Что сказал Бенедикто. Часть 2

– Про медитацию потом поговорим, это особый разговор. Ты прекрасно понимаешь, о чем я спрашиваю, точнее, о ком.

– Господин генерал, я случайно оказался у их дома. Николай интересный математик, вот, я привез посмотреть вам, Карлу, Вильгельму его доказательство, у него интересный ход мыслей. Он очень приглашал к себе в гости, ему не с кем обсудить те математические проблемы, над которыми он размышляет.

– Твоя любовь к математике, Вебер, меня не интересует в данный момент, и твоя глубочайшая симпатия к Николаю Адлеру у меня вызывает сомнения и не настолько любопытна, как твои наполеоновские планы относительно его жены, фрау Анны. Я понятно задал и сузил параметры продолжения нашей беседы?

– Господин генерал, да, она мне понравилась, но это ничего не значит, я её видел один раз, мы с ней даже не говорили.

– Конечно, ты признался ей в любви, а говорить тут уже вроде как и не о чем.

– Господин генерал, я не могу говорить об этом, я сам ничего не понимаю, я ничего преступного не совершал.

– Вебер, я могу сразу взять тебя за шиворот и запустить тобой, как мячом, метров на пятьдесят, не лги мне. О чем ты только что думал? Тебе процитировать?

– Не надо, лучше просто вышвырните.

– Вот именно, что ты быстро и четко определился, а мне стоишь заливаешь. Рано, пока ты сам за себя не отвечаешь. Помнишь, что я тебе говорил, когда ты так просил Посвящения, и что ты мне обещал?

– Помню. Но что мне делать, если и она и корпус для меня одинаково важны?

– Ты знаешь, что обещания нужно не только давать, но и выполнять?

– Что мне делать, господин генерал?

– Не изворачивайся, Вебер. Ты в шестнадцать лет не захотел блеять бараном, а сейчас ты завертелся, как угорь на сковородке, я пока промолчу, даю тебе время подумать.

Вебер заставил себя смотреть Аланду в глаза, лицо Аланд делал строгое, но в глубине его глаз было что-то еще, и оно куда важнее, понять бы что.

– Ты хочешь уйти из Корпуса – и время на размышление тебе не нужно? Я тебя правильно понимаю?

– Нет, я не хочу уйти из Корпуса, но я не могу от нее отказаться, я знаю, что этого я не смогу, и я не хочу вам лгать и изворачиваться. Я не знал, что так может быть, я сам потрясен этой правдой. Что делать – я не знаю. Может, вы знаете лучше меня? Объясните. Сказать, что я от нее откажусь, так это и будут только слова.

Аланд долго смотрел в глаза, и Вебер смотрел ему в глаза, без бунта, без дерзости, он хотел прочесть ответ в глазах Аланда.

– Как самочувствие? – перевел вдруг разговор Аланд и отвернулся, словно у него что-то внезапно заболело. – То, что произошло с тобой в медитации, Вебер, не хорошо, это будет иметь последствия. Ты будешь долго рассчитываться за этот каприз. Это не несчастный случай, ты не стал бороться со своими слабостями, и тебе удвоят, утроят, утяжелят в десятки раз те испытания, которые ты счел по малодушию непосильными. Ты будешь биться, пока не преодолеешь то, что мешает тебе двигаться дальше, иначе пути не будет.

– Чувствую я себя нормально, провел класс единоборств, все хорошо.

– Не влезь ты последний раз в медитации, куда не надо, Вебер, я бы, может, на многое закрыл глаза. Но ты долго будешь залечивать раны, что неминуемо повлечет за собой очень нелегкие проблемы выбора для тебя. Болячки не физического плана не лечатся препаратами, я не могу сейчас никак ни оправдать, ни принять твои матримониальные намеренья, я не могу их считать ответственным поступком. Ты не прошел первую полосу препятствий, ты не можешь отвечать даже за себя. Я не хочу твоей гибели, и готов тебе помочь, но ты не принимаешь помощи, потому делай, как сочтешь нужным. Только подумай о том, что разрушить ее семью ты по глупости можешь, а вот сможешь ли ты предложить ей что-то взамен? Назвать женщину своей – это принять за неё ответственность. Ты можешь обещать ей счастливую долгую жизнь с тобой? Что будет с ней, если ты вторгнешься в ее судьбу, поломаешь то, что у нее есть, и твое сердце остановится из-за самонадеянной глупости, которую ты уже совершил? Я бы не стал пока тебе доверять, твои мысли ненадежны, поступки спонтанны, ты идешь у эмоций на поводу, на тебя нельзя опереться. Подумай, Вебер, любишь ли ты ее, если ты готов предложить ей как судьбу себя. Не та же ли это смертельная самонадеянность, опасная не только для тебя, но и для нее? Для нее брак – это очень серьезно, а ты вообще не понимаешь, что это такое.

Аланд пошел к себе. Сердце опять задрожало, Вебер переступил пару раз, сел на землю и потерял сознание. Аланд вернулся, опустил ему руку на грудь, молчание в груди Вебера отозвалось мягким скользящим ритмом сердца. Аланд подождал, пока пульс выровняется, и пошел к себе. Вебер видел удаляющуюся фигуру Аланда. «Ему всё равно». То, что в его жизни была не только эта удаляющаяся спина, но были и прекрасные дорогие глаза, это было новым в его сознании, и в этом было спасение.

Вебер сидел на земле, смотрел на снежную пыль, игриво стелющуюся по плацу, губы его сами собой чему-то отвечали улыбкой. Надо было встать, идти к себе, но воля его разбита хуже тела, он не мог шелохнуться от нежелания это делать, и это тоже было новым.

Вернуться к себе – неминуемо оказаться перед необходимостью объясняться с Гейнцем. После разговора с Аландом миновать этого не удастся, что отвечать Гейнцу? Сказать, как есть? Он не сможет понять, с ним такого не случалось. Он от природы наделен великим даром постоянства и цельности, его миновало это счастье, за которое плата меньше, чем жизнь, не принимается. О любви здесь никто не думает, за нее не сражаются. Абель когда-то от любви отказался, и больше вопрос для него не встает. Аланд прав, он предупреждал, настойчиво предупреждал. Но если бы не вывалилась эта папка с лекциями, если бы он не читал лекций, а он бы не читал их, не окажись он в Корпусе, не было бы и сегодняшней встречи. Она бы не закончилась приходом в их дом, почти двухчасовым блаженством её присутствия. Получается, что и математика была только шагом к ней.

Вебер поймал подлетевшую снежную змейку, посмотрел, как снежная пыль превратилась на ладони в несколько еле заметных капель. Он улыбался и повторял свою новую молитву – её имя. Разве ему что-то надо от нее? Пусть тысячу раз она счастлива в своем браке. Разве он посмеет потревожить ее? Она появилась, и нельзя сделать так, чтобы этого не было, он даже мысленно не скажет, что он не хочет, чтобы то, что случилось, – случилось. Он сидит и не хочет подниматься с земли, пусть все идущие мимо хоть пнут его, его нет, он исчез, от него осталось ее имя и его поклонение этому имени.

Вебер вспомнил, что в гараже не было машины Абеля и машины Коха, машины у них одинаковые. К воротам кто-то подъехал и вот-вот пройдет мимо него, все равно он не встанет. Он не предатель, он как всегда не может ничего объяснить. Вроде бы ничего не случилось, но Аланд знает, что случилось. Несколько часов назад он не знал о ней ничего, один миг – и все в его жизни стало иначе.

Рядом с Вебером остановился Кох.

– Рудольф, почему ты сидишь на плацу?

Он пристально изучает лицо Вебера, как хорошо, что подошел именно он, вечно молчащий, он один никогда не вторгался ни в чью жизнь. Он не поучает, не насмешничает, он молча приходит на помощь, всегда мимоходом, и исчезает, пока не дошло до благодарностей. Его хочется благодарить за его неслыханную деликатность, за то, что глаза его так похожи на глаза Аланда. На него глядя можно думать, что это Аланд тебя простил. Вот что за выражение было на дне глаз Аланда, Кох ответил на этот вопрос, но не ответил, как это может быть?

– Рудольф, что у тебя стряслось? Аланд здесь, ты не дошел? Куда тебя отвести?

– Я тут посижу.

– Холодно, у тебя вчера был жар. Поднимайся. Мне тебя к себе отвести?

– К себе – это к тебе или ко мне?

– Хочешь, идем ко мне, я буду рад такому сумеречному гостю.

Ранние декабрьские сумерки, действительно, давно сгустились.

– Вильгельм, я посижу и уйду, вы не будете об меня в темноте спотыкаться.

Кох поддел руку Вебера и поднял его.

– Извини, я позволю себе забрать тебя.

Вебер покорился, чувствуя, что от того, что Кох его не оставил, ему стало легче. Кох вел его, все так же улыбаясь и что-то считывая с лица Вебера.

– У меня через пятнадцать минут отчет у Аланда, посидишь немного один?

Вебер благодарно смотрел на Коха, единственное, что хотелось сейчас – это побыть одному.

– Так что за беда у тебя случилась? – Кох не отпускал внимание Вебера.

В комнате Коха Вебер бывал редко и не дальше дверей. Море книг, это книги Коха.

– Ты все это читал?

– Я держу то, что читаю или иногда хочется перечитать и то, требуется для работы.

Так и хочется спросить, над чем работает Кох. Официально его вопрос звучит как Время, но, кажется, это ширма, как и вопрос Вебера. Никто не знает, что на самом деле это Бессмертие, а не какие-то там Трансцендентные Небеса, которые его и убили.

Море книг – математика, астрономия, море оккультных трактатов, философы – от древности до наших дней, ряды поэтов, книги на разных языках. Считается, что Кох знает только английский, немного итальянский и латынь, а тут такие языки, что Вебер и определить не может. Полки с теорией музыки, полки клавиров, тома опер, тома фортепианной музыки – и флейта. Кох играет на флейте? Никогда не слышал. Но флейта лежит в раскрытом футляре, пылью не покрыта. Здесь пыли нет.

В комнате Коха настоящий концертный рояль. На рояле вариации Генделя, Кох никогда не исполнял их.

– Ты это будешь играть на рождественском концерте?

– Нет.

– А что ты играешь?

– Ничего.

– Почему?

– Потому что его не будет.

– Карл с Гейнцем готовятся вовсю.

– Готовиться полезно даже к тому, чего не будет, потому что то, что не состоится сейчас, состоится иначе и потом.

Вебер улыбнулся, не будет сейчас – будет иначе и потом.

– Что ты стоишь в шинели? У меня не холодно.

Вебер стащил тяжелую шинель.

– Вильгельм, можно я полежу?

Вебер лег, закинув за голову руки, тело благодарно отозвалось теплой волной, а сердце опять затрепыхалось, что ему не так?

– Вильгельм, почему у меня все не как у людей? Вы все столько лет в Корпусе, и все у вас хорошо, никто не влюблялся, ну, Абель давно, и сумел это выбросить из головы. Ни ты, ни Аланд, ни Карл, ни Гейнц.

Кох улыбался.

– Ты влюбился, Рудольф?

– Проболтался.

– И слава Богу.

– Что – слава Богу, что проболтался?

– Что влюбился.

Вебер недоверчиво усмехнулся.

– Ты смеешься надо мной?

– Даже не собирался. Когда ты успел?

– Вильгельм, меня Аланд из Корпуса выгоняет.

– Это он тебе сказал?

– Да, обещал зашвырнуть – метров на пятьдесят от ворот.

– Думаю, ты пытался ему соврать, за любовь бы не вышвырнул. И где ты ее нашел?

– Случайно встретил.

– Всё сложилось?

– Ничего не сложилось, Вильгельм, я ее один раз видел.

– Тогда, может, тебе показалось?

– Не показалось, и Аланд сразу понял, что не показалось, потому и напомнил, что ворота близко, если я не откажусь, а я не могу отказаться.

– Она тоже проявила симпатию?

– Какую симпатию, Вильгельм? У нее муж, такой хороший, и тоже, как вы, математик.

– Так она еще и замужем? Интересно. Ты собираешься ее отбить?

– Ничего я не собираюсь, Аланд сказал, что я безответственная скотина, поломаю ей жизнь и подохну. И с чем она останется? Этому сложно возразить.

– Аланд не мог такого тебе сказать.

– Сказал, Вильгельм. Я вчера доигрался со своей медитацией, сегодня уже дважды подох. Раз доктор Клеменс в академии откачал, раз сам тут на плацу воскрес. Аланд ушел – и не обернулся даже.

– Ничего не понимаю, что значит – доигрался в медитации, что за дважды подох? Вчера что-то случилось? Я слышал, Фердинанд говорил про твой жар, и я ушел. Отвечай внятно, что произошло?

– Вильгельм, Аланд мне запретил вчера, а я полез, сбили меня – прямо по сердцу. Теперь оно то трепещет, то останавливается, когда захочет. Меня вчера предупредили все: и Аланд, и Абель, и даже в там мне давали возможность убраться, я не захотел, я хотел, чтобы меня убило. А сегодня я встретил её. Аланд сказал, что глаза бы закрыл на мои любовные подвиги, но после вчерашнего у меня нет такого права, я сам себе создал проблемы – и не надо их перекладывать на нее.

– Расстегни китель, покажи грудь.

– Два маленьких пятнышка, ничего интересного. Вчера я не хотел жить, а сегодня могу хотеть сколько угодно.

– Покажи.

Вебер показал отметины на груди, Кох покачал головой.

– Да, Вебер, наворотил ты дел. Что ж тебе вчера так жить разонравилось?

– Мне давно разонравилось. С тех пор как Фердинанд меня выставил дураком – ни Карл, ни Гейнц простить мне не могут. То есть, конечно, они как бы не сердятся на меня, но в класс единоборств я в последнее время старался не приходить. Они меня так и зовут мэтром единоборств, конечно, им смешно, что такой сопляк, как я, преподает в академии. А что я могу сделать? Я не просился, сто лет она была мне не нужна – эта академия, меня никто не спрашивал. Гейнц сколько лет тренируется, и сейчас он не торчит в академии, как я, целыми днями. Из классов музыки меня выгнали – говорят, устал, переутомился, иди поспи. Абель и Аланд так решили. Отовсюду меня вытолкали, Вильгельм. Я терпел, но вчера словно что-то сломалось. Гейнц пришел, а я чувствую, что больше не могу, не хочу все это слушать, не могу делать вид, будто мне все равно. Мне так стало плохо, сам бы себя разорвал. Я и решил – не стреляться же, пусть там меня и прикончат быстро и надежно, и вроде как не самоубийство.

– Это хуже самоубийства, Вебер, и расхлебывать тебе долго, но придется. Сейчас Фердинанд приедет, я спрошу у него, что они решили.

– Ты что, Вильгельм? Если они узнают, что я тебе жаловался… Ты к Аланду не опоздаешь?

– С Аландом мы договоримся. Плохо, что я выпал из ситуации. С виду у тебя все было хорошо, сказал бы мне, я бы Карла с Гейнцем давно на место поставил. Зачем ты терпел?

– Если бы я не знал, что они правы…

– В чем?

– В том, что не мне преподавать. Гейнца Аланд сегодня прислал, после того как Гаусгоффер позвонил и сказал, что у меня была остановка сердца, Гейнц так хорошо вел занятие. Вильгельм, я не могу без Корпуса, я ждал, что все успокоятся, но ничего не меняется, я устал сидеть, как прокаженный в своем лепрозории. Видеть не могу свою комнату, боюсь – когда ко мне кто-то подходит, чувствую, что я улыбку приклеиваю, мне врут, и я вру. Когда из класса музыки выставили, у себя сидел играл, потом чувствую, что не могу, чем больше я пытаюсь делать вид, что это можно терпеть, тем меня глубже затягивает в омут, мне не выбраться, Вильгельм, пойми, я пытался, но вижу, что это ни к чему не приводит. Аланд посмотрел, как я завалился, и дальше пошел, это о многом говорит.

– Он вернулся, привел тебя в чувство, потом ушел.

– Ты не можешь этого знать.

– Я Аланда знаю, и знаю, как он к тебе относится.

– Когда я очнулся, он у крыльца был, я ненадолго выключился.

– Ты этого не знаешь, если ты выключился. Не говори о нём так, он о тебе только и думает, о тебе да о Фердинанде.

– Фердинанд как не в Корпусе, его все время нет.

– У него много работы, никуда он не делся.

– Я его перестал понимать, а ведь он был для меня всё.

– Всё для тебя – ты сам и Аланд, и ни на себя, ни на Аланда – не возводи напраслины. Аланд тебя больше всех любит.

– Он не может меня любить больше всех, я знаю, кто ему всех дороже.

– И кто?

– Не тяни из меня.

Кох подал Веберу чай, сел рядом.

– Дождешься меня? Я с Аландом должен поговорить.

– Если разрешаешь, я полежу у тебя, здесь никто меня не найдет.

– Ты меня расстроил, Вебер, сердце твое, конечно, восстановится, ты учишься. Трагедии еще даже не начинались, впереди большая игра. Нас мало, чтобы кем-то пожертвовать ради глупостей. Тебе надо, как всем и быстрее всех, раз уж ты позже других родился, набирать, а не разбазаривать. Аланд очень тобой дорожит, ему больно видеть, что ты допускаешь такие просчеты. Фердинанд каким был, таким и остался, но знает и может, больше, чем шесть с половиной лет назад, и он как любил тебя, так и любит. Сколько он сейчас работает, ты не в состоянии даже представить, что бы он тебе ни говорил, смотри ему в рот и запоминай. Думай, почему он это тебе сказал, он ничего не скажет просто так. Он весь Корпус на своих плечах пытается тащить, как исполин.

– Исполин… Он похудел и ледяной, как сын снежной королевы, я боюсь, когда он меня касается, холод от него за версту.

– Зато тебе жарко. Что морщишься? Опять плохо?

– Аланд сказал, что теперь все время так будет, надо привыкать. Иди, Вильгельм, Аланд не любит, когда к нему опаздывают. Наболтал я тебе, чего не следовало, извини.

Вебер смотрел на него и боролся с побежавшим холодом по телу, подумал, что Кох последний, кого он видит.

– Вильгельм, если бы Аланд меня выгнал, а ты случайно встретил бы меня в городе, ты бы не поздоровался со мной?

– Почему?

– Получается, что я предатель.

– Не просто поздоровался, в лоб бы тебе дал и назад привел, потому что ты не предатель, ты расти не хочешь.

Кох вышел.

Почему так важно знать, считает ли Кох его ничтожеством? Не считает, от этого почему-то легче. После его слов не хочется умирать, разум говорит, что так лучше, а душе не хочется. Как Вебер был рад себе, когда склонился к её волосам и почувствовал свою мощь, готовую служить защитой ее хрупкости, как эта сила потом ликовала и бушевала в нем, когда он весело сошелся с Гейнцем на поединке, всё в нем было хорошо, и радость жизни была такой полной. И все-таки он умирает куда богаче, чем был еще вчера, потому что у него перед глазами стоит она, его Анечка.

Вебер открыл глаза, он в комнате Вильгельма, рядом Абель, Вильгельма нет. Абель улыбается мимолетно, встревожен не на шутку, но улыбка берет верх. Отворачиваться от Фердинанда не хочется, все кошмары начались с возвращением Абеля, как бы Вильгельм не восхвалял Фердинанда, он не понятен. Ведет себя, как дервиш, – непредсказуемость и эпатаж, и не хватает Веберу никакой мудрости, чтобы его понять. Кошмары кошмарами, а не будь их, вчера бы он не встретил её. Вебер смотрит на Фердинанда, тот уже убирает все в экстренный чемоданчик, он свое дело сделал.

– Сейчас я переведу тебя к себе.

Вебер вчера еще, час назад бы еще сказал, не раздумывая, «нет». Теперь он в любой момент может умереть, он свободен от всех обязательств, и можно представить, что только завтра они пойдут сражаться с Кощеем. Абель будет бесподобен в своей отчаянной храбрости, а Вебер будет валять дурака и стонать на столе, не чувствуя никакой боли, одним глазом поглядывая за молниями на лице Фердинанда, слушать его голос, про себя хохотать над тем, как он дерзит. Вебер не чувствовал, что улыбается он на самом деле.

– Наломал вчера дров, Вебер, молодец, сказать нечего.

Фердинанд вроде как отчитывает его, но в голосе что-то мягкое, как на дне глаз у Аланда и у Вильгельма.

– За что от Аланда влетело?

Вебер не ответил, пожал плечами.

– Если бы ты только знал, фенрих, как я люблю, когда ты обижаешься на всех, и на меня – особенно.

– Я не обижаюсь.

– Можешь мне не рассказывать. Вот уж что-что, а твой обиженный вид ни с чем не спутаешь, чучело с посмертной маской Франкенштейна.

– Сам чучело.

– Раз уж ты решил осваивать азы бессмертия на практике при помощи регулярных упражнений, учиться будем, как оживать, а еще лучше, как отложить очередную агонию до более благоприятных обстоятельств, если вдруг в данный момент умирать тебе по каким-то причинам неудобно. Сейчас чувствуешь, что сердце еще колотится быстрее, чем это принято у нормальных людей?

– Отстань от меня, тебе бы только полечить кого-нибудь.

– Сейчас я говорю о том, что приступ можно остановить, предотвратить, сядь и делай, что тебе говорят, олух.

Вебер сел, справляясь с головокружением.

– А теперь ты медленно и очень глубоко носом вдыхаешь полную грудь воздуха. Можно начинать. И резко – полный выдох: ртом и носом.

Вебер резко выдохнул, Абель на выдохе зажал ему и нос, и рот ладонью, так что у Вебера заложило уши, но туман стал быстро рассеиваться, и сердце почти сразу начало успокаиваться.

– Лучше?

– Да.

– Сам себе, может, постесняешься рот и нос зажимать, но даже пара резких выдохов иногда помогает. Вульгарно выражаясь, срединный и блуждающий нерв управляют водителем ритма и резким выдохом ты как бы вправляешь их на место. Усвоил?

– Спасибо, доктор Абель.

– Абель… Сразу – Абель.

– Когда это пройдет?

– Когда поумнеешь.

– С мозгами это не связано.

– Твое существование пока вообще с мозгами не связано, отсюда и все проблемы. За что от Аланда влетело?

– Не твое дело.

– Значит, Вильгельму ты сказал, а мне не доверяешь?

– Я не сказал, а проболтался, надеюсь, он промолчит. Ты в последнее время сам не знаешь, кому и что скажешь, потому и нет желания с тобой откровенничать.

– Фенрих, ты злился на Гейнца с Карлом за то, что они никак не простят тебе твоих, в общем-то, самых обыкновенных мыслей о твоем возможном над ними превосходстве. Но ты-то чем от них отличаешься? Я над тобой не пошутил больше ни разу, а ты постоянно вменяешь мне в вину то, что один раз я это сделал. Ты сам такой, как они, ты не хочешь это признать? Я не хочу, чтоб ты с ними сшибся лбами, но пока вы такие – это неизбежно.

– Мне Аланда хватит в качестве наставника, пойду к себе.

– Не стоит, у меня ты ляжешь и проспишь спокойно, пойдешь к себе – сцепишься с Гейнцем, и никто не знает, чем это закончится. Не советую, ты нестабилен, нужно время, чтобы тело успокоилось от потрясения.

– Я пойду к себе, ты же страшно загружен, я сам как-нибудь.

– Ты слабоват для такой ситуации.

– Какой ситуации, Абель?

– Я знаю, что ты встретил свою любовь, потому и спрашиваю, что сказал тебе Аланд.

– Тогда, что сказал Аланд, ты тоже, конечно, знаешь. Мне никто не нужен: ни ты, ни Аланд, сам разберусь, ненавижу я ваше всезнание. Вы хотите забрать у меня даже свободу думать о ней, мне надоело, что вы вмешиваетесь в мою жизнь. Ты можешь это понять?

Вебер встал. Абель смотрел не в глаза, он смотрел на грудь Вебера, где сердце уже начинало исполнять бешеный танец.

– Лучше ляг сам.

– А то что, в рожу дашь?

– Боюсь, не потребуется, но будет надо, дам, как ты выразился, и в рожу. Аланда ты понял неверно. Он говорил не о том, что ты не имеешь права на любовь, а о том, что ты к этому шагу не готов. Это не одно и то же.

– Нет, он сказал, что предупреждал семь лет назад, и я обещал, а обещания надо выполнять.

– Аланд подлец, хорошо, иди, обнимись с Гейнцем, Аланд у меня попляшет.

– Опять начал юродствовать?

– Вдохни и выдохни, а то до ворот не дойдёшь.

Вебер пристально посмотрел на Абеля, в самом деле, он не собирался идти к себе, он хотел уехать к Адлерам, даже не думал об этом, это было уже принятое решение, и никак он его не транслировал.

«Как вы мне все, душеведы чертовы, надоели!»

Вебер переводил дыхание, но чувствовал, что разволновался, сердце заводит. Абель взял его за плечо своей ледяной рукой, и развернул к себе.

– Не дури, Вебер.

– Убери руку, собой займись, тебя как из холодильника достали. Сам на свою Анну-Марию до сих пор исходишься, а меня учишь, святой Иосиф нашелся.

– Не твоего ума дело, тебе этого не понять.

– А тебе понять? Отцепись, Абель.

Абель коротко ударил Вебера по грудине, все так же пристально смотря на его грудь.

– Резкий удар по грудине тоже может помочь, как ты помнишь. Ты завалишься, дурак, и мне опять нестись тебя вытягивать, у меня нет времени за тобой по городу бегать. Доиграешься, Вебер.

– Я понял, что иначе от вас не отвяжешься, отец Адриан был прав, бесы вы. К Гаусгофферу переведусь, завтра же попрошусь.

– Лучше сегодня, а то вдруг завтра не наступит, так в академиках и не походишь. Жениться тоже завтра будешь?

– Я тебя ненавижу, Абель.

– Дело не во мне, Рудольф, ты никак не поймёшь, с чем ты играешь.

– Это мое дело, жить мне или умереть, я один ее взгляд променяю на всю вашу богадельню.

– Скажи это Гейнцу.

– Скажу.

– Рудольф, в следующий раз тебе выбьет мозги, это я к слову, имей в виду. Если ты еще раз попытаешься поступить наперекор…

– Обязательно, Абель, и это тоже не твое дело, не строй из себя гуру, мне всё равно, что ты шесть лет делал на востоке, лучше бы ты там и остался. Иди скорее, режь свои трупы и не забудь сам поспать в холодильнике, ты без него быстро перегреваешься. На себя посмотри, ты стал, как Кощей, и физиономия твоя бледная не смотрится здоровой.

Абель улыбнулся, закрыл свой чемоданчик, Вебер накинул шинель и быстро пошел к гаражу.

Машина Вебера вылетела за ворота, он погнал к дому Адлеров, понятия не имея, зачем он это делает. Ясно, что в такой поздний час он к Адлерам не пойдет, остановил машину у ворот, долго смотрел на свет в окнах.

Сам стал хуже Гейнца, Абель прав, чего он только не наговорил Абелю. И завелся-то, едва почувствовал абелевское юродство. Почему он так боится этих интонаций Абеля? Словно тот, в самом деле, не дурачит, а говорит что-то страшнее и больше, чем правда. Судя по всему, провал у Коха был серьезнее и длительнее, чем днем, чем на плацу после разговора с Аландом. Времени почти полночь, он провалялся не один час – и вот поблагодарил Абеля за спасение. И в холодильник отправил, и над его нездоровьем не забыл поглумиться, и Анну-Марию приплёл, ничего не забыл, стоило Абелю время тратить.

Надо уходить. Гаусгоффер, конечно, еще одного фокуса Вебера с тренировкой бессмертия не вынесет, спишет по всей форме, Клеменс отрапортует – остановки сердца. Объясняй на комиссии про медитацию, в психлечебницу отправят без третьей самовольной медитации.

Вебер поехал обратно, съехал на дорогу к озеру, откинулся к спинке кресла, прикрыл глаза. Как он загнал себя. К Аланду поехать? У него не горел свет, когда Вебер уезжал. Машины Аланда в гараже не было, машины Коха тоже.

Надо вернуться в Корпус. В самом деле, что с Абелем? Он не похож на себя, откуда эта гонка? Откуда это всепрощенье по отношению к нему у Аланда, у Коха? Откуда эта бледность и худоба? Ни на разминках, ни в зале он не появляется. Если он болен на самом деле, он не признается. Что Вебер наговорил ему и зачем? Что с ним самим происходит? Откуда эта исступленная злость? Сам хуже Гейнца и Карла – жестокость тех просто детский лепет. Гейнц вчера не стал его валять по ковру перед курсантами, радовался успеху Вебера. Может, Вебер сам не видит себя, и дело только в нем самом? О чем он спорит со всеми?

Приехал он к ней, и что дальше, ему есть что сказать? Что он может ей предложить? Пустые слова и эмоции. Можно смотреть на нее в своем «экране» воображения, можно умереть от любви, но говорить пока не о чем.

Вебер поехал к Корпусу. Поставил машину, прошел к себе в комнату, закрылся. Бросил шинель в кресло, скинул сапоги, лег и заснул. Утром опять его вместо пробежки в зал, Аланд молчит, Абель приехал, всем отсалютовал, что-то сказал Аланду почти на ходу и скрылся в своем корпусе. Аланд посмотрел минут пять на то, как занимается Вебер, и, так ни слова и не сказав, ушел.

Вебер долго перерывал на столе бумаги, искал свои лекции и не нашел, подумал, что оставил их вчера в машине, в машине тоже нет. Поехал на лекции раньше времени, посидит подумает, набросает план, он и так все помнит. Оставил у Адлеров? Хорошо, это повод вернуться.

Гаусгоффер подошел сам, интересуется здоровьем, смотрит придирчиво.

– Может, поедешь домой? Аланд звонил, сказал, что он сегодня в тебе не уверен.

– Господин генерал, всё в порядке.

– Не хочешь поговорить начистоту, Вебер?

– Это преждевременно, господин генерал.

– Остаешься? Я посижу у тебя на лекции.

Не сказать, что Вебера это обрадовало, сегодня, когда он чувствует себя скверно, пришел без текста лекции (в бумажки он никогда и не смотрел, но таков порядок – лекции должны лежать на кафедре). Сердце дрожало, около аудитории Веберу пришлось постоять в коридоре, переводя дыхание, дал себе кулаком в грудь, вдохнул и выдохнул в крепко прижатую ко рту ладонь, вроде бы ничего, начнет читать – успокоится.

Гаусгоффер-шутник, сидит в последнем ряду с Клеменсом, переговариваются.

Вебер начал занятие, мел зачертил по доске, мысль пытается уйти, в голове чего только нет: она, Абель, Кох, Аланд, – всё, кроме того, о чем он продолжает говорить. Он начинает замирать на полуслове, говорит и замолкает, чувствует вопросительные взгляды курсантов, не понимающих, почему он не договорил не то что фразу – слово. Угораздило именно сегодня прийти Гаусгоффера.

Вебер смотрит в последний ряд, рука сама опускается, падает, разлетается на куски мел, прямо меловой пылью Вебер трет взмокший лоб, подбородок сам тянется вверх – свет ускользает. Последнее, что он видит, Клеменс и Гаусгоффер поднялись со своих мест, вскакивают курсанты. Вебер пытается переступить, чтоб сохранить равновесие, и снова чувствует, как тяжелое тело сваливается с него, оно падает вниз, а он взмывает вверх. Видит свое тело, нелепо вытянутое на полу, вокруг люди, трясут и треплют это тело, зовут его именем Вебера, а Вебер не там. Откуда-то в этой толпе появляются Аланд и Абель. Голос Аланда Вебер слышит, и голос тянет его назад. Вебер, как в садок, занырнул в себя, он уже чувствует свое онемевшее тело, он может открыть глаза. Вебер пытается сесть, оттолкнуть чужие руки и не может не морщиться от отвращения к себе. Абель смотрит с сочувствием, за его взгляд можно уцепиться.

«Выведи меня отсюда, Фердинанд, спаси меня».

Абель серьезно что-то говорит коллеге Клеменсу, поднимает Вебера, под руку выводит из аудитории. Аланд выходит с Гаусгоффером, генералы тихо, но экспрессивно вполголоса переговариваются. О чем, Вебер не слышит, в голове шум, в глазах волнами, то все застилает туманом, то проясняется. Грудь качает воздух, как насос, но воздуха не хватает. Абель опускает Вебера в машину Аланда, на заднее сиденье, за руль садится Аланд, Абель усаживается рядом с Вебером.

– Молодец, Вебер, – сказал Аланд. – Теперь Гаусгоффер будет трубить, как слон, что я довожу своих учеников до такого состояния, спасибо, мой дорогой, это все, что я для тебя сделал, на цепь посажу, недоумок.

Вебер опускает голову, чувствуя нарастающую гонку в груди. Что он с собой сделал?

– Зачем вы меня втащили в тело? – прошептал он. – Что вы мне умереть не даёте?

– В Корпусе, пожалуйста, а здесь и так разговоров слишком много. Сейчас приедем – продолжай, – Аланд не хочет или не может скрыть волнение и досаду.

– Вебер, поступай, как хочешь, но как ты смеешь порочить то, что делало тебя человеком? Неужели ты не понимаешь, что ты решаешь за всех, а у тебя нет мозгов даже с собой разобраться? Так не поступают, Вебер. Что ты доказывал, кому и зачем? До чего я ненавижу в вас ваше предательство, если бы ты только знал! А ты что улыбаешься, Фердинанд? Тебе это нравится?