Вернулся я обновленный, но совершенно продрогший от мокрой насквозь одежды. Увидел ее сразу, стоящую ко мне спиной, и повинуясь вдруг возникшей шкодливой мысли, подкрался к ней, резко развернул, обнял и чуть было не провалился на месте от несвойственного нахальства, но меня удержали также внезапно сомкнувшиеся за моей дрожавшей спиной руки Ады. Незабываемый момент, физически ощущаемый как легкие покалывания, расходящиеся лучами от затылка по позвоночнику вперед к солнечному сплетению и рукам к самым кончикам пальцев, однако был будто отреставрированной фотографией уже пройденного, прожитого.

– Ты холодней, чем лед в моем стакане, – шепотом (с усмешкой).

– Я холоден и неприступен только снаружи, внутри же по-прежнему горяч, – тоже шепотом, подражая несерьезному тону, и тут же осудил себя за столь пошлую пародию на шутку.

Пытаясь исправить ситуацию, предложил Аде вина, но, увы, также в бульварной манере – это звучало как «повысить внутренний градус». Услужливый престидижитатор, однако, тоже оплошал, мгновенно поставив на придиванный столик вместо аристократического виноградного напитка початую бутылку рома неизвестного происхождения. Излюбленное пойло пиратов тут же заполнило стакан Ады до краев, потеснив колу и пару заметно сдавших в объеме кубиков льда. Моя хрупкая пери лукаво улыбнулась: не осталось у меня ни одной затаенной мысли, ни единого скрытого желания – все очевидно, ясно, прозрачно – я сам себя нелепо выдал, уставившись на ее манящие губы. Глоток, второй, еще один, а следующий преобразился вдруг в поцелуй, смешав во мне желание, ошеломление, страсть, трепет, нереальность в причудливый коктейль.

Я не хотел ее отпускать, но Ада все же отстранилась, и, смеясь, показала мне мокрые разводы на бледно-сером шелковом платье: игривые проделки неукротимого Адада. «Это пятна на Солнце», – в эйфории воскликнул я, но заметив неодобрительный взгляд строгой Аматэрасу, признал, что переусердствовал с комплиментом. По ее просьбе отправился на поиски хозяина дома в надежде раздобыть себе сухую замену сырой одежде, и на этом приятный вечер закончился: когда я вернулся, Ады уже не было. С этого момента и до назначенного дня первой консультации по госам время притворилось колодой карт: червовые дни, наполненные предвкушением пламенных объятий, бились трефовыми, состоящими лишь из одного вопроса: «Почему ушла?» Надежда сменилась разочарованием, когда, наконец, разрываемый нетерпением, пришел на консультацию раньше всех и от второго же прибывшего узнал новость, которая для остальных была уже не нова: Ада пропала.

– Как пропала?

– Сбежала с проректором.

– Подсела на героин, ее загребли на контрольной закупке.

– Уехала в научную социологическую экспедицию в Уругвай.

– В состоянии аффекта убила отчима-алкоголика и пустилась в бега.

Словоохотливые доброхоты дополняли все новыми деталями изначально разнящиеся версии, превратив их наконец в инсталляции правды. Чуть больше толку было от заплаканной матери Ады, которая сетовала, что дочь ее искать никто не собирается, однако надиктовала длинный список адресов друзей, знакомых, родственников (близкие и седьмая вода, да все мы одной крови). Пробираясь от фамилии к фамилии, гнутыми линиями соединяя города и поселки, деревни и станицы на картах, а в воображении – иллюзией общего с беглянкой пути, на вечер, на день, на два я оставлял свою прежнюю жизнь с напрасной суетой, с отцом, все чаще жалующемся на сердце (на свое – болит и на мое – бессердечный), с Милой, провожавшей всхлипами. Не знаю, с чего начался Всемирный потоп. Может, с ее ежевечерних слез?

Дошел до точки, до ручки, до изнеможения, а дальше – многоклеточная тетрадная пустота, ни знака, ни смысла. Стучал во все двери, был принят, был послан, был проклят, но вернулся ни с чем; мать Ады встретила сухо, безразлично, равнодушно, пожала плечом. Отчаяние, такое выпуклое как «О» и змеиное как «Ч», терпкое на вкус, рождается с тобой, зреет, вызревает и, наконец, синхронно с твоим обреченным вздохом лопается, а следом, как бабочка из куколки, возникает безысходность.

Переложив на Судьбу всю ответственность, я решил покориться ее причудам, и сразу же столкнулся с неуклюжим подростком со стопкой флаеров, обещавших скидки на обручальные кольца. Какова насмешка! Хотя почему же? А как же Мила? Связать с ней жизнь – отличное средство против внутреннего опустошения. В витринах поблескивали ювелирные оковы, однако я вовремя спохватился – не знаю размера, и, смяв рекламный листок, решительно вышел вон.

Дома Мила, напевая, собирала чемодан.

– Мы куда-то уезжаем?

–Прости, не мы, а я. Понимаешь, я наконец-то встретила свою вторую половинку, и теперь мы будем жить единым целым.

– То есть пока я искал пропавшего человека, ты…ты ведешь себя как овца!

Но Мила, будто не слыша, продолжала:

– Эта девушка- мечта. И у нее такое нежное имя – Ада.

Еще не осмыслив, что происходит, я вскричал:

–Что за чушь?

– Ах, прости, это должна была быть твоя речь: я просто перепутала роли и выучила не свой текст.

Мила замолчала, видимо, в ожидании диалога. Только что сказать? Я подлец – верно. Стоит ли меня прощать? По-моему, нет: никогда бы не простил предательство другому, но себе мог придумать хоть тысячу оправданий, пока о проступке не узнал никто. Итог печален: остался один на один с распластанным чемоданом. Я должен был извиниться, хотя бы попытаться, но нужных слов не было – в голове навязчиво повторялась одинокая фраза из единственной посещенной воскресной проповеди: «Пастырь отделяет овец от козлов».

Тогда я был опустошен, нет, бесцеремонно выпотрошен: ловко пойман на наживку из двух заячьих шкурок и мастерски разделан. А теперь я, шедевр таксидермиста, набитый паклей и отвращением к затее изменить эксперимент, вглядываюсь в экраны стеклянными глазами. Столько лет воссоздавать себя из воспоминаний для чего? Для того, чтобы в один ничего не значащий день услышать притворно-родной голос, который уверенно вспарывает нутро словами не хуже самого острого скальпеля? Конечно, здесь такие же чучела людей, ничего не стоящие, не настоящие, только отчего же трясет от ярости, стоит только подумать, что какой-то свежий экземпляр займет мое место рядом с Адой? Мерзкая просьба, но нельзя иначе, раз сам Создатель решил превратить людские искры в звезды, и всего-то нужно подпереть двери и поджечь. Ты смогла отогнать шипящий мрак, то и дело наползающий на песок, посмотри же, Ада, на это ослепляюще-завораживающее великолепие! Но она не смотрит, сидит поникшая на берегу у поваленной пальмы. Потухший взгляд, ненужные слезы – это ли моя Ада? Я не жалею ни капли – ни пламя, ни любовь не угаснут, слушай же, моя не-Веста. Из всех колонок на острове, перекрывая треск и крики, вырывались слова, собранные на мгновенье в строки, и снова разлетались, рассыпались, стремясь к своему одинокому естеству:

Возможно, ты уже спишь,

Возможно, я тебе снюсь,

Возможно, у нас на двоих одно сердце

И еще на двоих одна грусть.

Возможно, в осколках неба

Спряталась наша звезда,

Я скучал по тебе в гостиницах,

Я скучал по тебе в поездах.

Возможно, наш день не этот,

Но кто знает, что он принесет,

Ведь если ты есть где-то,

Значит, возможно все.

11:59

Переворачивание страницы ничего не принесло – один полный поворот менял стихотворные строки на пустоту и обратно. Ни знака больше, ни объяснения.

Краем глаза я заметил какое-то новое движение на экранах. Подняв голову, я смог убедиться, что в зазеркалье 12 пар новых персонажей – теперь уж моих подопечных.

12:00

Почему я?