Но вот это мгновение прошло, и будто бы по сигналу «Сталкера» толстяк кинулся к столу, попутно ругая себя за нерасторопность, и выдернул почти разом все ящики, да так, что бумаги, находившиеся в них, разлетелись по полу. Раздосадованный неожиданно возникшим препятствием к славе, он стал собирать листы в стопки, радуясь проставленным на страницах номерам. Когда работа была проделана, толстяк удобно расположился в кресле и стал читать, как он вскоре выразился, «какой-то бред»: все написанное представляло собой отчет о слежке за 24 объектами, у каждого из которых был сложный цифровой код. В отчете были дата, время, номер каждого объекта, координаты, текущее занятие, не было только никакого интереса. Какой смысл записывать, что один объект такого-то числа в такое-то время потрошит рыбу, а другой в это же самое время разводит костер? Нет, не так. Какой смысл, находясь в секретном бункере (а что это секретный бункер журналист уже не сомневался) записывать, что один объект такого-то числа в такое-то время потрошит рыбу, а другой в это же самое время разводит костер? Может, это просто зашифрованное послание и «потрошить рыбу» означает, например, взорвать морскую мину? Может, здесь следили за базой террористов? Во всяком случае, информации слишком мало. Журналист решил непременно отвезти все бумаги на материк и до их расшифровки ничего не публиковать. Толстяк подошел к столу, чтобы убедиться, что ничего не забыл забрать и наклонившись, заметил нехитрый тайник – к крышке стола был приклеен большой бумажный конверт с надписью АО «Заслон», из которого без усилий была извлечена толстая тетрадь с пожелтевшими исписанными листами. «А почерк-то даже не бисерный, а какой-то манный»,– с сожалением подумал толстяк, но любопытство и тяга к славе пересилили недовольство, и журналист, снова свалившись в кресло, стал с трудом разбирать рассыпанные по бумаге слова. Уже на второй странице герой понял, что следили не за террористами и не за какими-то иными преступниками, что разжигать огонь означает разжигать огонь, а потрошить рыбу – буквально потрошить рыбу, но теперь уже толстяк так увлекся чтением, что ему даже в голову не могло прийти, что продолжить это занятие можно и у себя в каюте.
Никогда бы не подумал, что окажусь здесь. Мне обещали интересный социальный проект за достойное вознаграждение. Что ж, проект и вправду интересен, только «вознаграждение» мы воспринимаем, видимо, по-разному. Мне, наверное, полагается думать, что я получаю огромное удовольствие от того, что это дело может изменить мир, так как что-то еще я навряд ли получу.
Имя, данное мне при рождении, – Герман, сейчас оно немного изменилось – сжались и перепутались буквы: теперь ко мне обращаются Рем, только так и никак иначе. Мне тридцать лет, рост метр восемьдесят пять, вес семьдесят девять килограммов. Вот и все мое описание. Ах да, еще у меня высшее социологическое образование, и только оно здесь имеет хоть какое-то значение.
На этот эксперимент меня – можете себе представить? – отправил мой собственный отец. Меня поселили в доме, научили пользоваться нехитрой техникой и оставили ждать задание. Ждал день, два, неделю, месяц. Я бы подумал, что обо мне забыли, но еженедельно мне привозили продукты и заполняли баки питьевой водой, однако встретиться с этими людьми мне так и не удалось, несмотря на все мои усилия. И когда я уж начал думать, что эксперимент проводится надо мной и цель его – узнать, когда же я наконец сдохну от скуки на этом чертовом острове, появились они.
Сказать, что я удивился – ничего не сказать. Даже если мое «удивился» заменить нецензурным словом, то и оно не передаст моего состояния. Разве только если его в степень возвести. Думаю, Х, помноженное на 10 в степени 100000. Да, как-то так. На меня во все эти камеры пялились двенадцать одинаковых мужчин и двенадцать одинаковых женщин. Причем, я точно знал, что это не близнецы. Эти двенадцать одинаковых мужчин были мною, а двенадцать женщин – ею, Адой. Клоны.
Несколько пропущенных видеозвонков. Если б меня предупредили заранее, я бы, может, ответил уже на первый, но сейчас у меня сил хватило ответить только на десятый, наверное, и то не полноценно ответить, а лишь нажать кнопку установления связи. Меня, конечно же, отчитали, отец отчитал – именно он был назначен руководителем эксперимента, и только он был уполномочен контактировать со мной. Я до последнего надеялся, что у меня галлюцинации и даже решился просить прислать врача на остров для срочной психиатрической помощи, но оказалось, что я полностью здоров, а срочная психиатрическая помощь больше требовалась тем, кто затеял этот цирк: клоны… да кем вы себя возомнили? Богами?
Наконец-то я узнал о цели эксперимента – установить, как люди при одинаковых первоначальных условиях получают власть над себе подобными и кто получит власть – мужчина или женщина. Я не должен был никоим образом вмешиваться, только наблюдать. Хорошо, справлюсь. Напоследок отец предупредил меня: «Еще одна такая выходка, влеплю выговор в личное дело». Я только улыбнулся. Неужели он не понимает, насколько малы мои шансы вырваться из этой полунатуральной тюрьмы?
С ней мы познакомились в институте. Она подошла ко мне в первый же день занятий после лекций и попросила конспекты. Я почему-то растерялся, глядя в ее темные, почти черные как уголь глаза, и несколько минут стоял молча, как дурак, не в силах признаться, что ничего не записал. Она собиралась уже уйти, когда я опомнился: «Как тебя зовут?» – «Как то место, куда мы все попадем». – «Рая?» Ушла, громко смеясь.
Это вообще-то был мой протест – я сейчас про отказ от лекций. Протест для отца. Его идея поступать на социологический мне не понравилась сразу, меньше всего на свете мне хотелось бы быть человеком, звонящим вам с нелепыми вопросами. «Сколько сигарет в день Вы выкуриваете?», «Что Вас привлекает в социальных сетях?», «Что, по Вашему мнению, в первую очередь помогло бы улучшить демографическую ситуацию?» Или чем там еще социологи занимаются? Однако отец настоял. В свое оправдание могу сказать, что, во-первых, к тому моменту у меня не было ни малейшего представления, кем я хочу быть, и, во-вторых, я попробовал обрести финансовую независимость, но моя стремительная карьера официанта внезапно прекратилась, а, к моему стыду, к моим обязательствам добавилось еще одно – по выплате кредита. Так я стал студентом заранее ненавистного факультета.
«Привет, оптимист, – услышал я в следующую нашу встречу. – Ада», – представилась она. «Привет, – получилось отчужденно и колко, и я зачем-то еще раз также холодно повторил: Привет». Она улыбнулась и прошла мимо. «Вот идиот! – пронеслось у меня в голове, – надо было пошутить в ответ: «Привет, пессимистка!» И минутой позже: «Боже, как хорошо, что не выдал такую банальность». Странным образом мне вдруг стало важно, что обо мне подумает этот человек, единственный в мире, во вселенной. Я готов был стать вечным рабом того, кто притащил ее сюда и бросил на этом острове. Двенадцать раз притащил и двенадцать раз бросил. Но к моему ужасу, вскоре я уже был готов перегрызть моему благодетелю глотку.
Они были словно животные и умирали словно животные. Я должен был смотреть, как они гибли, фиксировать в отчете, проживать с ними последние их часы, минуты, секунды. Они только выглядели людьми: не знаю, каким образом их создали и когда, но явно не позаботились даже о наипростейших навыках выживания, да что там выживания – похоже, никто не посчитал нужным обучить их хотя бы нескольким словам. На что, интересно, был их расчет? На то, что каждый из этого стада найдет по палке и, превратив ее в орудие труда, мгновенно пройдет тот же путь, что прошла обезьяна, эволюционировав до человека? Мне было очевидно, что эта пытка скоротечна. Думается, это было также очевидно и для организаторов этого действа. О какой власти может идти речь, если никто из них не может управлять собственной жизнью? А может, эта пытка для меня? И эксперимент надо мной? Я же должен бы следить не за какими-то малозначащими для меня людьми, а за размноженным собой, умирая каждый раз снова и снова?
И каждый вечер отчет. Отец, всю эту тягость, всю эту мУку я просеиваю через себя (скажи, кто уберет налет с моих ребер, чтобы вновь стало возможно создать 12 адамов и 12 ев?), просеянное попадает в сердце, заполняет легкие, а оттуда, проходя через засоренный фильтр, переосмысленное, пережитое – снова в мир. Зачем?
Сухие цифры, сухие фразы, сухое описание. Без жалости. Без сострадания. Без слабости. Утонул. Утонула. Отравился. Упал со скалы. Дата и время. Последний взгляд и последний взмах руки. Все это фиксировала сотня камер и моя память, моя память надежнее – навсегда. Я уже почти ждал и желал кончины последнего – подгоняемый жаждой, он поглощал морскую соленую воду, он пил свою смерть, опустошив меня до дна: я был обессилен, я был разбит, растоптан, раздавлен. К чему эти испытания, что за рукотворный ад на Земле?
Теперь я спокоен – сеанс окончен (спасибо, Уэс Крэйвен, Хичкок и кому там еще), отец, выводи меня из кинозала, повтор не нужен, впрочем, и сиквелы не требуются тоже. За стойкость и терпение в награду, однако, я получил новый билет – меня ждал новый круг, новый цикл. «Пойми, для тебя это важнее, чем для остальных». Что за низкокачественная ложь! Отец, когда же ты стал таким?
Ждать мне оставалось около года (хорошо, что предупредили). Что ж, я смирился: в конце концов, здесь не так уж плохо – мое воображение выручало меня не первый раз. Представьте, что Вы в затяжном отпуске на белоснежном песке (о, этот неожиданный лингвистический союз жары и холода) в компании книг и воспоминаний. Да, кстати, книги мне стали привозить вместе с продуктами – так сказать, пища для души сопровождала пищу для тела. Воспоминания мне не привозили, чему я был несказанно рад.
После прочтения каждой книги я устраивал ритуал – дожидался вечера, разводил костер на берегу и, когда костер сильно разгорался, швырял в центр костра книгу и ждал, пока она обратится в пепел: я смотрел, как огонь завораживающе нежно поглаживает сначала самые края обложки, потом залезает дальше, переворачивает листы, забирая их то по одному, то целыми главами. Я точно не знал, зачем я все это делаю. Возможно, я просто верил в несправедливость того, что несуществующие личности наслаждаются своей постраничной жизнью гораздо дольше настоящих, но несущественных людей.
Отец не уставал отчитывать меня:
– Как ты можешь не понимать, что уничтожать книги отвратительно и бесчеловечно. Пришлю тебе в следующий раз «451 градус по Фаренгейту».
– Спасибо, не надо – уже присылал. А может посоветуешь еще и библиотеку организовать? А что – благодарных читателей скоро привезут, даже вместе с картотекой.
Отец выругался и прервал разговор. Я же долго сидел, уставившись на погасший экран, думая о библиотеке, но не о той, потенциальной, а о прочно застрявшей в памяти реальной, институтской с пыльными полками и редкими книгами, с запахом старой бумаги и паркетной мастики. Я готовился в ней к семинарам, меняя время на возможность заполучить улыбку Ады, передавая ей скучнейшие конспекты. Попутно – как бы само собой – я стал лучшим студентом факультета, но кого это интересовало, кроме моего отца?
Только на втором курсе я узнал, что ту девушку, в которую был безнадежно влюблен (через год я все же нашел в себе силы это признать), звали не Ада – случайно услышал, как кто-то ее окликнул: «Влада!» Эта мелочь – пара букв – не давала мне покоя неделю: как же мало мы знаем о другом человеке, и, что печальней, как же мало знаем о себе – из трудолюбивого и целеустремленного я стал для себя нерешительным слабаком. Или правильней написать «стал собой»? Все же я нашел в себе силы в очередную нашу встречу спросить про ее маленький обман.
– Ничего подобного, – она старалась быть серьезной, но от меня, внимательного зрителя, не удалось скрыть две ямочки, лишь на мгновение появившиеся на щеках. – Аделаида, – она протянула мне руку. – Правда ужасное имя?
То ли благодаря воспитанию, то ли нерасторопности удалось избежать ссоры – она так и не дождалась моего согласия, заговорив снова:
– Сокращенное «Ида» мне кажется грубым, а «Ада» производит неприятное впечатление на с виду религиозных, за это его и люблю.
Она с вызовом посмотрела на меня.
–Я слышал другое имя, – произнес как можно спокойней.
–Я тоже слышала другие имена, – фыркнула Ада и, чуть помедлив, продолжила: – Владой называют меня одногруппники. Просто соединили фамилию и имя – вот и весь секрет. Ладно, давай все сначала – Владимирова Аделаида, – она снова протянула мне руку.
–Буду называть тебя Адой.
Я почувствовал неожиданно ледяное прикосновение длинных белых пальцев к моей контрастно горячей ладони. Сжал. Возможно, слишком крепко. А затем, будто из мальчишеской шалости, мигом наклонился и поцеловал вырывающуюся кисть. Ада сделала шаг назад, потом еще один нерешительный шаг, затем только развернулась, намереваясь уйти, но вдруг передумала и приблизилась ко мне снова:
–А знаешь Райхмана?
Не смог разобрать, что скрывалось за ее прищуренным взглядом.
– Баскетболиста из вашей группы?
– Да, баскетболиста, который твердит на каждом углу, что женится на мне.
– И?
– И буду Рада и буду рада.
Она решительно пошла прочь.
– Не много ли имен для одного человека? – крикнул ей вслед, но она не остановилась. – Ты же не еврейка. Он на тебе не женится – не те гены.
Эта враждебно-дружеская сцена постепенно перевоплотилась в сны, поначалу мучительные, затем – мучительно ожидаемые: я будто обрел способность управлять своими видениями и просто «отключал» диалоги, иногда добавляя жара лета Вивальди или свежесть его зимы, чтобы завороженно наблюдать, как белокожая русо-пепельная Ада в дымчато-шерстяном свитере прожигает меня угольными глазами. В это время меня часто занимали размышления о влиянии имен на характер и судьбу: нумерологи, астрологи, психологи, священники бегают за измученными родителями с календарями, гороскопами и святцами, а своенравная дочь неожиданно сокращает имя каким-нибудь нелепым образом и все – «здравствуй, о новый неизвестный человек!» Сомневаюсь, что, если б одну из первых островных дев назвали, к примеру, Валенсией, она смогла бы подчинить и уберечь своих собратьев и сестер, ибо можно спасти именем Бога, именем подобия – нет. Возможно, потому я и отказался, когда отец предложил придумать имена моим новым подопечным; должно быть, я отказался потому, что не был уверен, что жизнь состоит из атомов, молекул и научных изысканий, и в ней нет места мистическому, бесовскому, сокровенному (хотя сейчас, вполне вероятно, какой-нибудь ученый написал труд о влиянии имен, взяв за основу известные физические и химические теории – в этом не разбираюсь, но ничему не удивлюсь). Нет, надо признаться, что, отвечая отцу, мне хотелось кричать: «Давай обойдемся хотя бы без фальшивых прозвищ для поддельной нашей с ней жизни». Но я не смог, и каждый раз слыша обращенное ко мне «Рем», мучился от непременно возникающей в моей голове неизвестно где прочитанной и неизвестно зачем запомненной фразы «… ты носишь имя будто жив, но ты мертв».
Дату начала второго этапа эксперимента переносили несколько раз, и, что забавно, моих новых островитян привезли как раз в тот день, когда я их совсем не ждал. Каждый из них был оснащен чипом, передававшим его координаты на острове, сведения о состоянии здоровья и еще какие-то данные, содержащие буквенный и цифровой код. Что это могло быть, я и представить не мог. Впрочем, об их здоровье я тоже мало что мог сказать, разве что только высокое или низкое у них давление и одинаковый ли пульс: я же не врач, и об этом прекрасно знали мои рабодатели. В любом случае вся информация с датчика поступала куда-то на материк без моего участия. Кроме того, под кожу в области подбородка каждому подопечному вживили микрофон – это было самой приятной новостью: наконец-то я услышу человеческую речь, помимо вечно брюзжащего голоса руководителя (отец, прости), в слуховой проход поместили динамик, а между бровей – третий глаз – миниатюрную камеру, нечаянно превратив подопытных в невольных последователей индуизма.
Отец передал мне новые инструкции: у меня прибавилось работы из-за заново разработанных форм отчетности, но вмешиваться в происходящее на острове у моих соседей я все же был не вправе. Интересно, если спросить прямо, зачем же тогда нужна двусторонняя связь с объектами, услышу правдивый ответ или хотя бы намек на то, что происходит? Возможно, я чертов параноик, но, если не предполагается со временем расширить мои полномочия, значит, я включен в эксперимент, как те арлекины, за которыми присматриваю, и опытный кукловод, оценивая мои действия и чувства, уже прикидывает длину веревок, мысленно приспосабливая их к моим рукам. А возможно, это всего лишь драма в трех актах, и только в последнем мне уготована эпизодическая роль.
На сей раз островные жители были не только внешне похожи на людей, но и вели себя как люди. Как особи, для которых естественно жить в мире дубликатов. Песчинка, ракушка, капля воды, человек, песчинка. Интересно, кто их обучил языку, какие у них воспоминания, видели ли они других, не похожих на себя, людей – кто-то же должен был их социализировать перед отправкой на вечный курорт, увидят ли они мой ежевечерний сигнальный костер? Звонок. Отец. Ну конечно же. Костер не жги (так я и думал), запретили (кто бы сомневался). И дальше: «Прошу, пожалуйста, не жги, не глупи, не сходи с ума. Ты – единственное, что у меня осталось. Именем матери прошу». Я понял, что все и на самом деле очень серьезно, раз отец в своей просьбе упомянул мать. После ее смерти он делал так только однажды – когда решался вопрос о моем поступлении в высшее учебное. И вот опять. Конечно, папа, я все понимаю. Конечно, я сделаю это ради тебя. Ради мамы. Ради Ады. Ради того, чтобы провести с ней еще один день в моих воспоминаниях и наяву. Ради себя.