В СВОЁ ВРЕМЯ. Воспоминания о современниках

И горький вкус, и сладкий вкус судьбы

Александр Александрович Кавалеров, актёр, прославившийся ролью одноглазого Мамочки в кинофильме «Республика ШКИД», родился 10 июля 1951 года в Ленинграде в неполной семье. Мало кто сегодня знает, что на самом деле настоящее его имя – Александр Семёнович Эпштейн. Видимо, люди, знающие ситуацию в кино изнутри (с еврейскими фамилиями в советских фильмах того времени сниматься было нелегко), посоветовали артисту взять псевдоним, чтобы облегчить себе жизнь в кинематографе. Александру даже не пришлось придумывать себе яркую, звучную фамилию: он просто взял фамилию матери – Кавалеров. С ней-то он и вошёл в историю отечественного кино.

Мать, Александра Петровна, родила Сашу в 26 лет, растила его одна и дала ему не только свою фамилию, но и отчество по своему имени, так называемый матроним.

В мир искусства Кавалеров пришёл по всем меркам рано. Уже в три года он спел на эстраде свою первую песню – «Называют меня некрасивая». А в семь на одном из концертов конферансье представил его как мастера художественного слова, и сам актёр, вспоминая об этом, говорил, что «это было безумно смешно и здорово». В этом же возрасте, случайно попав на съёмочную площадку, он снялся в фильме «Балтийское небо» в роли исхудавшего ленинградского ребёнка-блокадника. После удачного дебюта в кино Александр, продолжая учиться в школе, несколько раз снимался в эпизодах, принимал участие в дублировании.

Надо сказать, что в школе дела его складывались не настолько радужно по сравнению с кино, потому что Кавалеров был, как бы сказали сегодня, не просто озорником, но отъявленным хулиганом. Таких не любили ни учителя, ни дети, ни их родители. Их выгоняли из класса, били целыми компаниями, но и они, эти самые хулиганы, и сами были не промах: шли в одиночку на свору, дрались самозабвенно, до победного конца, и никогда не сдавались. В меру вредные, в меру благородные, они выживали как могли. При этом многих из них нельзя было не любить, хотя бы потому, что они, бывало, совершенно неожиданно помогали учителям там, где отличники просто дрейфили. Впрочем, ненависть это пацанье у тех же учителей вызывало тоже немалую: и за сорванные уроки, и за постоянную нервотрёпку, и за неотвратимость разбирательств с родителями пострадавших хорошистов. Таким был и герой моего повествования – Саша Кавалеров. Худенький, неказистый, постоянно старающийся обратить на себя внимание, он, как маленький Наполеон, уже тогда грезил о своей Жозефине, и может, именно поэтому устраивал непомерно скандальные подвиги, дабы однажды выбранная им юная мадмуазель хотя бы улыбнулась ему, вздохнув вдогонку разбившему стекло шалопаю, когда его за ухо потащат к директору на заклание…

Вне всякого сомнения – всесоюзная известность к юному артисту пришла после роли Мамочки в кинокартине режиссёра Геннадия Полоки «Республика ШКИД». И опять – совпадение… Для съёмок фильма нужны были истощавшие дети. Подруга и коллега Сашиной матери по народному театру, когда увидела её сына, сразу же дала совет привести его на пробы. Надо сказать, что сначала в «Республике ШКИД» мальчику хотели дать роль постоянно голодного Савушкина. Но режиссёр случайно услышал в исполнении 15-летнего Саши песню из репертуара знаменитого итальянского певца Робертино Лоретти и… юного артиста немедленно утвердили на роль беспризорника Мамочки.

В 1966 году на экраны СССР вышла окончательная версия «Республики ШКИД», щемящей сердце картины о малолетней голытьбе, о надрывной душевной боли бездомных пацанят и о исполненных благородного долга пред ними воспитателях. А пятнадцатилетний Саша Кавалеров стал воистину всенародным любимцем. Особенно его любили дети и женщины, которые всегда жалели бедного одноглазого парнишку. Признаюсь вам, что и я был тогда на их стороне. В какой-то момент Мамочка стал мне видеться ещё одним героем, присоединившимся к великолепной четвёрке из фильма «Неуловимые мстители». Мне казалось, что место его рядом с ними: с Данькой, Валеркой, Ксанкой и Яшкой-цыганом – став пятым, он бы мог замкнуть недостающим лучом звезду. А сниматься в роли Мамочки, исходя из наработок в реальной жизни, юному актёру Саше Кавалерову, видимо, было легко.

«Всё моё детство – вспоминает он, – проходило точно так же, как у моего героя. Я был таким же нормальным хулиганом, как все ленинградские дети, которые были предоставлены сами себе и росли без надзора. Я ещё раз хочу сказать: нормальные хулиганы, а не бандиты, как сейчас говорят».

* * *

После проката «Республики ШКИД» пробка искристого шампанского была выбита успехом окончательно: деваться было некуда, а значит, надо было пить вино. Теперь уже Кавалерова постоянно приглашают в кино, где он играет в основном озорных, не унывающих, но малосимпатичных в поведении подростков. Имея специфическую внешность оторвыша, угловатую фигуру и лицо явно несмазливое, он, тем не менее, становится едва ли ни самым известным ребёнком-актёром в советском кинематографе. Режиссёры снимают мальчугана, как говорится, наперебой, в год выходят по два, а то и по три фильма с его участием. Фильмография артиста в те годы просто поражает своей насыщенностью. В 1966 году пятнадцатилетний Саша играет петроградского беспризорника в фильме «Начальник Чукотки», в 1967 году – пленного диверсанта в кинокартине «Женя, Женечка и Катюша», затем – капитана волейбольной команды в фильме «У моря, где мы играли», в 1968 году – Сашку-беженца в «Любви Серафима Фролова», Юру Пантюхина в «Мужском разговоре», а в 1969 году восемнадцатилетний Кавалеров, по внешности едва дотягивающий до восьмиклассника, играет брутального хулигана Сморыгу в «Мальчишках». Далее был фильм «О любви», затем вышли на экраны «Приключения жёлтого чемоданчика», «Минута молчания», «Горячий снег», «Пока бьют часы» и многие, многие другие фильмы… Позволю себе заметить, и, думаю, что многие меня в этом поддержат, что даже отрицательные персонажи у Саши были невероятно обаятельными. Кстати, его вокальный дар, а у Кавалерова был хороший тенор, тоже был востребован в кино: в 1967 году он исполнил песню Булата Окуджавы «Капли датского короля», вместе с автором, в картине «Женя, Женечка и Катюша».

Семья Кавалеровых всегда жила скромно, с трудом перебиваясь на небольшую зарплату матери, но слава, как известно, предъявляет свои требования к отобранным ею любимчикам, и в 1976 году, набравшись сил и укомплектовавшись амбициями, Александр решается поступать учиться во ВГИК на курс Льва Кулиджанова. Он вспоминал о том, как пришёл поступать к нему в гриме, с гитарой… И Лев Александрович спросил: «Не хочешь ли у меня преподавать?» Ответом были слова: «Хочу учиться, иметь диплом, нужна школа…».

Увы, но учиться у Александра не получилось. Это был период, когда он особенно много снимался, и времени на обучение у него попросту не было.

Оглядываясь назад, трудно не согласиться, что Кавалеров, безусловно, был ярко выраженным хара́ктерным актёром, органичным и уместным как в главной роли, так и в любом эпизоде. Худощавого телосложения, длинноносый, он обладал необычайным обаянием, благодаря чему даже отрицательные персонажи в его исполнении получались во многом симпатичными. Отмечу, хотя это можно легко обнаружить в фильмах с его участием, – Кавалеров имел большой музыкальный талант. С детства обладал развитым певческим голосом теноровой природы, исполнял романтические и лирические песни. Голос Кавалерова в мальчишеском возрасте – это ясный задорный дискант с небольшой очаровательной хрипотцой, которая никого не могла оставить равнодушным.

* * *

«А наяву служить звездою – и горький дым, и горький чай…», – спел когда-то Борис Гребенщиков. Но тот, кто когда-то стал называть талантливых людей звёздами, видимо, не думал о том, что всякой звезде суждено погаснуть… С начала восьмидесятых актёра перестали приглашать на съёмки, и почти десять лет Кавалеров оставался не у дел. Голос его поменялся, да и внешность не соответствовала олимпийским канонам тогдашнего соцреализма. Лишь в начале 1990-х годов к нему вновь стали поступать предложения сниматься, но это были эпизодические роли в сериалах, не стоившие даже и мизинца всесоюзно легендарного Мамочки. И все-таки до последних лет своей жизни Александр Кавалеров играл, но уже на сцене театра эстрады «Бенефис» (Санкт-Петербург).

Тем не менее, судьба, так ярко высветившая Сашу в детстве, стала неумолимо беспощадна к Александру взрослому. В начале третьего тысячелетия в эфир полезли скандальные программы, в которых ведущие наперебой говорили, что Кавалеров спивается, что он стал бомжом и жил по подвалам и чердакам. Его личная жизнь была достаточно запутанной. Неизвестно по каким причинам, но мало с кем из женщин Кавалеров жил долго. Впрочем, дети у артиста все-таки были – шестеро по разным лавкам. И всё же до конца жизни Александр Кавалеров не оставлял надежды найти свою суженую. Последняя, особа, видимо, из таковых, в ком он видел музу, отняла у него трёхкомнатную квартиру в Петербурге, но неунывающий Мамочка все-таки собрался с силами и, поставив на кон оставшуюся надежду, принял участие в программе «Давай поженимся» в качестве жениха. Удача вроде бы улыбнулась ему, и барабан рулетки выпал на очередную царевну Будур… Но, увы, ушёл он из студии один: «невеста» решительно отказала 59-летнему кавалеру Кавалерову.

Последние годы жизни актёр сильно болел. Вся его маленькая пенсия уходила на лекарства. Александр заметно ослаб и ходил, опираясь на палочку. Тогда-то он и написал письмо-мольбу о помощи, которое собирался отправить кинорежиссёру Никите Михалкову, известному своей сердобольностью в отношении братьев по цеху. А время шло: эпизодически снимаясь в одиозных ток-шоу, Кавалеров охотно рассказывал, что бывшая жена не даёт ему видеться с детьми, что он перенёс многократные инсульты, ослеп на один глаз и стал инвалидом; показывал операторам технические этажи, мусоропроводы и нежилые помещения домов, где он обитает теперь. Сетовал на то, что даже с пенсии по инвалидности у него удерживают алименты на содержание малолетних детей. Но речь не об этом…

* * *

У актёров есть немало своих поверий и примет: так, например, мало кто из них соглашается лежать в гробу, играя покойника, и на это, надо сказать, у многих есть свои доводы. А звёздная роль Александра Кавалерова состоялась не в образе пятнадцатилетнего капитана или Тимура со всей его командой, а в образе беспризорника Мамочки. Не случилось ли так, что невидимая река киноленты захватила Александра Александровича в свои объятья и унесла его темными, неподвластными пониманию смертных, водами в этом самом образе, но только по жизни. Уж больно очевидно все сложившееся. Обстоятельства нередко выше воли.

Он не боролся с фатумом, хотя известно, что перед смертью пытался сменить фамилию матери на отцовскую – Эпштейн, выступал с песнями в еврейской одежде в еврейских культурных центрах. Однако мать артиста была по национальности русской, а потому евреем, правда, неизвестно зачем, ему стать так и не удалось.

Незадолго до смерти Кавалеров попал в Александровскую больницу, где 17 июня 2014 года на 63-м году жизни и отошёл в жизнь вечную. Похоронен он на Киновеевском кладбище. Примечательно, что кладбище получило своё название от домов Киновеевского братства. Само слово «киновия» по-гречески означает «общая жизнь» – так раньше называли особый вид монастырей, братия которых состояла на полном обеспечении монастыря, и по сути это был аналог детского дома для беспризорников.

Заканчивая очерк, я решил включить его в цикл своих радиопередач из цикла «Культурное наследие России». Обычно все мои программы завершаются либо музыкой, либо песней. Признаюсь, некоторое время я не мог решить, какой именно песней в исполнении Кавалерова стоит завершить свою программу. Их не так много, но все они достойны и на редкость проникновенны. На ум приходили в основном песни из фильмов о беспризорниках, но не уходило ощущение: что-то не складывается в окончательном образе артиста. И тогда пришла на помощь иная песня, и она, на первый взгляд, не имела прямого отношения к его жизни. Но именно ею я и решил завершить программу, посвящённую Александру Кавалерову. Признаюсь, что лучшего исполнения этой очень известной песни не слышал.

Ещё раз прослушивая фонограмму, прежде чем отдать её звукорежиссёру, я вдруг понял, что это песня о нем, о Саше Кавалерове! Не буду объяснять почему, возможно, это дело личного восприятия, а потому – просто слушаем.

С вами была программа «Культурное наследие России» и я, её автор и ведущий Терентий Травник. Всем вам – всего самого доброго, а актёру и человеку Александру Кавалерову – вечная память!

Звучит песня «Там в дали за рекой загорались огни…».

Они сгорали за Родину: 30-35-42-28-27…

Облачность, равно как и тьма, не свойственны духу, а потому, пусть и через десятки лет, но уступают место свету. Вне всякого сомнения, что с середины девятнадцатого века отечественная лира начала набирать силу и вслед за гением Пушкина и Лермонтова зазвучали струны-строфы поэтов-народников Леонида Трефлева, Ивана Сурикова, Алексея Апухтина и других.

На фотографии Борис Рыжий (1974—2001)

Поэтическое слово на Руси – дело, надо сказать, особое, потому как опара для него получается замесом родного языка, широты русской души да любви Божией. Вот потому глубоко и прорастает слово это – если честно оно сеяно, то в самое сердце народное корни свои пускает. Да и разве могла русская поэзия быть иной при таких начальных условиях? И да, и нет, но, выкормленная и сухарями, и караваями, с девятнадцатого века к первой половине двадцатого она все-таки сумела заговорить с народом на его родном языке. Заговорила слёзно и лихо, метко и хлёстко, пронзительно заговорила со снобами стихосложения и с пишущими интеллектуалами, и с теми, у кого поэзия – ради поэзии, со всеми лирниками и слагателями. Быть же поэтом народным – статья расстрельная, и это обязывает…

Как среди цветов есть и полевые, и садовые, так и в русской ритмико-рифмической словесности присутствуют им подобные, но только не цветы – авторы. Будучи разными, и те, и другие стремятся к одному: к воле и свободе, без коих невозможно словотворчество на этой земле, а ещё – к правде. Здесь же речь пойдёт о полевых…

Удивительно все-таки, насколько своевременно посылает Небо вестников совести на русскую землю. Приходят они из народа и остаются с ним на века. Есть оно в каждом из них – это щемящее и почти надрывное единство, единение в том, как отдавали и отдают они себя – полностью, без остатка, принося свою жизнь в жертву служению. Их было немного, но они приходили вовремя, но, увы, почти всегда не ко двору: уж больно ёмкими и глубокими оказывались их души. И все же они не только были, но и… есть.

Раздвигая завалы революционного оползня, в России появляется «подрязанец» Сергей Есенин – наивный и трогательный, полный романтизма златовласый и голубоглазый бунтарь. Явный и, пожалуй, первый представитель российского полевого соцветия. С него, с его стихов, с его жизни – горькой и бесшабашной, полной чувств к женщине, к Родине, да и к самой жизни начинается истинно русская народная поэзия. Такого она выбирает для себя, такой она остаётся и будет с каждым, кто примерит её домотканую терновую рубаху, скроенную из бунтарства, пьянства и не по годам ранней смерти… Отныне народ не может без своего поэта, и дальше дело за малым – вымолить, упросить Небеса послать нечто подобное, точнее, кого-то… И Небеса слышат, и Небеса посылают.

Гения Есенина хватило на десятки лет. Он сумел воскреснуть в своей лире. Увы, но война не дала состояться поэтам такого уровня, она их просто убила, но они, уверен я, были народными, и сохранились их имена: Павел Коган, Борис Смоленский, Николай Майоров… Кто-то из них был из полевых. Вот только война оборвала путь… Но незадолго до её начала один за другим – первый в январе тридцать шестого, второй в январе тридцать восьмого – пришли Николай Рубцов – с вологодчины, и москвич Владимир Высоцкий. Оба были из полевых, но заговорили они в шестидесятые, и опять слава и… пьянство, дерзость и запредельная самоотдача пошли рука об руку с ними. На этот раз у Высоцкого нашлась ещё и гитара, и тогда песня сделала своё дело – разлетелась по свету, а с нею и слово поэта. Оба ушли из жизни молодыми: Рубцов —в тридцать пять, Высоцкий – в сорок два…

И опять Русь замерла в ожидании и вновь стала просить своего, народного поэта, и он появился, теперь уже в восьмидесятые. На этот раз эстафету принял череповчанин Александр Башлачёв. С этим невысоким, худым пареньком в страну пришло недолгое «время колокольчиков», что звенели с беспощадной жаждой правды, надломом, надрывом…

И снова – пьянство и ещё более ранняя смерть поэта: в двадцать восемь. Башлачёв не дожил ни до развала Союза, ни до лихих, скорее позорных, девяностых. Он сгорел раньше, ушёл, оставив свет сотням и тысячам его попутчиков. Больно и горько, но лихое время не терпит пустоты, и к началу девяностых выводит на авансцену своего нового Леля, выводит на заклание. Теперь им становится челябинец Борис Рыжий. Лучший, как мне кажется, поэт своего поколения. Недолог век цветов полей, и гениальный поэт уходит из жизни в свои двадцать семь, оставив в посмертной записке: «Я всех вас любил. Без дураков».

Со дня смерти Бориса Рыжего прошло почти двадцать лет. А есть ли сегодня тот, кто из них, тех самых цветов полей – цветов России? Есть ли честный, открытый, простой… русский человек-поэт. Не хочется думать о плохом, а потому все равно ищу, ищу – ищу и нахожу: и теперь это питерец, точнее ленинградец, как он себя называет. На Руси снова есть поэт – человек без амбиций и честолюбия, светлый, искренний и снова простой: все сходится – жив курилка! Зовут его – Игорь Растеряев. Говорить о нём можно долго, но всё-таки его надо слушать, а лучше ещё и смотреть… Смотрю, слушаю и понимаю, что не ошибся – он самый!

Бог милостив – сегодня в России вновь есть поэт, самый настоящий народный поэт! А значит, он и принял эстафету и продолжил, по его же словам, «…самый главный бой за звание человека». Так пусть же будет все хорошо, Игорь! Так, как и должно быть…

Четыре поэта и… Россия

Удивительно, что в комментариях к творчеству Игоря Растеряева в основном пишут о русской душе, о просторах родины, но мало – о стихах, а это ведь поэт, причём очень талантливый и самобытный поэт. И дело вовсе не в рифмах и не в теме, а прежде всего в свете его души, подлинной поэтической души. Я бы поставил имя этого человека в такой ряд: Есенин – Высоцкий – Башлачёв – и Растеряев… Ни это ли есть самый настоящий русский поэтический крест. Все они были и есть не просто мастера слова, но самые настоящие хранители русскости в евразийской культуре. Мне кажется, что было бы наисправедливейшим, если бы Игорю уже сейчас дали звание «Заслуженный артист России». Многое бы встало на свои места, и если этого пока нет, то что-то «не так, ребята, что-то не так». А впрочем, этому человеку не нужны ни залы, ни стадионы – его выберет народ… уже выбрал.

«Плывёт в глазах холодный вечер»

Так и хочется начать писать о Бродском с его строки «Плывёт в тоске необъяснимой…», но далее не продолжать, потому как далее речь пойдёт совсем о другом.

Оказывается, есть гениальная поэзия, напрочь лишённая любви. Кто хочет в этом убедиться, пусть читает Бродского. Так бывает, если позволить интеллекту править душой. Каким-то образом Бродскому удалось не только, «не выбирая ни страны, ни погоста», раздвинуть рамки гармонии и зарифмовать всю литературу в свой личный поэтический формат, но и доказать, что такая поэзия очень даже живуча. О таких стихах преступно говорить, что они не нравятся, но сказать, что нравятся, пожалуй, было бы странным. Тем не менее Бродский принят литературным миром, особенно его снобистской надстройкой. На сегодня в России он – один из немногих мастеров, кому подражают, и это факт. Подражают неудачно – а впрочем, всякая копия остаётся не более чем копией. Вся современная молодёжная поэтическая школа – это Бродский и ещё раз Бродский. Нет Солы Моновой, но есть Бродский, почти нет Веры Полозковой, а есть все тот же Бродский. Увы, нет эстетствующего херсонца Андрея Орловского, но есть то, о чём говорят, как о писанном под Бродского. Я не говорю, что мне не нравится творчество Полозковой, но мне приходится в нем её же и отыскивать. Слава Богу, что нахожу.

Безусловно, Иосиф Александрович масштабен, а потому трудно, думая в его сторону, не попасть в его же манеру и стиль, промазав разве что в мастерстве. Вообще-то Бродский вместе со своими стихами – это сплошная претензия, переданная по этапу и дошедшая до нашего поэтического молодёжного форума. Если хотите попробовать исполнить, то есть прочитать его стихи, то читайте их с небрежением в голосе, устало, надменно и независимо. В своё время у одного из моих друзей где-то с полгода жил Михаил Козаков. Они вместе в то время делали программу, в которой актёр читал Бродского под саксофон Игоря Бутмана. Мне посчастливилось слушать чтение мастера приватно: прямо на кухне у своего друга в одной из московских квартир. Помню, как Михаил спросил у меня: «Терентий, а тебе нравится Бродский»? Я прямо ответил, что нет. Маэстро – как-то задумчиво – отреагировал: «А зря… Тебе ещё предстоит с ним столкнуться лоб в лоб…». И предложил выпить… Потом он читал стихи, читал изумительно, читал так, словно бы хотел прямо сейчас услышать от меня обратное, но я молчал: мне действительно Бродский тогда не нравился… И по-прежнему, теперь уже слушая эти стихи в исполнении Козакова, я видел в них ту же самую задумчивую отрешённость с претензией на собственную исключительность. А может, так и надо? Не могу сказать точнее, но без декадентства в этой поэзии не обошлось, а потому, видимо, и подхватила его манеру написания современная молодая поэтическая индустрия. В нынешнем обществе, расщепленном превозношением денег без какой-либо духовной ориентации, Бродский, как никто, уместен, и это несмотря на то, что в наследии советских поэтов есть много не менее выдающихся произведений, достойных для подражания.

Бродский не дожил до своего посттриумфа, но его стихи, перемолотые обстоятельствами времени и места, остались на устах у многих. А в завершение – немного прекрасного из Бродского, где все же чуточку, но позволено быть любви:

 
Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
 
 
Плывёт в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.
 
 
Плывёт в тоске необъяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывёт в тоске необъяснимой.
 
 
Плывёт во мгле замоскворецкой,
пловец в несчастие случайный,
блуждает выговор еврейский
на жёлтой лестнице печальной,
и от любви до не веселья
под Новый Год, под воскресенье,
плывёт красотка записная,
своей тоски не объясняя.
 
 
Плывёт в глазах холодный вечер,
дрожат снежинки на вагоне,
морозный ветер, бледный ветер
обтянет красные ладони,
и льётся мёд огней вечерних,
и пахнет сладкою халвою;
ночной пирог несёт сочельник
над головою.
 
 
Твой Новый Год по темно-синей
волне средь моря городского
плывёт в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнётся снова,
как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево.
 

Читаю и слышу её, ту самую любовь. Но куда-то же она потом исчезла! Может, обиделась? О, это может быть, ибо есть на что: к тому времени Бродскому уже дважды – зимой 1964 года – пришлось лежать на так называемом «обследовании» в психиатрических больницах, что было, по его словам, страшнее тюрьмы и ссылки. Бродский принимает решение об отъезде… И любви не стало…

Скоро можно будет отмечать шестьдесят лет с тех пор, как в СССР появился указ о борьбе с тунеядством. Согласно этому указу лица, не работавшие более 4 месяцев в году и живущие на нетрудовые средства, подлежали уголовной ответственности. Самым громким процессом, связанным со статьёй о тунеядстве, стал суд над Иосифом Бродским. Именно после него Анна Ахматова воскликнула: «Какую биографию делают нашему рыжему!»

В этом году мне исполняется 55 лет… Столько же было Бродскому, когда он ушёл из жизни. Рано ушёл поэт, у которого сначала отняли Родину, а потом эта Родина забрала у него любовь… Сегодня кого-то это может удивить, но меня тоже в своё время хотели привлечь за тунеядство по причине того, что я просрочил неделю, не успев устроиться на новую работу после ухода со старой. После этого меня просто-напросто никуда больше не брали – за исключением места ночного грузчика на станции Москва-сортировочная… Мне, как и Бродскому в день суда, было 23 года.