6
Дни быстро сменялись неделями, недели – месяцами. Лето умчалось, будто обиженная девица, не оставив на память и прощальной записки, а посему теперь невозможно с уверенностью сказать, а каково оно было и было ли оно вообще. Кажется, все, что в моем архиве за этот период хранилось, уже здесь описано; лишь бессвязные отрывки периодически всплывают в голове, но мне не удается придать им конкретных форм. Осень? Здесь понадобится всего несколько предложений, чтобы передать все свои скудные воспоминания, причем излагая их в качестве сухого перечисления фактов. Даже о моем восемнадцатом дне рождения написать-то толком и нечего. Знаете, если поначалу я говорила ранее (в книге), что подобные «провалы» – результат моих трудов по забыванию некогда столь болезненных биографических обстоятельств, то сейчас я даже с некоторой горечью признаю, что на самом деле просто вспоминать-то и нечего, ибо каждый последующий день порой с точностью повторял день предыдущий.
С началом второго курса в университете я была нечастым гостем, поэтому и понятия не имела, как выглядели мои преподаватели по новым предметам. «Знакомилась» я с ними лишь на промежуточных аттестациях, на которых, конечно, получала только «неудовлетворительно». Угрозы деканата отчислить меня за неуспеваемость, так как к концу семестра ни одна учебная дисциплина мною закрыта не была, на меня не действовали, хотя бросать учебу я, естественно, не собиралась и очень не хотела видеть свою фамилию в «черном списке» изгоев. Каждый раз, случайно натыкаясь на меня в коридорах заведения, замдекана вызывала к себе в кабинет и вела со мной воспитательные беседы, то уговаривая, то ругая, то давя на слабые места, – все было бесполезно. Сейчас мне сложно сказать, чем я тогда оправдывала свою халатность; я лишь могу предположить, что у меня просто не было душевных сил… Одногруппники при виде меня ворочали носом, считая чуть ли ни недочеловеком, и мне стало стыдно попадаться им на глаза, где-то подсознательно, наверное, соглашаясь с ними; с родителями связь практически не поддерживалась – я боялась им лишний раз позвонить, понимая, что дело закончится лишь обоюдными истериками; а Володя… даже не знаю, что еще написать на его счет… и надо ли писать. С переездом его сестры и без того нездоровые наши отношения и вовсе превратились в психиатрическую клинику, ведь он принудительно втягивал меня в их войну, истоки которой мне так и не открылись, причем масштаб этой войны за очень короткий промежуток времени достиг такого размаха, что, выражаясь историческим языком, из гражданской она переросла в мировую, в которой участвовали даже ближайшие родственники Володиного зятя. Только с Володи все было как с гуся вода, а мне досталась роль самого слабого звена… Где же тут возьмешь эти душевные силы, если ты остался совершенно один, не окрепший духом и абсолютно незащищенный, с огромным миром тет-а-тет?
Итак, повторюсь. Страшно представить, каковым для меня был бы исход существования (именно существования!) в таких условиях, если бы однажды я не повстречала его – своего Ангела Хранителя, облеченного в плоть и кровь; человека, дружба с которым и стала тем светом в конце туннеля, выведшим меня из непроглядной душевной темноты.
Елена, или, как я к ней обращалась, тетя Лена… Однажды – к сожалению, не назову не то чтобы дня, а даже месяца, поэтому вынуждена ограничиться лишь «однажды», – она нагрянула к нам в гости, точнее, к своей куме, что само по себе было, как я поняла, достаточно редким явлением, несмотря на то, что ее квартира размещалась всего двумя этажами ниже. Кажется, у них наступила какая-то дата, исчисляемая еще с молодости, по поводу которой они из раза в раз устраивали скромное застолье. Дома были только я и Татьяна Сергеевна, потому за их столом нашлось место и мне. Чувствуя себя одинокой, брошенной и забытой всеми, я по-настоящему радовалась любым гостям: и тем, кому не было до меня дела, и тем, до кого дела не было мне. Конечно, я старалась быть приветливой и компанейской. Хотя… Положа руку на сердце, в то первое наше знакомство я отнеслась к гостье весьма неоднозначно. Более того, она мне очень не понравилась своей какой-то мужской жесткостью и прямолинейностью. Выходец из интеллигентной семьи (ее родители были педагогами), она безмерно этим кичилась, каждые полчаса декламируя стихи великих классиков и рассказывая о своих успехах в освоении как гуманитарных, так и математических наук. Да, признаю, познания ее были едва ли не безграничны, но такая публичная их демонстрация вызывала негативное впечатление. К тому же… Женщина умела выражать свои мысли четко и уверенно, но складывала предложения таким образом, что они будто впивались в тебя, как нечто материальное. Это сильно обескураживало. Она не стеснялась давать оценку суждениям присутствующих и вступать с ними в споры, отстаивая свои позиции; с удовольствием «организовывала интеллектуальные игры» по курсу литературы, географии или истории и постоянно поправляла, если слышала в твоей речи оговорки. Словом, тебя ни на минуту не покидало ощущение студента, сдающего вступительный экзамен перед комиссией именитых профессоров. Даже когда она молчала, слушая собеседника или просто о чем-то размышляя, в ее жестах и мимике просматривались типично учительские повадки, поэтому ее легко можно было причислить к тем строгим и беспристрастным преподавателям, которые еще с советских лет выполняли свою работу, или, может, миссию, не за страх, а за совесть. Вот только учителем она не являлась. К тому времени она вообще не работала уже не первый год, живя на скромную пенсию по инвалидности, полученную после операции на груди. Когда, налегая на спиртное – ликер домашнего приготовления, тетя Лена запела, показывая еще один свой талант – довольно неплохие вокальные данные, мое мнение о ней усугубилось. Я заключила, что у нее такие же серьезные проблемы с алкоголем, как и у ее крестника. Впрочем, о ее близких отношениях с зеленым змием говорила и свекровь.
Будучи много лет в разводе, женщина проживала в двухкомнатной квартире с дочерью, также не первый год пребывающей в статусе «разведенки», и внуком лет двенадцати. Дочь, Эля, дома появлялась нечасто, постоянно пропадая на работе и в командировках, поэтому сын рос под пристальным надзором бабушки. Жили они небогато, но дружно, в отличие от семьи ее кумы, потому намного легче справлялись со своей бедностью, имея все необходимое для нормальной жизни простого рабочего класса. Как-то зайдя к ним домой по поручению свекрови, я даже приятно удивилась тому, что увидела за невзрачной входной деревянной дверью. По сравнению с нами, это были царские палаты, причем и в интерьере здесь чувствовалась та самая интеллигентность, которая порой казалась навязчивой. Конечно, тогда мне было там некомфортно; успев отвыкнуть от всех повседневных этикетных штампов, я терялась, не зная, как себя вести и как разговаривать, потому молча и неподвижно стояла на пороге, пока не получила то, за чем пришла, точнее, была послана.
– Если есть желание, возвращайся! Чаю попьем! – сказала хозяйка вдогонку на лестничной площадке.
Поколебавшись, я все же приняла ее приглашение. То ли мне было настолько скучно, то ли любопытно – наверное, неважно, ну уж точно не чай меня «соблазнил», раз я предпочла находиться там, где ощущала себя в по-спартански суровых рамках, там, где у каждого человека, у каждого предмета и даже слова есть свое место. Я робко постучала в двери, которые буквально на счет три отворились.
– Я знала, что ты придешь, поэтому не закрывала! – со сдержанной улыбкой произнесла Елена.
Почему-то от этой фразы мне стало еще больше неловко. Я вошла, словно побитый пес, идущий к своему мучителю за кормежкой, когда голод уже затмевает врожденные инстинкты. Я проследовала за женщиной на кухню и будто притаилась на табурете в уголке, лишь изредка стыдливо поглядывая за ней исподлобья.
– Давай сразу договоримся, чтобы потом не было никаких обид! – начала она, пока настаивалась заварка в чайнике. – Я человек прямой – говорю как есть: ни под кого не подстраиваюсь и не буду, тем более в собственном доме. Гости остаются гостями, пока они в радость! Это глупое гостеприимство, которое рушит все твои планы на день, не для меня! Поэтому, когда я скажу: «Таня, на выход!», – не думай, что я такая злая или выгоняю тебя, потому что ты какая-то не такая. Это значит, что у меня дела! И губы дуть тут не на что! Усекла? Договорились?
– Да, – ответила я охрипшим от необъяснимого волнения голосом.
– Вот и хорошо! Ну а теперь рассказывай о себе! Спрашивать ни о чем не буду, ты все равно расскажешь только то, что посчитаешь нужным.
– Вам наверняка уже обо мне рассказывали…
– А я не сужу о человеке по чьим-то рассказам, – перебила меня женщина. – «Испорченный телефон» не дает объективности. Я предпочитаю личное общение, если он меня вообще заинтересовал, и только после этого делаю определенные выводы о нем.
После этих слов я едва не перестала дышать. Теперь я чувствовала себя обвиняемой на скамье подсудимых, где каждое мое слово может быть использовано против меня. Запинаясь, я приступила к изложению, пугаясь от собственных, практически бессвязных, речей, и этот испуг быстро разрастался. Казалось, мой язык одеревенел и едва поворачивался, плохо выговаривая слова, состоящие более чем из двух слогов. В горле постоянно пересыхало (я и не заметила, как выпила две чашки чая), а руки, как в народе бытует, так и просили работы, беспрерывно что-то ощупывая и передвигая. Если бы это был кто-то со стороны, а я наблюдатель, я бы решила, что у него, мягко говоря, некоторые отклонения, и от этой мысли съежилась до предела; ко всему прочему еще и пропадал голос, что в совокупности чуть не довело меня до истерики. Все это время Елена внимательно меня слушала, ни разу не перебив даже исправлениями обмолвок, которые коверкали каждое мое предложение, и лишь загадочно улыбалась, слегка прищурившись. Не хочу и предполагать, о чем она думала в тот момент и каковой меня видела, но как только я закончила свой, так называемый, рассказ, она попросила уйти.
Будучи заранее ею предупрежденной, я старалась отнестись к этому спокойно, но, признаюсь, в глубине души обидно все же было. В какой-то мере я даже злилась и на нее, и на себя. Почему на себя? Наверное, потому, что я все равно приняла это на свой счет, тем более после своего провального выступления. А она же не стремилась преподнести это как-то помягче, поэтому неосознанно возникло ощущение некоей насмешки в мой адрес. Выходя от нее, я сама себе пообещала, что больше никогда не приду и вообще буду держаться поодаль, насколько это возможно, от всей этой странной семейки. И от этого неприятного осадка я не могла избавиться еще несколько дней.
Осенью Володя сменил работу, устроившись на заправку на окраине столицы сначала простым пистолетчиком, а вскоре став оператором. Конечно, я не могла не радоваться такому роду деятельности, ведь, когда он уходил на сутки, я была спокойна, точно зная, где он и чем занят буквально каждую минуту. Во-вторых, я была уверена, что именно такой график работы, как сутки через двое, пойдет нам на пользу: мы будем успевать отдыхать друг от друга. Первое время это действительно благотворно сказывалось на наших отношениях. У нас словно повторился медовый месяц, который начался с небольшого ремонта в комнате, от пола до потолка сделав ее в розовом цвете. Мы часто куда-то выбирались – в кино, кафе или просто на пикники, катались по Южному берегу, – вообще, старались держаться вместе, будь то походы по магазинам, рынкам или какие-то деловые встречи; строили планы на будущее, советовались по мелочам и всегда заступались друг за друга, если кто-то пытался обидеть, что особенно часто происходило у нас дома. Но самое главное – мы намного реже скандалили. Мне думалось, мы научились слышать друг друга и понимать. Однако радость моя была недолгой. Все тут же вернулось на круги своя, когда Володя купил новый компьютер. Теперь оторвать его от кресла было невозможно, а все мои попытки обратить на себя внимание терпели неудачу, точнее, вызывали раздражение. Я снова оказалась предоставлена самой себе и снова искала для себя «лазейки», чтобы хоть чем-то заполнить свое время и пространство. Первой моей отдушиной стали книги. Именно с той поры я полюбила чтение литературы, причем любых жанров, без разбора. Если раньше застать меня за этим занятием случалось крайне редко, – из того, что задавали в школе, я, к слову, не осилила и трети, – то теперь я читала взахлеб с утра и до позднего вечера. Конечно, библиотека свекрови была не чета моей, то есть моего отца. Ее довольно скудное собрание томов, основную часть которого составляли легкие женские романчики и брошюрки по народной медицине, но я научилась довольствоваться малым и не брезговала даже этими изданиями. Вторым моим запойным увлечением, когда не было настроения читать, стало письмо, вернее сказать, творчество в виде написания произведений. Ранее я уже говорила, что на создание поэзии меня своим примером вдохновила Наталья, но из-под моего пера часто выходили какие-то кургузые стишки, годные лишь потешить публику, и скоро осознав, что лирика все же не мой конек, весь энтузиазм быстро сошел практически на нет. Теперь я занялась прозой, с которой сразу больше поладила. Конечно, за объемные работы я не бралась, да и не преследовала такой цели. Я писала рассказы, иногда новеллы, «в один присест», помещающиеся на двух-трех тетрадных листах, но их отличительной и в то же время однотипной чертой был глубокий, беспросветный пессимизм, подкрепленный печальным концом – либо смертью одного из главных героев, либо полным крахом его жизни. Не знаю почему, но только эти сочинения мне лучше всего удавались. Часть из них сохранилась и на сей день, и, порой перечитывая их, становится немного не по себе, что я есть автор этих мрачных историй. Читать свои мини-«шедевры» я не давала никому, как раз наоборот, всячески их прятала, чтобы они не попали в чужие руки, в первую очередь – Володе. Одни не поймут и не оценят, муж же просто высмеет, поэтому меня полностью устраивало, что он никогда и не интересовался, что я такое пишу, часами уткнувшись в тетрадь или блокнот. Кстати, кажется, именно тогда меня впервые посетила мысль о том, что поступление на греческую филологию было моей величайшей ошибкой. Я начала верить, что изменила своему желанию, или даже предназначению, ведь я точно помнила, что грезила о других софитах – к окончанию школы моей мечтой была журналистика. Да, я мечтала вещать на всю страну о событиях в мире с центрального государственного телевидения, брать интервью у известных людей, вести авторские программы, публиковаться в самых авторитетных периодических изданиях и даже выпускать собственные. Конечно, оттрубив, не суть как, в университете полтора года, бросить греческую кафедру, чтобы в новом учебном году сменить направление, я себе позволить не могла – уж больно жаль было потраченного времени, денег и сил, – но и найти в себе стимул достойно закончить начатое, не имея к нему ни малейшего интереса, мне также не удавалось. Да и был ли у меня интерес вообще к чему-либо? Не могу ответить.
К зимней сессии я пришла с абсолютно пустой головой и… зачеткой. Чтобы сдать двенадцать предметов хотя бы на тройку, требовалось чудо или, как минимум, совершение подвига, на который вряд ли способен даже самый гениальный человек. Целыми днями бегая по городу, буквально уговаривая преподавателей принять у меня экзамен, за первую неделю я едва закрыла четыре дисциплины, и то лишь те, для которых не были необходимы какие-то серьезные специфические знания. Как быть с оставшимися «хвостами», половину из которых вели весьма принципиальные педагоги, моему уму было непостижимо.
– Я тебя когда-то предупреждал, повторюсь еще раз! Если тебя отчислят – я с тобой разведусь! – кричал Володя, когда я обратилась к нему за деньгами на коробки конфет в знак благодарности самым несговорчивым экзаменаторам. – Но и платить за твою лень и тупость, чтобы тебя не выкинули, тоже не намерен! На кой черт оно мне сдалось? Ты и так учишься на коммерции! Надо быть полной дурой, чтобы с нее вылететь!
– Можно подумать, она за твой счет… Не за неуспеваемость, так за неуплату обучения отчислят, за которое надо было еще в сентябре рассчитаться. Ты этот семестр оплатишь?
– Так, как ты относишься к учебе – это выброшенные деньги на ветер! Мне, по-твоему, их девать некуда? Куры что ли не клюют, чтоб такие суммы бестолку раздаривать? Не мне твое образование нужно, а твоим родителям. Вот раз они такие богатые, то пусть и платят!
Звонить родителям и просить у них денег не поднималась рука и не поворачивался язык, но выбора не было. Если мне вытребовать у Володи те копейки на маршрутку каждый раз стоило таких больших трудов, то о чем тут более затратном могла идти речь. Я позвонила, конечно, опустив тот факт, что мое имя уже есть в проекте приказа на «выход с вещами», и, стойко выслушав все нотации и упреки, на выходные, вопреки Володиным истерикам, поехала за деньгами. Не знаю, что это было – недоверие к Владимиру или неуверенность в себе, но, имея на руках сумму в размере трех (а то и четырех) среднемесячных зарплат, на обратном пути я решила домой не заезжать, а сразу направиться в кассу университета. И… была права.
– Кинь их! – настойчиво «советовал» мне муж по телефону, когда я застряла в очереди на оплату. – Зачем платить за то, чем ты не пользовалась? Мы найдем этим деньгам стоящее применение! Лучше купим тебе что-нибудь!
– Да как ты можешь? Они же мои родители! Ты им обязан моим существованием на планете!
– Вот я им как раз-таки меньше всего чем-то обязан! Я для них лишь грязь на подошве хрустальных туфелек их принцессы, которую им так хочется отмыть! За все нужно платить! Поэтому я и говорю, кинь их! А что они сделают? Разве что только побьются головами об стену да все равно опять раскошелятся!
– Ты страшный человек… Не понимаю, как меня угораздило.., – запнулась я на половине фразы, не собравшись с духом ее окончить. И разве был смысл, если ты, увы, не готов после этого идти до конца? – Ты сам сказал: кому нужно – тот и платит. Так вот, МНЕ нужно!
Если бы вся проблема заключалась лишь в просроченном платеже и сладких презентах преподавателям, теперь можно было бы спать спокойно. Но деканат предъявил четкий ультиматум: до конца недели должно быть все аттестовано, и вряд ли бы его задобрил даже грузовик шоколадных конфет. Не нужно быть математиком и производить долгие и сложные вычисления, – это элементарно для каждого, – чтобы за пять рабочих дней погасить задолженности по восьми предметам, три из которых, к слову, иностранные языки, сдавать необходимо практически по два экзамена в день; и я была в растерянности, не зная, с чего же начать. На госпожу Удачу уповать не приходилось. По некоторым дисциплинам у меня не было даже учебников, поэтому учить что-то выборочно или отрывками, в надежде, что тебе попадется заветный билет или удастся хоть что-нибудь подсмотреть, не представлялось возможным, а для того, чтобы искать материал в Интернете, надо, в первую очередь, знать, что искать. Выхода нет – тупик. Естественно, первый вариант был куда практичней и надежней, и за помощью мне все-таки пришлось обратиться к одногруппницам, которые с нескрываемым недовольством предоставили мне учебные пособия и свои конспекты, но, собирая эти крупинки по разным концам города, я потеряла еще один такой дорогостоящий, важный день. В моем распоряжении оставались лишь четыре январские ночи… и больше никакого права на ошибку. Как только все ложились отдыхать, я садилась учить, – хотя нет, скорее, ознакамливаться с тем, о чем уже утром должна иметь хоть какое-то, пусть самое отдаленное, представление и смочь что-то ответить, пусть и «на авось». Никаких послаблений: никаких перерывов и тем более сна. Удивительное явление! Эти ночи ощущались такими короткими, практически минутными! Мне не хватало времени, чтобы просто перелистать книги, не говоря уже о том, чтобы хоть раз полностью их прочесть, но очень хотелось верить, что на тройку этого будет достаточно. Так, худо-бедно, всеми правдами и неправдами я пыталась выползти из трясины на устойчивую землю, и мое упорство поначалу, казалось, сворачивало горы.
Поразительно, как много может человек, если по-настоящему чего-то хочет или наоборот – очень не хочет. За отведенное мне время, пусть едва стоя на ногах от недосыпания, пусть едва соображая, что происходит вокруг, я совершила невозможное – отрубила семь хвостов собственноручно вскормленному университетскому чудовищу, грозящему меня растерзать; последний же, восьмой, сбил меня с ног. Он отрастал шесть раз: именно столько раз я пыталась закрыть последнюю задолженность – английский, но найти общий язык с преподавателем мне так и не удалось. Сколько и какие бы я его требования не выполняла, этого всегда оказывалось слишком мало – он снова и снова находил причину отказать мне в аттестации. Раз на пятый, когда поводом для очередной пересдачи послужило «недостаточно английское произношение», ибо моя речь больше походила на говор американки, чем британской леди, моя выдержка, прошу прощения за каламбур, все-таки не выдержала и я нагрубила в ответ. Нет, я не считала себя правой и по приезду домой сильно пожалела о своем срыве, но я успокаивала себя тем, что мне все равно уже нечего терять. Лишь спустя пару дней, когда обида стихла, я осознала, что натворила. Я понимала, что отныне зачет мне действительно никогда не получить. Две недели… две недели я ездила на экзамен по этому предмету, так и не оправдав доверие деканата, который пошел мне навстречу, шокированный моими небывалыми успехами, и вычеркнул мою фамилию из проекта приказа, продлив срок сдачи до конца месяца. К тому же надо было еще как-то смотреть замдекану в глаза, ведь я была уверена, что преподаватель расскажет ей об этом инциденте. Вот позорище!.. И что теперь? Но не идти же туда лично с вопросом: «а вам известно?» или «вы меня еще не отчислили?». Значит, нужно кого-то подослать, того, кому деканат точно не откажет – кому я могла доверить роль матери. Выбор пал на тетю Лену, хотя… его как такового и не было… Ей, я не сомневалась, и играть особо не пришлось бы: что-то было у них схожее, это чувствовалось на каком-то более тонком, бессознательном уровне. Да и требовалось всего-то лишь позвонить. В общем, сделав вид, что в первый мой поход к ней в гости ничего «такого» не произошло, я снова пришла к ней.
– Весьма необычная просьба, – начала женщина, выслушав мой призыв о помощи после краткого введения ее в курс дела, – но я все же соглашусь. Не ради тебя, конечно, ибо твоя провинность очевидна и только тебе нести за все наказание, а ради твоей матери. Ведь ты бросаешь тень на ее светлый лик, держа ее в заблуждении, что с учебой у тебя проблем нет! А сама она не решается разузнать правду, хоть, я уверена, и знает наверняка, что ты многое не говоришь. А все почему? Потому что тебя она в дурном свете выставлять не хочет! Понимаешь?
Я молча слушала с виноватым видом, опустив голову. Сидела смирно, будто бы прячась от неприятеля, боясь пошевелиться и издать какой-нибудь звук, несмотря на дрожь тела и муки неожиданно пробудившейся совести. Первый раз в жизни, когда у меня не возникло желание спорить или оправдываться, но, на удивление, не хотелось и уйти, как ранее, когда побег был для меня идеальным решением практически всех затруднительных ситуаций.
– Нельзя так! – продолжала Елена, прикурив сигарету. – Нельзя! Я же вижу тебя насквозь! И я никогда не поверю, что в тебе не осталось ни капли святости! Как бы тебя жизнь ни била, как бы ни сложилась твоя судьба – не теряй себя, не растрачивай попусту своего душевного огня, приваживая погреться у него тех, кто мимоходом повстречался.
После этих слов я невольно подняла глаза на собеседницу, словно собираясь прочитать по выражению ее лица подтверждение собственным догадкам, на что, вернее, на кого она тактично намекала, но как только наши взгляды столкнулись, женщина загадочно улыбнулась и повернулась ко мне спиной, через балконную дверь выглянув на улицу. Я задумалась и устыдилась. Мое первое мнение об этом человеке, как отражение в кривом зеркале, едва имело общие черты с действительностью. Возможно, я видела только то, что хотела, причем то, что хотела именно она. Сейчас же, казалось, двери в ее истинное «я» для меня немного ею приоткрылись, позволив мне через маленькую щелку подсмотреть, что же на самом деле творится внутри. Случайность это была или преднамеренность, но с этого момента я, словно одержимая, прикипела к ней душой настолько, что стала жить нашими встречами, едва дожидаясь следующей, пока Володя выйдет на смену и я смогу тайком сбежать из дома на несколько часов.
– Только я слишком взрослая, – резко развернувшись ко мне лицом, вновь заговорила Елена, – чтобы представляться твоей матерью. По голосу слышно, что даме уже немногим за пятьдесят. А ей еще и сорока небось нет?! Я думаю, в этом случае Эля подойдет больше. Она, кстати, вот-вот должна присоединиться к нам.
Эля и впрямь не заставила себя долго ждать. Тетя Лена еще у самого порога, пока дочь снимала обувь и верхнюю одежду, принялась разъяснять ей ситуацию и поставленную перед ней задачу. К моему изумлению, к своему заданию девушка отнеслась ровно, легко согласившись, как будто ей не раз уже поручали подобное, чем еще больше подогрелся мой интерес к их семейству. (В целом, оно казалось мне не странным, а таинственным; было в нем все как-то не так, отлично от других, непривычно, как мне чудилось.) Вот так «профессионализм»! Я и не думала, что Эле не понадобится ни времени, ни сил, ни четких инструкций, чтобы так вжиться в роль. Все было очень просто и очень ладно: набрала номер, задала пару вопросов и, получив ответ, отключилась – на все ушло буквально пять минут. Но особенно не думала, что, даже повесив трубку, этот спектакль еще не будет доигран. Теперь главному герою пришлось туго вдвойне, когда «клевать темечко» на него накинулись с двух сторон. Наверное, где-то в глубине души мне это даже нравилось, что впоследствии, возможно, стало еще одной причиной нашей тесной дружбы, ведь чувствовать заботу о себе приятно и в таком проявлении, когда кругом безразличие, начинаешь и это ценить, – эта встряска порой, как воздух, была просто необходима; она, будто разряд электрошокера, заламывала твою кардиограмму в зигзаг жизни. И я смиренно сносила жесточайшую, беспощадную критику на свой счет, ни разу даже не прибегнув к своему излюбленному приему – «эффекту сквозных ушей», как называла его мама, когда «в одно ухо влетело, в другое вылетело».
После звонка выяснилось, что о случившемся в деканат не сообщили (поразительно!), – там по-прежнему в меня верили, в мое то ли образумие, то ли озарение, а с ним и в счастливый исход этой сессии, да и не только этой, а и всех оставшихся лет обучения. Но мне надеяться было не на что. Вряд ли у молодого преподавателя была настолько плохая память, чтобы спустя всего несколько дней забыть наши «несхожести во мнениях» и наконец-то милосердно уступить нерадивому студенту, поэтому рано или поздно, я понимала, уведомить замдекана о сеем происшествии все равно придется. И я решила спросить совета у тети Лены.
– Наколола же ты дров, деточка…всей округе будет жарко! – произнесла она, горько качая головой. – Конечно, раз уж так сложились обстоятельства, то лучшее, что ты можешь сейчас сделать, – первой прийти и честно все рассказать. Да, твой поступок возмутителен и тебя не красит, но, если признаешься, не пытаясь переложить вину на другого, поверь, пожурят-пожурят да спишут, ибо такой человек больше заслуживает уважения, нежели порицания. Наверняка и помогут как-то урегулировать этот конфликт! Так же не оставишь!
Уже на следующий день я явилась в деканат с повинной, но моему чистосердечному признанию почему-то никто удивлен не был. Более того, замдекана, складывалось такое впечатление, отнеслась к нему так спокойно, будто это было нечто естественное, само собой разумеемое, и никак иначе быть просто не могло. Безусловно, по головке меня не погладили, но и «наказывать» не стали, ограничившись лишь громким вздохом разочарования.
– Я сама поговорю с ней, – добавила она, выдержав мучительную для меня паузу. – Я думаю, тройку ты уже явно заслужила… за пять-то попыток сдать… Хоть что-то же ты выучила?! Я позвоню тебе и скажу, когда и куда подойти. Горе ты луковое! Я все понимаю, проблемы всякие бывают и, хочешь не хочешь, они имеют непосредственное влияние на нас, но… Знаешь, как сердце обливается кровью, когда я хожу по базару и встречаю своих вчерашних учениц, – учениц, наделенных незаурядными способностями, а потому подающих огромные надежды на научном поприще и просто в общественной жизни, – которые торгуют там в палатках бананами и апельсинами? Казалось бы, что мне они и кто? А без слез смотреть на это не могу! – опустив взгляд в бумаги на столе, женщина застыла, будто даже не дыша, словно на минуту покинув собственное тело, которое не позволяло ей свободно пройти сквозь временные ворота. Непроизвольно я сделала то же самое, и зарисованная ею картина поплыла перед глазами, точно мороз, пробирая до мозга костей. – Скажу тебе один единственный раз, – продолжила она, очнувшись. – Мне очень хочется верить, что жизнь никогда не сведет нас по разные стороны прилавка…
Я ничего не ответила – не нашла слов. Глупо было в подобной ситуации клясться-божиться и вообще зарекаться о чем-либо. А может быть, я и сама себе не могла пообещать, что такого никогда не случиться. Конечно, я пыталась убедить себя в том, что у меня еще все поправимо, что еще в моих силах выйти из борьбы с честью, получив этот диплом с приличными оценками, но обмануть саму себя в том, что это очень даже возможно и с Володей, увы, у меня не получалось. Идя на остановку своей маршрутки, я жадно озиралась на людей, буквально изучая каждого, кто мне встречался; на проезжающие мимо автомобили и автобусы; на витрины магазинов и вывески кафе, – так, будто я этого никогда не видела или больше никогда не увижу. Я старалась запечатлеть в своей памяти каждую деталь, каждую мелочь из того, что меня окружало, будто именно это помогло бы отыскать ключи от той тюремной камеры, в которой томилась, медленно погибая, моя душа. Меня переполняли тоска и презрение… презрение к самой себе…