Счастье мне улыбалось

Забегая вперед, скажу, что теперь нашего дома нет – остались только часть пекарни Титовых (сейчас это владение № 71 по улице Земляной вал) да какой-то флигель в бывшем дворе. Когда в 60-х годах от Курского вокзала в сторону Таганской площади строили эстакаду, она пересекла Ульяновскую (теперь снова Николоямскую) улицу, и пришлось снести несколько домов, в том числе и тот, где я прожила детство и юность…

У нас дома был большой буфет – папино «приданое» (он сохранился и стоит теперь у меня на даче). Этим буфетом нашу комнату, в свою очередь, тоже перегородили – в одной части устроили спальню, а из другой получилась «гостиная».

Я вспоминаю нашу комнату с удовольствием. Моя мама была просто помешана на чистоте: хотя у нас и без того все всегда блестело, она постоянно что-то мыла, вытирала… Думаю, что она и сердце-то свое надорвала потому, что все время наводила порядок, не позволяя себе лишний раз отдохнуть.

В связи с этой чистотой в нашей семье вспоминали один случай. Главной героиней той истории была я. Сама я помнить об этом не могла из-за малого возраста – о моих тогдашних «подвигах» мне рассказала мама.

В прежние годы в домах было очень распространено укрывать мебель – диваны, кресла, стулья – светлыми чехлами. И у нас они были, а на окнах висели красивые светлые шторы с вышивкой «ришелье», их специально заказывали у мастериц. Естественно, что все это у мамы было идеально чистым. Однажды, когда папу ждали из очередной командировки, мама с бабушкой Наташей принялись к его приезду снова наводить порядок – мыли полы, окна, стирали, крахмалили, гладили… Наконец надели чехлы на мебель, повесили шторы и пошли на кухню что-то готовить.

Я оставалась в комнате одна. На мраморном подоконнике у нас стояла старинная чернильница в виде большого квадратного куска стекла, с двумя отверстиями для чернил. Я засунула в них пальчики и пошла «печатать» ладошкой по только что выстиранным чехлам… Наверное, маленькому ребенку – мне не было еще и двух лет – было интересно видеть, как на светлом фоне появляются темные пятна. Насажала я их много… Когда бабушка и мама вернулись в комнату и увидели мои «художества», им стало плохо. Бабушка заплакала, а мама отшлепала меня. Папа должен вот-вот приехать, а тут такое! Пришлось срочно все начинать сначала – стирка, сушка, глажение…

С папиными командировками связана и такая подробность моего раннего детства. Через какое-то время после моего рождения папу послали от Статистического управления в Среднюю Азию – проводить перепись. Пробыл он там долго, и, когда вернулся, я его не узнала: за те девять месяцев, что он отсутствовал, я успела его позабыть и потом около года называла дядей. Бабушка Наташа сердилась и даже шлепала меня, когда я ошибалась и не называла его папой.

А чернильница (она потом исправно служила мне все мои школьные годы) в нашей семье стала почти легендарной по части происшествий: с ней у меня связан еще один не самый приятный случай. Кроме обычной я посещала и музыкальную школу. Как-то на одном концерте меня поставили на стул, чтобы я продирижировала нашим хором. В награду за хорошее выступление мне подарили костюмчик-матроску. Тогда было модно одевать детей – и мальчиков, и девочек – в такие матроски. Мне мой наряд очень нравился, и я потом несколько лет ходила в школу именно в нем, хотя мне было что надеть и кроме него.

И вот однажды дома я решила посмотреть, как же выглядит содержимое чернильницы, если посмотреть сквозь нее на солнце. Чернильница была тяжелая, и когда я подняла ее, то не удержала и опрокинула на свою любимую матроску…

С ранним детством связана еще одна история. Когда я была совсем маленькая, то почему-то очень любила есть соль. У детей ведь их развитие идет по-разному: кто-то любит есть мел, отковыривает штукатурку, кто-то ест уголь, древесный, конечно, кто-то еще что-нибудь. Так вот у меня была странная потребность в соли. Я ходила по всем соседям (а квартира, напомню, у нас была большая, многокомнатная) и клянчила: «У мамы нет соли». Мне давали солонку, я съедала соль, а солонки складывала где-то в одном месте. Наконец, соседки стали говорить маме: «Зина, ты берешь соль, так хотя бы не забывай отдавать солонки». – «Какие солонки?» – «Как какие? Танька приходила, просила соль». Так все и открылось…

* * *

Жили мы вполне скромно, правда, не бедствовали, но ничего лишнего, никаких богатств у нас не было. Обычная московская семья, в меру обеспеченная – конечно, по скромным меркам того времени. Хотя у нас и была всего одна комната, пусть и разделенная на две, но и в таких условиях мама старалась, чтобы в доме было не просто чисто, но красиво. У нее была какая-то особая потребность в красоте. Она и сама от природы была красивым человеком – и внешне, и внутренне. Любила одеваться со вкусом сама и меня одевала красиво, когда у нас были возможности.

Даже в бытовом смысле мама умела все сделать так, что обычные домашние дела не выглядели у нее утомительным, прозаическим занятием. Бывало, затеет уборку, все вымоет, выстирает, выгладит и зовет соседку, что жила напротив нас: «Кира, приходи, мы с тобой чайку попьем». Быстро управится, приведет себя в порядок, наденет что-нибудь получше и начинает с Кирой сервировать стол. Достанут нарядную скатерть (у мамы белье, и столовое, и постельное, всегда было хорошим), красивые чашки, заварят вкусный чай… Устроят себе маленький праздник.

Что касается посуды, то кое-что из нее у нас было не просто красивым, а с «родословной». В квартире рядом с нашей жила семейная пара из «бывших». Кем были тетя Валя и дядя Дима до революции, не знаю, но по многим приметам эти люди были не просто «бывшие», а «очень бывшие». И внешне они выделялись своей породой – были очень красивыми. Красивым был и их сын, а вот дочь Лера, с которой я дружила, немного не удалась – в ней было что-то дебильное. Видимо, это было следствием некоторой печальной «слабости» родителей. Дело в том, что эта семейная пара страдала алкоголизмом. У них оставалось еще немало ценных вещей, которые они распродавали. Даже не распродавали, а спускали с рук по бросовой цене. Когда им не хватало денег на бутылку, тетя Валя просто выходила на улицу и тут же около дома предлагала прохожим купить у нее что-нибудь. А вещи у нее действительно были прекрасные. Однажды мама сказала ей: «Зачем ты отдаешь все это за бесценок? Давай я у тебя куплю и заплачу столько, сколько эта вещь действительно стоит». Так у нас появились старинные бокальчики с ручками, очень красивые, с медальонами, где были изображения императора. И еще у нас долго сохранялись какие-то очень красивые не то тарелочки, не то блюдечки…

Конечно, в те годы не было таких возможностей, как сейчас, но и тогда у людей не исчезала потребность украсить свою скромную жизнь, сделать ее интересной, содержательной. Вот и мама стремилась к этому. Поэтому у нас всегда было уютно. К нам очень любили приходить гости – что-то тянуло их в наш дом. И был он открытым для друзей. Это старая московская традиция гостеприимства, когда любому, кто к вам пришел, были рады. И не важно, пришел ли он по приглашению или просто заглянул на огонек.

Вспоминаю ту особую теплую атмосферу в нашем доме и с сожалением отмечаю – теперешняя жизнь в Москве не похожа на прежнюю. Сейчас не приходится говорить о традиции жить открытым домом. Все меньше остается прежних москвичей, исчезают и прежние традиции. Населяют теперь Москву другие люди, принесшие с собой иной стиль жизни, так что отношения стали совсем другими. Все замкнулись, сосредоточенные на своих проблемах. И так не хватает старомосковской открытости. А ведь для всего этого вовсе не обязательно иметь деньги, для этого нужно другое богатство – души и сердца…

Я с детства помню, как у нас накрывали стол – для гостей ли, для обычного ли обеда или ужина. Накрывать стол – это особый ритуал, создающий ощущение домашнего уюта, душевного спокойствия. Поэтому, когда мне иногда говорят: «Пойдем посидим на кухне, попьем там чаю», я говорю: «Не хочу на кухню! Хочу, чтобы обеденный стол был нормальный и чтобы он был накрыт в комнате, как положено!» Мне тем более хочется этого сейчас, потому что в предыдущие годы я жила в таких квартирах, где основная жизнь проходила на кухне, и не в смысле готовки. В одной из моих прежних квартир даже в самой большой комнате я не могла поставить настоящий обеденный стол – миниатюрное подобие его стояло на кухне. А комнаты хватало лишь на то, чтобы поставить там журнальный столик, пару кресел да еще какую-то мебель, рассчитанную на стандартные квартиры. Так что обедать приходилось на кухне. И я все время вспоминала маму, вспоминала, как у нас проходили обеды и ужины, как мы принимали гостей за большим столом. Кстати, стол обладает магической силой объединять людей. А еда почти на ходу, притулившись на табуретке к маленькому столику, не создает ощущения уюта, настоящего единства семьи, ощущения дома.

Вот почему, когда у нас появилась теперешняя квартира в доме старой постройки (правда, пережившем капитальную реконструкцию), я сказала себе: «Ничего похожего на прежние мои квартиры, на унылый стандарт не будет!» Мне так хотелось, чтобы у меня было похоже на старую московскую квартиру, на дом моего детства. Хотелось создать аромат того времени, даже портьеры сделать особые – бархатные, в стиле уютной старины. И никаких современных стенок, за которыми в свое время все так гонялись. Хотя я понимаю, что в небольших квартирах они наилучший вариант меблировки – компактны, многофункциональны.

Но одно дело задумать что-то и совсем другое дело – осуществить. Старый московский дом вековой постройки, в который мы переехали, реконструировали наши строители. Они и перепланировали его в привычном им духе тех домов-коробок, которыми застроена вся Москва. Поэтому, чтобы получились нормальные комнаты, нам пришлось кое-что в квартире переоборудовать: что-то раздвинули, что-то перенесли. В результате вместо унылого коридора, куда выходили двери, получился хороший холл, за счет части коридора расширили и гостиную, где можно было наконец-то поставить большой овальный стол.

Кстати, когда мы въезжали в этот дом, то поняли, что переоборудованием квартир занимаются и другие жильцы: мы еще долго слышали, как на разных этажах раздавались звуки строительных работ, причем весьма интенсивных. Кто-то, увлекшись, чуть не просверлил насквозь фасадную стену дома (а стены у нас очень толстые). Да и мы, расширяя ванную, едва не «въехали» в квартиру к соседям…

* * *

Я уже говорила, что родители у меня были людьми веселыми, общительными. У них было много друзей, и гости в нашем доме не переводились. Редкий случай, чтобы у нас не собирались в субботу или в воскресенье. Бывало и так – мамы с папой еще нет дома, задержались по своим делам, а мамины приятельницы уже пришли. И тогда, не дожидаясь хозяйки, они начинали сами накрывать на стол. Вот так запросто все было.

Раньше в гости приходили не только чтобы попить, поесть. У нас почти всегда пели, танцевали. Помню, у мамы была приятельница Катя, которая прекрасно, с большим чувством пела романсы. Была она хорошенькая, за собой следила, подкрашивалась. По-видимому, туши для ресниц тогда не было, и Катя, страшно сказать, красила их гуталином. И вот однажды сидит она у нас за столом, поет и вдруг начинает плакать от переполнявших ее чувств. Что было дальше с ее глазами, ресницами и лицом – и так ясно…

Чтобы гости могли танцевать, сдвигали стол к окну и освобождали середину комнаты. Умудрялись танцевать даже мазурку. Конечно, получалось без такого размаха, какой возможен в большом зале, но все равно было задорно, весело. Были у нас и вальс, и танго… Папа не только любил петь, но и, как я уже говорила, танцевал великолепно. Уже потом, когда я была студенткой и мои друзья собирались у нас, то наши девчонки непременно спрашивали: «А твой папа будет?» Так им нравилось танцевать с ним…

Я уже упомянула, что в нашей семье не было каких-то особых материальных излишеств. Но зато у нас было два патефона – по тем временам вещи недешевые. Причем оба – и голубой, и красный – работали исправно. Чтобы понять, почему у нас появился второй патефон, надо рассказать об особенностях характера моей мамы. Она отличалась хорошим вкусом к жизни и была немного транжира. Относилась к деньгам достаточно легко: сегодня их нет – не страшно, завтра будут. А уж если они появлялись, то не могла удержаться, чтобы чем-нибудь не порадовать себя и нас – обязательно их истратит. Так было и в истории со вторым патефоном.

До войны существовала такая организация – «Торгсин» (торговля с иностранцами, что-то типа недавней нашей «Березки»). В «Торгсине» можно было сдать изделия из золота, драгоценных камней, антиквариат и взамен купить дефицитные товары, продукты, которых не было в продаже в обычных магазинах. В начале 30-х годов в стране было не слишком сытно, в некоторых районах, например, на Украине, был самый настоящий голод, там вымирали целыми семьями, деревнями. И в Москве ощущалась нехватка продуктов. Папа работал тогда в ВЦСПС, и ему выдали пропуск в столовую, располагавшуюся в бывшем ресторане «Славянский базар» на Никольской улице. Мы ходили туда обедать, и это было пусть небольшим, но подспорьем для семьи.

Иногда мама покупала продукты в «Торгсине». У нее от бабушки Наташи оставались какие-то золотые украшения, ничего особенного – колечки, сережки. Мама ими не увлекалась (это передалось и мне: я никогда не стремилась покупать драгоценности, антиквариат, в основном все тратила на «тряпочки», поскольку любила, как и мама, красиво одеться). И вот в один прекрасный день мама пошла в «Торгсин», сдала какую-то золотую вещицу и уже собиралась купить что-то действительно необходимое для дома, как вдруг увидела красный патефон. И не устояла – ей почему-то захотелось иметь именно красный.

Так в нашем доме и сосуществовали мирно два патефона разного цвета. Еще когда купили первый, голубой, у нас появились пластинки. Я как сейчас помню – фирмы «Колумбия», с собачкой на круглой этикетке. Их часто слушали. Какие-то песенки были на польском языке, и я повторяла их, хотя совсем не понимала, о чем поется…

Интересно, как мама рассталась с последними своими бриллиантовыми сережками и колечком – она их выбросила собственными руками. Они лежали у нее в серебряном кувшинчике завернутые в бумажку. И вот, когда мама начала в очередной раз наводить порядок в комнате, то вытряхнула из кувшинчика ненужные, как она решила, бумажки и выбросила все на помойку вместе с другим мусором. Когда хватилась, вспомнила, было уже поздно. Конечно, поначалу она расстроилась, а потом успокоилась – выбросила и выбросила, что ж теперь поделаешь…

Из друзей папы, которые бывали у нас, мне припомнился один – заместитель коменданта Кремля Петухов, человек по тем временам значительный. Как они познакомились, как подружились, не знаю. Запомнила только, что Петухов был всегда подтянут, в портупее. У меня до сих пор хранится фотография, где они сняты вместе с папой. Мы дружили семьями. Петуховы жили напротив Кремля, около Манежа, в одном из домов, идущих параллельно Александровскому саду. Мы ходили к ним в гости. Помню какие-то темные дворы, парадные лестницы в коричневых тонах и большую квартиру, видимо, отдельную. Мне она казалась роскошной.

Петуховы тоже бывали у нас, приезжали к нам и на дачу, которую мы в течение многих лет снимали то в Салтыковке, то в Пушкине, то в Химках, прямо на берегу канала. В один из их приездов жена Петухова, Мария Ивановна, чуть было не попала под поезд, упав с платформы. В конце 30-х годов Петухов исчез из нашей жизни – попал в мясорубку начавшихся репрессий. Марию Ивановну сослали, а куда делась их дочь Валя, мне неизвестно.

* * *

Мои родители, как ясно из сказанного выше, к искусству не имели непосредственного отношения, если не считать любви к театру. Но, не имея сами музыкального образования, мечтали, чтобы их дочь научилась играть на рояле. Им тем более хотелось этого, что я все время что-то напевала. И меня отвели в школу имени Ипполитова-Иванова, что находилась неподалеку, на Марксистской улице. Там был музыкальный техникум и при нем детская школа. Мне купили пианино «Красный Октябрь». Помню, как мама стояла в очереди в магазине, отмечаясь ночами: в те времена пианино в продаже было редкостью.

Затем нас перевели в музыкальную школу имени Чайковского на Воронцовской улице. Последний год перед войной, которая прервала мою учебу, я занималась там. Моим педагогом была Анаида Степановна Сумбатян, строгая на уроках, но как человек очень добрая. Она хорошо относилась к моей маме, а мне прочила большое будущее. Мы бывали у нее в гостях – просто ходили пить чай. Анаида Степановна жила вдвоем с мамой. Как сейчас помню их квартиру, но где именно они жили, теперь уже не могу сказать точно.

Анаида Степановна была известным в Москве педагогом, она работала и в Центральной музыкальной школе при Московской консерватории. У нее были ученики, ставшие потом знаменитыми, и среди них Владимир Крайнев. В последний раз я встретилась со своим педагогом около ГИТИСа, когда уже сама преподавала в нем. Однажды смотрю – идет по двору из ЦМШ моя дорогая Анаида Степановна, совсем старенькая. Я подошла к ней, поздоровалась, но она меня не узнала. Это и понятно – я же была совсем ребенком, когда мы виделись в последний раз перед войной…

Мои детские музыкальные впечатления связаны не только со школой, но в значительной степени с Большим театром. Дело в том, что у меня было «выгодное» знакомство – соседка-подружка Тося, отец которой работал в буфете театра. По воскресеньям дядя Федя мог брать нас с собой на утренние спектакли. В Большом на таких «утренниках» шли и балеты, и оперы. Попадая с Тосей в театр без билетов, мы, естественно, не имели мест, и дядя Федя устраивал нас в ложе, где мы усаживались за стульями на бархатный барьерчик. Слушала и смотрела я спектакли с увлечением. Иногда забывалась настолько, что начинала подпевать солистам. Зрители в ложе делали мне замечания: «Девочка, не надо петь! Ты мешаешь слушать». Я смущалась, убегала из ложи, потом возвращалась…

За несколько лет я выучила почти весь репертуар Большого театра. А вот спектаклей, которые шли на сцене его филиала, я не знала – такой возможности ходить туда у меня не было. Но судьба распорядилась так, что вот уже сорок лет я захожу в это здание со служебного входа… А наши с Тосей походы в Большой прервала война.

Что такое выступать перед зрителями, я поняла еще задолго до того, как попала в настоящий театр. Неподалеку от нас, в Дровяном переулке, жила замечательная супружеская пара. Это были старые московские интеллигенты, доброжелательные, прекрасно образованные и старавшиеся поделиться своими знаниями с окружающими. Таких людей прежде называли просветителями. Совершенно бескорыстно они возились с окрестной ребятней, собирая их у себя во дворе и устраивая с ними постановки. Назвать это настоящим драматическим кружком нельзя, но, разыгрывая сценки, дети получали стимул к творчеству, узнавали, что такое театр. А сами эти люди, занимаясь с чужими детьми, жили тогда в не самых лучших условиях – в подвале, куда наверняка попали из хорошей квартиры во времена гонений на «чистую публику», «господ», «буржуев»…

У нас дома хранилась фотография одного из таких наших «дворовых» спектаклей, где я была запечатлена в роли, кажется, принцессы, в какой-то накидке с цветами, а передо мной на коленях стоял мальчик в соломенной шляпе-канотье и держал меня за руку. Что это была за сценка, я уже не помню, только потом я почему-то постеснялась этой детской фотографии и разорвала ее. О чем сейчас жалею.

Конечно, участвовала я и в школьных спектаклях, где мы ставили целые пьесы. Еще я очень любила танцевать, и мама даже купила мне специально для выступлений на школьных вечерах красные сапожки. Эта фотография у меня, к счастью, сохранилась.

Учиться мне пришлось в нескольких школах. Первые четыре года я прозанималась в 419-й – это на углу Ульяновской улицы и Пестовского переулка. Здание было старое, солидное. Видимо, когда-то здесь размещалась или гимназия, или какое-то другое учебное заведение – классные помещения были большие, окна высокие, полы каменные… В этой школе у меня была любимая учительница, первая в моей жизни – Юлия Евгеньевна Миньковская. Помню, у нее был тогда совсем маленький сынишка, рыженький, очень симпатичный Сережка. Она была вынуждена приводить его с собой на уроки, потому что дома его не с кем было оставить. И все мы с удовольствием по очереди нянчились с этим прелестным ребенком, возились с ним, играли…

После четвертого класса нас перевели в другую школу – 425-ю, на набережной Яузы, где я проучилась до начала войны. Потом было не до учебы – осенью и зимой 1941 года Москву сильно бомбили. Экзамены за седьмой и восьмой классы мне пришлось сдавать экстерном. В девятом я училась уже в другой школе, 428-й, здание которой сохранилось до сих пор. А к десятому классу начала заниматься пением и решила перейти в вечернюю школу. Отличницей я там не была – в аттестате у меня сплошь четверки. Что касается музыкальной школы, туда мне больше не пришлось вернуться.

* * *

Интересно, что когда началась война, то мы в отличие от других москвичей, уезжавших в эвакуацию, не только не покинули Москвы, а, наоборот, вернулись в нее. И вернулись не когда-нибудь, а в самый страшный для столицы день – 16 октября, когда в городе началась паника из-за слухов, что гитлеровцы вот-вот войдут, когда люди, объятые страхом, брали поезда на вокзалах чуть ли не штурмом.

Весной 1941 года папу (он тогда продолжал работать в ВЦСПС) командировали под Москву, в район Егорьевска. Тогда был какой-то сбой с доставкой в столицу леса из этого района – точно уже не помню, в чем дело. Знаю только, что папу «бросили на прорыв», исправлять положение. Он должен был находиться там несколько месяцев. Мы тоже поехали с ним и жили с мамой и совсем еще маленьким братом Володей (он родился в 1938 году) в деревне Запутной. Поселились в новом, только что построенном доме.

Но неожиданно в середине июня трехлетний Володя заболел, как потом выяснилось, воспалением легких. Родители срочно поехали в Москву, чтобы показать ребенка врачам. Я осталась одна, точнее, с нашей хозяйкой Зиной.

Вернулись они 22 июня, в день рождения мамы. У меня до сих пор стоит перед глазами, как она спускается со ступенек вагона пригородного «паровичка», растерянная, обнимает меня, прижимает к себе и говорит: «Доченька… Война…»

В те первые военные месяцы я успела поработать в местном колхозе. Хозяйство это было хорошее, крепкое. Вместе со всеми я ходила на уборку, жала хлеб, но умудрилась поранить себе руку серпом, У меня до сих пор на пальце остался небольшой шрам – память о том времени. Потом меня поставили работать на молотилке. От колосьев, соломы, зерен летела пыль, и именно тогда я «заработала» себе аллергию. Помню, как председатель колхоза, человек дельный, основательный, настоящий хозяин, говорил моей маме: «Какая у вас хорошая работница дочь растет… Вот бы мне таких работящих баб побольше…» А этой «работящей бабе» шел всего тринадцатый год…

Так как мы находились в ста двадцати километрах от Москвы, то по законам военного времени просто так въехать в город уже не могли – была введена система пропусков. И только к середине октября папа смог выхлопотать нам разрешение вернуться. Он грустно шутил: «Вот приедем сейчас, когда все убегут из города, и я сяду губернатором на Москве…» Губернатором он не стал – его призвали в армию. Потом уже его отозвали с фронта и он стал работать в аппарате Н. М. Шверника, первого секретаря ВЦСПС. Во время войны папа, как многие тогда, на волне искреннего патриотического порыва вступил в партию, хотя когда-то и был исключен из комсомола за свои «буржуазные» привычки одеваться элегантно, со вкусом…

Приехали мы домой. Каждый день бомбежки, постоянно звучали сигналы воздушной тревоги. Титовский дом был солидной старинной постройки, перекрытия там были фундаментальные, и подвалы под домом использовали как бомбоубежище. Но мы с мамой так ни разу и не спустились туда – все налеты просидели в нашей комнате.

Страхи, ужас тех дней я помню хорошо. Как-то однажды прибежал кто-то из соседей: «Ой! На Таганке школу разбомбили!» А в этой школе как раз поселили людей из окрестных домов, которые уже были разрушены. Оказалась там и семья маминого брата – его жена и дети. И вот мама, не помня себя от волнения, ринулась туда. Прибежала… Увидела, что бомба попала не в школу, а в соседнее с ней здание.

Рассказывать подробно о том, как нам жилось во время войны, вряд ли стоит. Как и многие тогда, мы просто старались выжить. Поставили в середине комнаты печку, провели от нее трубу через форточку. Готовили на этой печурке нехитрую еду, иногда жарили лепешки из картофельных очисток. Маме удалось устроиться работать в столовую, и она имела возможность приносить детям хоть немного похлебки. Назвать супом тогдашнее варево было бы не совсем верно. Но и это было подспорьем. За войну мама похудела на двадцать пять килограммов.

А вот меня ничего не брало: несмотря на несытую жизнь, я оставалась полненькой. За те месяцы, что мы прожили под Егорьевском, я не только выросла, но и вдруг как-то сразу поправилась на деревенских харчах. Когда в октябре мы вернулись в Москву, меня никто не узнавал. Крестная моего брата, и та спросила: «А это что за барышня?» Мне не давали моих лет, поскольку я выглядела на все шестнадцать. Я даже не хотела ходить в магазин отоваривать хлебные карточки – стеснялась своей полноты, говорила маме: «Не пойду туда. Мне стыдно. Там все худые, а у меня такие круглые щеки…» Почему в те полуголодные годы я была толстушкой – не знаю. Может, так развивался мой организм, может, у меня был нарушен обмен веществ?..

Когда мама стала работать, все домашние заботы легли в основном на меня. И самой главной из них был маленький братик Володя. Рос он очаровательным ребенком с пухленькими губками – настоящий ангелочек. Его все любили, а его крестная мать, подруга нашей соседки тети Дуни, просто души в нем не чаяла. У меня до сих пор стоит в глазах, как он протягивает мне свою любимую игрушку, яркого попугая, когда я вернулась домой, пролежав два месяца в больнице после перитонита. Так малыш встречал меня и показывал свою любовь. Володя на всю жизнь останется добрым, благожелательным человеком…

В те трудные времена нашей семье имел возможность немного помогать друг моих родителей Василий Иванович Коровин. Он работал в кафетерии где-то в районе Семеновской площади и изредка мог передавать нам буханку серого хлеба или бидончик молока из суфле. Я ездила к нему на трамвае, с какими-то пересадками, взяв с собой Володю и… противогаз, в сумку которого прятала эти продукты. Однажды на Лубянке я бросилась бежать за трамваем, как сейчас помню, 27-го маршрута. Догнала его и, запыхавшись, вскочила на площадку. И тут Володя, сидя у меня на руках, доложил всему вагону: «У-ф-ф! Как мы устали!..» Все пассажиры буквально покатились со смеху…

Была у нас с ним еще одна, но уже не столь веселая история. Мы куда-то ехали и сошли на остановке «Земляной вал», на пересечении улицы Карла Маркса (теперь это снова Старая Басманная) и Садового кольца. Там на углу до сих пор стоит большой, высокий дом с квадратной башней-надстройкой. Держа братика за руку, я шла по тротуару мимо этого дома. Не знаю почему, но мне понадобилось поменять руку, за которую держался ребенок, и он оказался с другой стороны от меня. И вдруг сверху на то место, где за секунду до этого шел Володя, упал большой кусок кованого железа, видимо, часть ограждения крыши, пострадавшей во время бомбежек… Не поменяй я тогда руку, этот кусок упал бы на ребенка или на меня, сделай я полшага в сторону… Бог нас спас… Конечно, тут же около нас собралась кучка прохожих, все стали обсуждать случившееся…

Припомнилась сейчас и еще одна история из нашей тогдашней жизни. Во время войны москвичам отводили за городом небольшие участки под огороды, где они могли сажать овощи, картошку, чтобы было хоть какое-то подспорье при тогдашней нехватке продуктов. Был такой участочек и у нас, кажется, по Павелецкой дороге. Однажды мы поехали туда с папой – пришло время окучивать картофель. Поработали как следует, да еще день выдался жаркий, так что мы вернулись домой совсем измотанными, устали страшно. И так совпало, что именно на этот день у нас были билеты в Большой театр, на «Кармен». О том, чтобы пропустить такой спектакль, не могло быть и речи – ведь пела Мария Петровна Максакова, которую я обожала. Не успев отдохнуть, мы с папой пошли в театр. И вот сидим мы с ним не где-нибудь, а в первом ряду партера, и то я, задремав, склоню голову на папино плечо, то его голова падает на мое… То я начинаю его толкать, чтобы он взбодрился, то он толкает меня… Наработавшись на участке, мы были настолько уставшими, что ни прекрасная музыка, ни любовь к Максаковой не могли встряхнуть нас… Помню, я потом плакала – мне было так обидно, что, по сути дела, проспала такой чудесный спектакль…