как будто она гвоздями приколочена к этой улице, как памятная доска на соседнем доме, где «жил великий еврейский поэт Хаим Бялик». И, может, когда-нибудь её ученики, которые звонят ей со всего света, тоже повесят здесь памятную доску. Мне все-таки любопытно, какую роль сыграла Оля в её жизни, но Тамара постоянно съезжает с этой темы. Похоже, между ними пробежала чёрная кошка.
Я не могу сказать, что Тамара непрактична, жизнь ее не баловала. Она хозяйственна, рациональна, но быт сам по себе никогда не был целью её существования. Нежданная на этом свете, она остро чувствовала и любила мир, в который нечаянно пришла; мир, который она настраивала по своему камертону, добиваясь чистоты и гармонии.
Она была стратегом и играла по собственным правилам. Думаю, что их дружба с Олей таки разбилась о быт. Оля подолгу жила у Тамары, приезжая в Одессу, когда она первое время сдавала квартиру, чтобы рассчитаться с долгами. Это только древние люди могли жить дружно большими племенами, а чем индивидуальнее человек, тем больше пространства он занимает, подчиняя все вокруг себя своим правилам.
Но пора собираться в парикмахерскую – голову буду мыть там, никакого АГВ. Да и сама Тамара не стала включать колонку, воспользовалась горячим чайником и тазиком.
За час до спектакля мы выходим из дома и идем пешком до Канатной, где собираемся сесть на автобус, который довезет нас до театра. Переходим дорогу, и Тамара останавливается на углу; я ей показываю, что остановка немного дальше. Но она упрямится, опять отчитывает меня, как последнюю выскочку и всезнайку, и стоит намертво. Автобус проходит мимо, мы не успеваем добежать до остановки, а когда добегаем, садимся на металлическую скамейку, чтобы подождать следующего. Теперь свой гнев она обрушивает на эту злосчастную железную скамейку, которая при холодной погоде является причиной страшных клинических диагнозов. Обличительная речь заканчивается конкретными примерами с перечислением пострадавших от сидения на металле и проклятиями в адрес тех, кто эту скамейку придумал и поставил здесь. «Людям, которые своей бестолковой работой приносят только вред, лучше не рождаться на свет», – заканчивает свой митинг Тамара, увидев приближающийся автобус. Садимся, проезжаем несколько остановок и выходим на Ришельевской – во внезапно разразившийся ливень. Добегаем до театра под одним зонтом и ещё минут десять стоим у театра, чтобы обсохнуть.
Оперные театры во многих странах чем-то похожи, но одесситы любят повторять, что Одесский театр напоминает Гранд Опера. Театр построен венскими архитекторами, как и Гранд Опера в стиле барокко, но на мой непросвещённый взгляд – его интерьеры элегантнее; нет той помпезности и пресыщенности декоративными элементами и скульптурой, как в парижском театре. Я смотрю, как Тамара в своем сарафане на лямочках и старенькой кружевной накидке, которую я заставила её надеть, чтобы прикрыть эти лямочки, поднимается по украшенной изящными скульптурами лестнице; потом прошу её повернуться и запечатлеваю рядом с позолоченной парой, держащей торшер с лампами в виде колокольчиков.
Наконец, мы в партере и двигаемся по проходу. Вокруг нас четыре яруса лож, на потолке в золотых виньетках роспись. Занавес тоже необыкновенно красивый. Но вдруг из состояния созерцания меня выводят радостные возгласы Тамары. Оборачиваюсь, она обнимается с женщиной средних лет в сером элегантном костюме – это её ученица. Женщина в сером сейчас работает в театре администратором, а раньше она была певицей. Как я понимаю, карьера певицы не удалась, она преподавала в музучилище, и вот теперь, на пенсии, снова в театре – без театра не может. Она провожает нас на места для почетных гостей и стоит с нами, пока в зале не погаснет свет.
Но когда начинается представление, я понимаю, что лучше было бы сидеть подальше. С сольными ариями выступают исключительно заслуженные артисты и лауреаты всероссийских и международных конкурсов, которые соревнуются в форсировании звука, попросту сказать – кто громче. Голоса резонируют в ушах, иногда срываются, а самый заслуженный баритон, упитанный мужчина лет сорока, пытаясь в несколько приемов взять верхнее фа, ещё и фальшивит. Тамара кривится и говорит мне в антракте, что они разобьют ей диафрагму своим пением. Она рассказывает, что после недавнего ремонта оказалось, что исключительная акустика театра утеряна. Под оркестровой ямой при ремонте обнаружили большое количество битого стекла и, естественно, выбросили его за ненадобностью. А когда ремонт был завершен, оказалось, что нет той акустики, которая была раньше. Вот почему, наверное, они так надрываются.
Во втором отделении нам везет больше: на сцене появляется загорелый худой мужчина, похожий на итальянца; он поет арии из мало известных у нас итальянских опер и прекрасно владеет своим бархатным баритоном. Как мы узнаем после спектакля от женщины в сером: бархатный баритон много лет работал в Италии, но недавно труппа распалась, и ему пришлось вернуться домой. Пока он занимается устройством своей судьбы, поёт в оперном театре.
Выходим из театра последними. Южная ночь, горят фонари, светятся витрины магазинов; мы идем по Ришельевской, по той стороне, где ресторан вышел из каменных стен, занял весь тротуар до бордюра, отгородился от проезжей части деревянным заборчиком с плетущимися цветами так, что пройти больше негде. Они здесь настолько освоились, что буфеты с посудой и столовыми приборами поставили прямо на улице. Лавируем между ресторанными столиками, и мне нравится здесь идти; мне нравится, что это никого не раздражает – ни официантов, ни посетителей. Я попадаю в атмосферу праздника: музыка, цветы, улыбающийся стюард в белых перчатках. Я уже не соглядатай, не раздраженный прохожий – я часть этого праздника. И это не как в Париже, где вы проходите мимо уличных кафе с крохотными старенькими столиками, где люди сидят за чашкой кофе и глазеют на дорогу, по которой несутся машины – это как в Одессе, а значит в сто раз лучше.
Мне хочется присесть за столик и выпить коктейль, но Тамара, слегка наклонившись по ходу движения, неумолимо несется вперед к остановке автобуса. Она устала, и у неё, наверное, болит диафрагма, разбитая вокалистами. Остановка рядом, на другой стороне улицы, там уже стоит автобус, потому что это конечная. Этот автобус не довозит нас до дому на два квартала, и тут опять начинается моя пытка автомобилями. Она идет по проезжей части. Машин не так много, но в ночное время они летят с большой скоростью и сигналят. Я молча иду за ней, вздрагивая и непроизвольно прижимаясь к тротуару при каждом сигнале. Быстро удаляясь от меня на этой полосе препятствий, она кидает мне через плечо:
– Тебя никто не заставляет здесь идти, иди себе на тротуар, что ты дергаешься? Нужно идти непоколебимо, тогда они будут объезжать.
– А зачем? – кричу я, – зачем так всех раздражать, мы же создаем людям помехи, может произойти авария.
Мои возражения вызывают у неё шквал эмоций, она мне тоже что-то кричит, кого-то в чем-то обвиняет, но я не слышу из-за шума машин. Я не понимаю, что это за дурацкий подвиг? Или это просто привычка, и это я психопатка, которая боится машин? Но мне уже все равно, у меня внутри лопается мембрана, которая все эти дни сдерживала её натиск, и я выпаливаю:
– Как вы можете? Это же просто террор. Вы подставляете себя под машины и человек, который случайно может наехать на вас, сядет в тюрьму из-за вашего упрямства, из-за того, что вы не признаете машины. Но они всё равно существуют. Понимаете? Этого уже не изменить! От вас исходит сплошной негатив, вы всех ругаете. Мне трудно рядом с вами, завтра же уеду, не останусь больше. Лучше бы я сидела в своей гостинице в Туапсе и вообще у меня дел по горло. Никогда больше не приеду! Никогда!
Это производит впечатление, она как будто просыпается. Как снеговик, немного подтаивает. Не свойственное ей сомнение пробегает сначала по лицу, а затем по всей фигуре. Она даже поникла – и мне её жаль. Мы теперь идем рядом по тротуару, подходим к дому, и Тамара шепчет про себя грустно и задумчиво: «не-га-тив». Входим молча, я ставлю чайник. Потом поворачиваюсь к ней.
– Я налью вам чая?
– Нет, лапка, – говорит она, – чай – это индивидуальный продукт, я сама наливаю чай.
Мы долго смотрим друг на друга, и я спрашиваю:
– Почему вы такая?
– Сейчас объясню, – отвечает Тамара, пытаясь совладать с собой, – слушай:
«Встречаются два одессита:
– Боже мой, кого я вижу! Соломон Моисеевич!
– Да, меня зовут Соломон Маркович.
– Вы же мне будете рассказывать, как вас зовут?! Я вашего папу с детства знал, он был таким высоким и кудрявым.
– Ничего подобного. Он был маленький и лысый.
– И вы еще возражаете!!! Вы же просто не знали своего папу».
– Это же Одеса, лапка. Я одеситка, понимаешь?
Понимаю и представляю, как они жили тут месяцами с Олей.
После театра
На следующее утро Тамара встает рано, тихо кормит кота, и когда я просыпаюсь, я понимаю, что она уже успела что-то приготовить на кухне. Мы завтракаем в дружественной обстановке. Косые лучи солнца пробиваются в наши окна первого этажа, погода хорошая и, кажется, не очень жарко. Собираюсь на пляж в Лузановку, ни разу там не была, поеду надолго. Вчера с утра, перед тем, как отправиться в парикмахерскую, я решила окунуться, стала спускаться на пляж и вижу: какие-то желтые широкие полосы идут вдоль всего берега, спустилась ниже, на площадке около кафе слышу разговор двух мужчин:
– Я извиняюсь, это дрэк, а я сначала думал, шо это риба там плавает, – говорит полный мужчина в полосатых штанах.
– Какая ж, к чертям собачьим, риба! Когда на шестнадцатом участке около «Аркадии» канализацию прорвало, – отвечает другой, видимо, официант кафе.
Все же спускаюсь к морю, даже вхожу по колено в воду; народ плавает, стараясь обходить желтые полосы, и дети копошатся в воде. Пытаюсь ненавязчиво завязать разговор на тему: «А кто знает, что представляют собой желтые полосы с однородной массой включений?» Но моя инициатива не находит понимания у отдыхающих. Даром что отдыхающие – не хотят портить себе настроение.
Лузановка – это длинный пляж за городской чертой, но вода мелковата и народу полно, яблоку негде упасть. И по широкой асфальтовой дороге все идут и идут от трамвайной остановки до пляжа мимо бесконечных ларьков и кафешек. Как причитала моя няня, глядя в телевизор на толпы демонстрантов: «Сколько людей! И ведь каждого накормить надо, хлеба-то одного сколько нужно». И у меня тоже возникает ощущение перенаселенки: каждому нужен кусочек пляжа, и попить, и поесть, и все остальное тоже. Больше не поеду в Лузановку.
После пляжа залетаю домой, Тамары дома нет, она ушла за родниковой водой. Из-за машин она категорически не желает брать меня с собой. Вот такой у неё характер – раз сказала и все. Я вижу, что пол тщательно вымыт; пол, кстати, она мне тоже не дает мыть. Быстро переодеваюсь и ухожу. По дороге ем рыбу, пью кофе и долго сижу в интернет-кафе – у меня вдруг появилось ощущение полной свободы. Потом гуляю, меня заносит на Дерибасовскую, в кафе на открытом воздухе ем мороженое. Импозантный дом из чёрного камня, у которого находится кафе, мне определенно напоминает питерские дома. И чем больше я его разглядываю, тем больше моя уверенность в том, что точно такой дом я видела в Санкт-Петербурге. Возвращаюсь, когда уже сумерки сменились чернотой южной ночи. Мне это время нравится. Я вообще люблю бродить по ночам, люблю ночные города, которые с наступлением темноты меняют свой лик: то пугают тенями и черными дырами подворотен, то манят огнями злачных заведений и завораживают перспективой освещённых бульваров.
Тамара держит на руках кота, напряженно вглядываясь в уже разгаданный кроссворд. Она к разгадыванию кроссвордов подходит творчески, постоянно их редактирует, а про ошибки сообщает в редакцию газеты. Когда не может отгадать, звонит своему двоюродному брату; как я понимаю – это её единственный близкий родственник в Одессе. Он большой интеллектуал и знает все. При моем появлении она со слезой в голосе вскрикивает:
– Как ты могла? Я два часа волнуюсь.
– А что случилось?
– На тебя могли напасть, сейчас такое время.
Я понимаю, что вся проблема в том, что я оставила её без слушателя на весь день и почти на весь вечер. Ещё мне вдруг вспоминается, что обычно, когда я ей звоню из Петербурга, она всегда спрашивает: «Сколько я могу говорить?» И говорит всё время, которое я ей предоставляю: даёт мне советы, оценивает политические события, выражается по поводу казнокрадов и бюрократов, жалуется, что когда она мне отправляет письма, её на почте заставляют писать на конверте «Россия», а она не признает распада СССР, и называет это событие дележкой бесчестных людей.
Успокоившись, она набирает в легкие воздух и начинает свой рассказ:
«Одесса такое место, где все друг друга знают, но в семье не без урода, здесь тоже иногда совершаются и кражи, и нападения. Особенно в тяжелые времена, а тем более после войны, когда на свободе оказалось много разбойников.
Однажды к какому-то празднику мама пошила нам новые платья. Хоть она меня и не любила, – вставляет она свою коронную фразу, – но одевала и кормила вполне достойно. Ляле купили золотое кольцо, как она хотела, а мне подарили часы. И вот мы с Лялей и ещё с другими ребятами, мальчишками (ведь я дружила только с мальчишками) идем в кино в рабклуб. Клуб далеко от дома – на Портофранковской. Уже вечер, темнеет. Вдруг какой-то парень пробегает мимо и как бы нечаянно задевает меня за руку. Мальчишки, которые с нами шли, сразу на дыбы, но парень – такой простоватый, неряшливо одетый – на ходу извиняется и улетучивается. Через какое-то время я вдруг чувствую, что что-то не так. И когда мы уже вошли в клуб, я вдруг поняла, что часиков-то моих нет. А часики были дорогие по тем временам. Мальчишки стали думать, как поймать негодяя, но я решила поступить иначе.
Мы тогда жили на углу Канатной и Малой Арнаутской, и в нашем дворе в доме, который выходит на Канатную, жила неблагополучная семья, у них была дочка Маруся. В детстве мы играли вместе, по праздникам мама посылала им домашнюю выпечку, потому что её мать-пьяница не вела дом. А когда девочка выросла, она связалась с дурной компанией и называть её стали Манька Косая Блямба, потому что она слегка косила на один глаз. Мы почти не общались, только здоровались при встрече. И я пошла к этой Маньке, подхожу, из окна слышится музыка – Манька гуляет; вызываю её во двор и всё рассказываю, прошу помочь. Манька мне ничего не обещает, но на следующий день приносит часы и спрашивает: «Твои?»
– Вот как было, вот такие были мышки и пышки, – добродушно заканчивает Тамара.
Меня клонит ко сну, да и Тамара, видно, устала сегодня. Но пока она в хорошем настроении, опять хочу спросить про Олю.
– Мне интересно про Олю, – говорю я. – Вы поменялись, ради неё, значит, она вам близкий человек. И где теперь она?
– Все мои ученики мне близкие люди, – отвечает она. – А как я переезжала! Я уже тогда была больна. Это к твоему приезду я навела порядок, а так тут даже нераспечатанные коробки стояли. А она?.. Она купила здесь квартиру, хотела переехать насовсем, но потом передумала. А квартиру сдает. Она стала похожа на прибалтийцев.
Вот и весь ответ.
Пирушка с Раей
На следующий день мы приглашаем в гости Раю. Мне разрешается купить печенье и конфеты, я заодно покупаю и мороженое. Она долго копается на полуметровом подоконнике среди пакетиков и коробочек и, наконец, достает бутылку самодельного вина. Вино пить невозможно, оно уже превратилось в уксус, но мы с Раей пригубливаем, а возбужденная нашей пирушкой Тамара хлопает целую рюмку. Рая сообщает последние новости: какие-то люди благодарят Тамару за то, что она помогла организовать концерт, где выступал в качестве концертмейстера чей-то сын, кто-то уехал в Америку и тому подобное.
Потом Тамара открывает пианино, заваленное книгами, и собирается играть нам свои сочинения. Концерт начинается «Гимном еврейскому народу». Она исполняла этот гимн в начале девяностых в нескольких прибалтийских странах, куда её приглашали на мероприятия, посвященные жертвам холокоста. Помню, она писала мне об этом. Гимн начинается патетическими аккордами, вторая часть гимна очень лиричная, а заканчивается он трелями, похожими на колокольный звон, – впечатление производит. Потом мы слушаем украинские народные песни в её переложении. Среди этих песен любимая песня её отца.
Мы с Раей уговариваем её взять телевизор в еврейской общине – дают даром, новый. Но ей ничего и ни от кого не нужно, если бы она захотела, родственники и ученики завалили бы её разным барахлом. Тогда я ей нахально вру, что по телевизору каждый день транслируют концерты классической музыки, что она сможет слушать мировых исполнителей, и говорю, что без музыки она живет в вакууме. И тут она оживляется, смеется и объясняет мне глупой, что ни дня в своей жизни не прожила без музыки, потому что музыка всегда звучала внутри. И люди, с которыми она часто соприкасалась, научились угадывать, какое произведение сейчас исполняется в её внутренней филармонии. Наверное, это были мужчины, но о мужчинах я совсем ничего не знаю. Заканчиваются наши посиделки обменом информацией о судьбе собак и котов, живущих в соседних дворах.
Когда Рая уходит, я чувствую, что жара спала, тянет на улицу, ведь это Юг, а на Юге нужно проводить все время на свежем воздухе. Мы так много сидим дома.
Тамара откликается на мое предложение о прогулке, решаем прогуляться к новому музыкальному театру. Когда мы идем по улице Белинского, естественно медленно, потому что она все время выискивает то птиц, то собак, которых можно покормить, на противоположной стороне улицы мое внимание привлекает двухэтажная усадьба с колоннадой в стиле ампир. За орнаментальной чугунной решеткой на портике здания висит вывеска «Ресторан Александровский». В проеме открытых ворот компания элегантно одетых мужчин и дам в длинных нарядах. Подъезжают шикарные машины. И через всю эту толпу я пытаюсь разглядеть в глубине парка старинное здание барской усадьбы.
– Что ты туда уставилась? – спрашивает Тамара. – Мерзавцы, превратили Александровский дворец середины девятнадцатого века в ресторан и ещё гордятся этим. Это им с рук не сойдет, как, впрочем, и другие художества.
А мне почему-то хочется быть среди этих людей и разгуливать по барской усадьбе, как у себя дома. Я, наверное, неустойчива против соблазнов, меня притягивают красивые дома, нравятся одесские ресторанчики. Ещё я много времени провожу около витрин ателье мод. Обычно в витринах можно обозревать четыре-пять нарядов. Какие это платья! Они сшиты не по европейской моде, которая сейчас стремится больше к оригинальности, чем к красоте. Они сшиты по-одесски, каждое платье уникально и красиво. Большинство платьев длинные, но они не кукольные, их реально можно носить. И одесские женщины их носят. В Одессе вообще много роскошных магазинов, ресторанов и развлечений, но это не для нас с Тамарой, мы дамы серьезные – обсуждаем мировые проблемы.
Молча доходим до театра музыкальной комедии имени Водяного. Да, да, в этом театре играл знаменитый одессит Михаил Водяной – которого я больше всего запомнила как Мишку Япончика и Папандопулло из «Свадьбы в Малиновке». А потом он стал директором театра. Громоздкое бетонное здание советского периода и архитектура никакая. Зато вокруг театра большая балюстрада с цветниками, лавочками и деревьями. После ухода Водяного здесь, так же как и в Театре оперы и балета, если хороший спектакль – значит это гастроли. Видно, талантливых людей в этих краях не хватает.
Она опять ищет птиц. Уже закат, и сумерки начинают спускаться мимо бесконечных ларьков и кафешек. И я ненавязчиво говорю:
– Птицы не голодные, лениво клюют. Им уже спать пора.
Зря я это сказала, мне не хватает терпения. Мне всю жизнь не хватает терпения. Она останавливается как вкопанная, поднимает на меня глаза и с укором вещает.
– Кормить птиц – это часть моей жизни. Ты не понимаешь! Ты не понимаешь, что такое Одесса! – взмахивает она руками как крыльями, – Одесса – это, прежде всего, люди. Ты знаешь, какие люди были раньше в Одессе! Я тебе расскажу.
«Однажды я ехала в трамвае, и вдруг трамвай остановился. Люди стали выходить, глядим: у двухэтажного дома собралась целая толпа и все смотрят вверх. Птицы, воробьи, беспокойно летают вокруг карниза дома и кричат. Прохожие останавливаются, чтобы посмотреть что случилось, не требуется ли их помощь. Выходит и водитель трамвая, вооруженный длинным жезлом, которым он переключает стрелку; он пробирается в центр толпы и тянется вверх жезлом, его подсаживают, но жезл слишком короткий. И мы видим, что с карниза на тонкой нитке головой вниз свисает птенец. Кто-то уже добежал до пожарного депо, которое было неподалеку. Через минуту едет пожарная машина с лестницей, вся толпа с волнением следит, как спасают запутавшегося воробьишку и возвращают его под крышу. Знаешь, птицы для витья гнезд часто используют конский волос, вот в таком конском волосе птенец и запутался лапкой, выпал из гнезда и повис на нём».
Я опять виновата. Домой Тамара возвращается расстроенная, потому что по пути я ещё умудряюсь что-то неправильно сказать про собак, которые стаей в семь особей несутся по трамвайным путям. За свои грехи я принимаю позу покорного слушателя, чтобы, попивая чай, выслушать её очередной рассказ.