Мама, тебя не стало так давно, что, закрывая глаза, мне уже не вернуть контраст в наши с тобой встречи: мои фотопомощники давно забыты на состарившемся комоде, который и сам уже давно перебрался из детской на снимок, лишив меня шанса бороться с превращением наших взглядов и объятий в зыбкое, туманное, неуловимое. Зато твой голос я могу услышать, стоит только захотеть, – твой голос утешает меня и, как в детстве, рассказывает сказки о далеких-далеких странах за-тридевять-земель. И я верю тебе, мама, верю в летающие корабли, в сапоги-скороходы, и в живую воду, в говорящее зеркало и волшебную флейту, в счастье для всех. И открывая глаза, думаю, что кто-то хитрый обманом заставил оказаться в этом безумно-скверном мире. Не раз я бежал из него, создавая собственный – строчка за строчкой, чеканя пил-мил, стен-вен, ей-скорей, не раз утаскивали с собой друзья на псевдоэльфийские пиры с консервированными явствами и псевдоисторические битвы с канцелярскими кольчугами и деревянными, покрытыми серебрянкой мечами. Удивительно, что именно среди этой маскарадной мишуры я чувствовал себя таким живым и настоящим. И эту часть жизни я с такой тщательностью скрывал от Ады. И не только эту.
Белые хлопья снега будто атаковали, попадая то в глаза, то за воротник, но за этой белой завесой мне удалось разглядеть ее. В тот месяц мы с Адой почти не виделись. Я бежал за ней, она скрывалась, выставляя позади себя то одного прохожего, то другого. Я уворачивался от назойливых курток-пальто-шуб, и вот, наконец: «Привет-как ты? Обернись!» – и тяну ее за рукав. Обернулась – иллюзия – не она. Загорелая, голубоглазая с потертым чемоданом, вернувшись в зиму из лета, одарила меня звонким смехом. Совсем другая.
– Милана.
– Красивое имя.
– Сама выбирала, – щурясь, – Людмила-Мила-Милана.
Казаться не тем, кем быть. Актерство-фантазия-фальшь. Я буду называть тебя, как хочешь.
Мне было с Милой легко, как с самим собой. К тому же она обладала потрясающей красотой и не менее потрясающим чувством юмора. Все это делало меня и, я уверен, еще несколько сотен человек ее преданными поклонниками. Выслушивая монологи, произносимые ею с умным видом, воспринимал их всерьез, и только порой спустя дни, а иногда и недели понимал, что это была очередная шутка. «Моя религия – бодипозитив!» – заявила Мила на нашей первой встрече, и лишь съехавшись с ней, я узнал, что угольным цветом волосы одарила не природа, как я смел подумать, а краска «Обсидиан», что ее глаза линзы превращали в лазуриты, что предпочитала она наращенные ресницы и ногти, почти белую пудру и красную помаду, и зачем–то натягивала корректирующее белье на свою точеную фигуру – ох, избавьте меня от этих ваших женских превращений! Самое интересное, что сейчас мне становилось любопытно, какой она была бы на самом деле – без всего этого наносного притворства, что сейчас я был уверен, изменись она внешне – это бы не повлияло на наши отношения. Но что, если Мила бы выглядела иначе в ту нашу первую встречу? Я не мог с той же решительностью утверждать, что наше знакомство продолжилось бы. Тем не менее, я с ней – с девушкой, которая путается в прошлом, без опаски смотрит в будущее и порой не знает, что делать с настоящим.
Еще у Милы была черта, я бы даже сказал талант – по любому поводу рассказывать истории, которые происходили с другими, но так, будто она являлась непосредственным участником событий, или вовсе их выдумывать. Начиналось все примерно так: «Помню, это еще до Октябрьской Революции было. Мы с мамой… – она невозмутимо откидывала прядь волос с лица. – Мы с мамой оказались на Трубной улице, и мчится на нас такси». «Извозчик», – подсказываю. «Нет, почему же? Вполне себе комфортный автомобиль – Бьюик Вайлдкэт». – «До Октябрьской революции?» – «Конечно». – «Ну, ладно. А потом что?» – «А потом все». – «Что «все»?» – «Все – Октябрьская революция».
Не знаю как, но мне все же удалось уговорить Милу познакомиться с моими друзьями: Мила к ним относилась с явным пренебрежением, убеждая меня, что ролевые игры – это один из способов убежать от своих проблем, наряду с алкоголизмом и наркоманией. Излишнюю свою резкость она объясняла желанием отучить меня «закрывать глаза перед жизненными трудностями, иметь смелость принимать жизнь такой, какая она есть» – эти слова особенно комично, на мой взгляд, было слышать от «сторонницы» бодипозитива, и я каждый раз несдержанно хмыкал. В конце концов, мне все же пришлось объясниться. Мила обиделась, но на встречу с моими друзьями пришла. Знакомство состоялось вечером после игры. Четыре разоблаченных человека сидели у костра.
–Милана, – опередила меня Мила.
Я стал перечислять друзей:
– Это Сашка Железный Воин.
– О! – воскликнула Мила. – Какое совпадение! Не знаю, почему ты, Саша, Железный. Ничего, что я сразу на ты? – и далее без паузы, – Был у меня дядя, тоже Саша, и тоже Железный Воин. – Мила сделала вид, что обдумывает, стоит ли продолжать – и далее неспешно: – Он у меня запойный был. На Ремдормаше работал, при советской власти его ценили – из любого хлама мог мотор собрать, а потом, после приватизации, его за пьянство выставили. Вместе с напарником. Так вот, денег нет, а есть-пить на что-то надо, главное пить, конечно, но не суть. Стали они вдвоем металлолом сдавать – сначала вынесли все, что могли, из своих домов, затем не из своих – по дачам ходили, а потом решили, что выгодней сдавать медные провода в оплетке. Как-то раз снимали провода на отдаленном от города участке, подъезжает к ним уазик, и оттуда к нему 5 человек с претензией – мол наш это участок. Как итог – драка и 12 ножевых.
– Выжил?
– Дядя-то? Конечно! Его никто и ударить-то не успел, а он уже нож схватил. Кто ж знал, что это была бригада ремонтников. А дяде сколько нанес столько и дали – в Магадане он сейчас, живее всех живых. А почему Железным прозвали? Видимо, кто прозвал, в ломе не разбирается.
История на этом закончилась, и я продолжил знакомить Милу с друзьями.
– Это тоже Саша, Циклоп.
– Ну надо же! – с наигранным удивлением снова воскликнула Мила. – Брат был у меня – Саша, и тоже, представляете, одно время Циклоп. Вы не подумайте, с глазами все в порядке было, просто Саша рос очень начитанным мальчиком и очень умным, слишком умным. В семье нас было 7 детей – четыре сестры и три брата. Я была старшей, Саша средним. Мама была в восторге от него – любимчик учителей, круглый отличник, победитель всевозможных конкурсов и олимпиад, и к тому же, что особенно меня раздражало, скрипач. Папа, как и я, его тоже недолюбливал. Вроде гордился – особенно на больших семейных праздниках любил похвастать Сашкиными успехами, но недолюбливал – Циклопом называл, от слова «энциклопедия». Сашка отца постоянно поправлял и высмеивал: дескать, темнота, таких простых вещей не знаешь. Так вот, рос-рос Саша, знаний набирался, а ума, видимо, нет, а самое страшное, что язык рос вместе с Сашей – и в 18 лет черт за него дернул и Саша после очередной ссоры с отцом ему и сказал, что давно понял, что он – Сашка – ему – отцу – не родной, а был бы родным, он – отец- к нему – Сашке – с таким пренебрежением не относился бы, в общем, зря скрывали. Отец-то, конечно, удивился, мягко говоря, и начал расспрашивать, что да как. Оказалось, все просто: у отца первая группа крови, у Сашки четвертая: не может у родителя с первой группой появиться ребенок с четвертый – факт: школьная программа за 7 класс. В общем, отец обезумел, мать выгнал, Сашку выгнал, вещи с балкона покидал. Мать сказала, что она женщина востребованная, и к любовнику своему свалила, а Сашка по ночлежкам скитался – с таким-то языком неудивительно, что друзей не нажил. Отец с тех пор Сашку кроме как «клоп» не называет. Как напьется (это у них с дядей семейное) сразу про него вспоминает и бежит его вещи по квартире искать с криками: «Моя квартира – не клоповник». Да что там, отец однажды, изрядно заложив за воротник, пошел завещание составлять, «чтоб этому клопу ничего не досталось», и там в ногах у нотариуса валялся, лишь бы тот к имени, фамилии и отчеству сына «клоп» приписал. Так что, очень рада знакомству.
– У тебя-то самой какая группа крови, знаешь? – видно было, что Мила задела Сашку за живое своей историей.
– Знаю, конечно, третья, – и после возгласов «ну, понятно, понятно» (хотя никому не было ничего понятно), Мила продолжила: – Только вот в чем дело: у мамы-то тоже первая группа крови.
Друзья не знали, как реагировать, а Мила наслаждалась произведенным эффектом. Тишину нарушил я:
– А это Гена, Эглет.
Гена и Мила переглянулись.
– Ну же, давай историю, – шепнул я.
– Конечно, у меня же родственников много, – шепотом с издевкой ответила Мила, и уже громко: Был у меня дядя Саша…
Мила подождала, пока все отсмеются:
– Был у меня дядя Саша, на шнурках повесился. В камере. А при вскрытии в желудке ошнуровку нашли, вот теперь дядю также эглетом называют.
– А это не тот ли дядя, про которого мы уже слышали?
– Да, тот самый.
– Так вроде, ты говорила, что он жив?
– Эх, Гена, внимательнее надо быть: я говорила «живее всех живых». Ходят слухи, что он встает из могилы и бродит по городу и, если кого встретит в ботинках на шнурках или корсете, кричит: «Ах! Так вот ты наконец! Наконец я тебя того, поймал! Твоих-то шнурков мне и нужно!»
– А не Акакиевич случайно отчество его?
– Почему же «случайно»?
– А я Джанго Фетт, Женя,– не вытерпел последний присутствующий, даже не стал ждать, когда я назову его имя. Женя притих, ожидая новой истории, остальные ждали ее с не меньшим любопытством.
– Должна признаться вам, что я сирота, – Мила наигранно всхлипнула. – Никогда не знала отца и мать. Лет до семи очень их ждала: то и дело подбегала к детдомовским окнам, чтобы не пропустить их, увы, незапланированный визит. Но повзрослев, поняла, что в жизни чудес не бывает. И отца, и мать заменил мне воспитатель Евгений Васильевич. Он был мечтателем, говорил, что если и верить во что-то, то только в науку, и тогда она проложит нам путь к звездам – в другие галактики и в другие миры. По профессии Василич был далек от познания космоса, поэтому черпал свои захватывающие истории из книжицы «Звезды и судьбы», фильма «Звездные Войны», интернета и газеты «НЛО». Он был абсолютно убежден, что рано или поздно с избранными человеческой расы выйдут на контакт жители других планет, при этом чтобы попасть в круг этих самых избранных, нужно страстно желать контакта с инопланетянами: они же сканируют человеческие мысли и чувства – это всем известно. И каждый вечер этот странный человек запирался в учительской и часа по два смотрел на небо в надежде на скорую встречу. Первой за этим делом его застала зам по воспитательной работе, открыв кабинет своим ключом, но подумала, что это какая-то восточная практика. Пошли слухи, благодаря которым за его спиной начали благоговейно шептаться, поминая то Будду, то Лао Цзы. Но вскоре Василич признался. Не смеялся над ним только ленивый. Вот тогда и прилипло к нему прозвище Джанго Фетт. Накануне Дня уфолога он опять заперся в кабинете и больше оттуда не вышел. Утром пришедшие на работу биологичка и математичка не могли попасть в учительскую: охранник не нашел запасного ключа, а зам по воспитательной работе как всегда опаздывала. Когда ее все же дождались и попали внутрь, Евгения Васильевича там не было, а на полу возле окна увидели выжженный на линолеуме круг. Старые девы в три горла стали голосить о хулиганах-беспризорниках, которых они собственными руками в этот линолеум закатают. Через несколько дней каждый – от новенького сироты и до дряхлеющего директора – знал, что Василича забрали пришельцы. Немногим позже в личных вещах похищенного нашлись вырезки из газет и видеозаписи, подтверждающие страшную догадку: от абдукции в 1975 году Уолтона, раненного энергетическим лучом, до исследований кругов на полях и геоглифов. Так что, если не собираетесь стать жертвой экспериментов пришельцев, не стойте вечерами у окна. У меня все.
– Но позвольте, это же просто сюр какой-то, – возмутился Женя.
– То есть до этого все было правдоподобно?
– Нет… не совсем… но сейчас уж точно полный сюр!
Лишь годы спустя я наконец понял, что такое «полный сюр» – вот он передо мной на острове, на экранах мониторов: я будто главный герой очередного рассказа Милы, и следующая минута целиком зависит от того, что взбредет ей в голову, главное, чтоб не «все – октябрьская революция». А если серьезно, то глядя на моих подопечных, ловлю себя на мысли, что накопилось слишком много вопросов, на которые не смею просить ответа. Первый вопрос остался еще со времен первой же партии: «Когда создали клонов?» Не «Кем?», не «Как?», а именно «Когда?». Судя по их биологическому возрасту, на дату нашего «знакомства» каждому было приблизительно по восемнадцать лет, а значит, что если не использовали каких-либо ускорителей роста, то в день нашей первой встречи с Адой им всем было лет по восемь! То есть сам собой напрашивается вывод, что наша с ней встреча неслучайна и неслучайны мои к ней чувства. Получается, что кому-то, если задаться такой целью, может понадобиться соединить двух случайных людей, и вот, играючи чужими жизнями, он уже получил свое. Получается, что я всего лишь пешка, и все мои чувства прочувствованы, реакции просчитаны, невысказанные слова услышаны, но тогда зачем эксперимент? Понять, есть ли сбои в программе? Слишком дорого для этого, на мой взгляд. Хотя, как знать. Мне кажется более реалистичной версия с ускорителями роста, хотя в моей голове плохо укладывалось, как можно за год прожить, скажем, десятилетие. Зато эта версия ставила под сомнение искусственность моей любви к Аде, моей искренней, всепоглощающей и испепеляющей любви. Косвенно эта версия подтверждалась моим годовым ожиданием – видимо столько времени потребовалось на то, чтобы из клетки взрастить и обучить новую партию моих собратьев. Или год потрачен только на обучение? Абсурдность идеи с направлением на остров необученных животных-манекенов не давала мне покоя.
Размышляя над различиями среди двух партий подопытных, я обнаружил закономерность в присвоении номеров и пришел к выводу, что нумерация непоследовательна: часть номеров отсутствовала (как между партиями, так и во второй партии). Что же получается – имелись бракованные, не способные к обучению особи, и их утилизировали (какие неприятные ассоциации – сдали в утиль, как ненужный утюг или сломанный телевизор)? Или есть еще острова с наблюдателями? С Адой в роли наблюдателя? «Если не выйдешь замуж за Райхмана, что будешь делать? – Уеду туда, где меня никто не найдет. – Нет таких мест. – Уж поверь мне есть.» Я тогда только усмехнулся, но сейчас всерьез поверил, что Ада также разглядывает множественные мнимые отражения. Воспоминания стали насыщаться цветом, так что я уже мог различить как профессиональный акварелист до десяти миллионов оттенков. Но этого было мне недостаточно: мне хотелось пережить те же ощущения, услышать те же запахи. Вечерами я заваривал обжигающий черный чай, бросал взгляд на мониторы, чтоб убедиться, что не происходит ничего, что потребует от меня внимания, забирался с ногами на диван, прячась под шерстяной плед (в этот момент я чувствовал себя почти почитателем женских романов), закрывал глаза и переносился в лекторий, где она задумчиво смотрела на меловые каракули, где лучи оконного солнца, высветляя по контуру ее образ, попутно меняли цвет ее волос на огненно-рыжий, создавая у меня мимовольные навязчивые ассоциации с фениксом, возрождающимся из пепла. Я вспоминал, как сидя рядом с ней, хотел лишь одного – коснутся ее руки – о, это по-детски наивное желание – и в этот момент исчезали все звуки, все расплывалось и плавилось, люди переставали существовать – единственное, что оставалось реальным – это расстояние, которое отделяло меня от ставшей мифической Ады. Мне отчаянно не хотелось, чтобы она заметила какое-то движение с моей стороны, чтобы мой интерес стал выведанным: дотронулся будто случайно и тут же отпрянул, но в это мгновение во мне зажигалось мое собственное солнце в этом пресловутом сплетении. И до конца лекции я сидел опьяненный и разморенный – весь мир превращался в сосредоточение светопронзающих лучей. Бывало, я делал вид, что по-дружески кладу ей руку на плечо. Нет, клал-то на самом деле, но делал вид, что это обыденное телодвижение (напускное безразличие выдавало важность этого действия, и я пару раз, как мне казалось, был пойман с поличным – уловил огоньки насмешки в ее глазах). Вспоминал, как в мечтах представлял себя героем кассовых фильмов – наивно – спасающим свою Мэри-Джейн, а на деле ожидал первого шага от Ады – наивно и стыдно – не тогда, сейчас. Вспоминал, что и раньше – еще учась в институте – придумывал альтернативные концовки нашим почти ежедневным встречам: вот сегодня, к примеру, четыре пары и на последнюю лекцию по социальной статистике она не пришла – сбежала с друзьями в кино, но я закрываю глаза, и вот она уже рядом и просит запасную ручку, заглядывает в мои записи, то и дело, иногда слишком резко, дергая за конспект, мгновение – и она идет со мной по лестнице, а теперь мы уже на улице стоим на остановке, и я все это время держу ее за руку, ощущая тепло ее тонких пальцев, но через несколько минут она уже в автобусе, смотрит сквозь мутное стекло, прижимая к нему свою белую ладонь, а, к черту, вот мы вместе едем на автобусе, она придавлена ко мне уставшей толпой, и в этот момент я так благодарен всем за нудный и трудный восьмичасовой рабочий день и за вынужденные объятия, сейчас мы опять на той же лекции, но в этот раз Ада, не стесняясь преподавателя, кладет мне голову на плечо, закрывает глаза, и я не отрываясь смотрю на ее трепещущие угольные ресницы. Воспоминания превращаются в калейдоскоп: аудитория-библиотека-дом-улица-рука-взгляд–прикосновение-дыхание-мгновение-неуловимость. Ада. Недостижимая. Одна.