Двое
Этот денёк в середине июля выдался прекрасно жарким, в отличие от непомерно мрачной погоды прошлых дней. И он вдруг решил прогуляться. Вышел даже раньше времени, не утерпев – так уж сильно скучал по солнышку! Оно было ему всерьёз противопоказано, по особым причинам, но… он решил рискнуть – терять всё едино нечего!
«Сейчас ведь вообще вся природа будто взбесилась, – тихо бредя в тени прекрасных каштанов, размышлял он. – Все сезоны наперекосяк… не то, что раньше…» Ах, выражение «раньше» наводило страшную тоску на него, и он всячески избегал его. Но в этот раз как-то само повернулось – ни обойти, ни объехать! Он вздохнул, подняв голову к небу, постоял, глядя пристально в одну золотистую точку сквозь густую листву, лишь одному ему видимую махонькую точку. Может, её ещё кто-нибудь углядел бы. Но никому она не нужна, кроме одного лишь замкнутого, тихого прохожего. «Может, это глаз моего ангела? После всего, почему бы и ангелам правдой не быть? Следит за мной всё ещё… зачем только? Что со мной теперь-то может стрястись?..»
Он застыл с поднятой головой, как лишнее дерево на аллее. Неприметный, небольшого росточка худощавый человек неопределённого возраста. И можно было обнаружить некоторые странности в его облике, если присмотреться. Довольно молодой, что-то между двадцатью пятью и… сорока? Так сразу и не сказать. Сутулится, глаза тёмные, запавшие, щёки впалые. Небрит дня три. Весь вид несколько чахоточный, болезненный. Кутается в дурацкий пиджачок – немного не по размеру и какой-то пыльный. Аккуратная некогда стрижка отросла неровно и некрасиво, приличный человек осудил бы за подобную небрежность. Но, скорее всего, у мужчины просто не было денег на парикмахера. Весь его вид какой-то бомжеватый и потёртый. К тому же, плотно замотан в длинный, клетчатый старый шарф – это в приличный июльский вечерок среди влажного марева? Человек то и дело поправлял его неуклюжими жестами, прятал руки в карманы и снова поправлял шарф, будто боясь что спадёт. Он не потел и не дрожал, и странно, очень странно было – к чему этот шарф? Что за нужда в нём в такую жару? Но удивиться некому – все спешат мимо или рассеянно бросают взгляд и уплывают по аллее.
И вообще, никто не стал бы смотреть на него, серую фигурку на пёстрой шахматной доске жизни. И не желающего, чтобы на него смотрели. Скорее даже, меньше всего желающего обратить не себя чьё бы то ни было внимание. Если и натыкался на кого-то неуклюже, то шарахался, как безумная лошадь от собак.
А она подошла сама. Подошла к нему, представляете? Ну что, что могло привлечь её, такую молодую, такую… восхитительно красивую. Ослепительную просто!
– Молодой человек… простите…
Он не понял, что она обращается к нему. А когда понял – остекленел. Как же это, женщина… и говорит с ним?! Он запаниковал. Этого не просто не может быть, это абсолютно неестественно!
– Молодой человек… я вам не помешаю? Можно мне… кхм, вы удивитесь, конечно, но… можно мне рядом с вами постоять? Там такая золотая точка проглядывает, с другого места не видно!
– А… да-да, конечно! Что вы! – он поспешно отпрянул, не понимая и не веря ещё, что она именно о том и говорит. Она скромно улыбнулась и встала рядом, подняв голову к небу. Он застыл, неприлично разглядывая её. Как она прекрасна! В длинной серой юбке, твидовом жакете и тёплых перчатках. Огромные, густо подведённые глаза, алый рот. Так прекрасна, что хотелось зажмуриться и прислониться к ней. «Сердце остановилось, – подумал он, и горько усмехнулся, – да давно уже». А она смотрела завороженно и не дыша на эту точку в небе. И была такой родной, такой… милой, такой своей! Если бы он мог объективно смотреть, так ничего особенного » худощава, большеглаза, росту среднего. Но он млел и таял, и если бы мог думать в тот момент, то точно благодарил бы богов за дарованный миг стоять с ней, чудесной, рядом. Он забыл обо всём, он грелся… даже шарф упал, а он не заметил, тёплый от её присутствия.
– Милая… – прошептал он непроизвольно.
– А? – вздрогнула она и посмотрела на него.
– Вы извините, я… – тут она пожала плечами, и он ощутил пугающую дрожь – он смутил её?
– Я пойду, не буду вам мешать, вы извините, я не хотела, чтоб вы подумали обо мне…
– Нет-нет, что вы! – промямлил он, теряясь.
– Я пойду, помешала вам, наверное, спасибо! – она быстро развернулась и, ссутулившись, зашагала прочь. Он стоял и в отчаянии смотрел ей в худую, сгорбленную спину. Неужели?.. Нет, она не должна уходить! Тёплая, милая, нет!
– Погодите! – закричал он, бросаясь ей вслед. Шарф был забыт, не глядя затолканный в глубокий карман пальто. – Ради бога, девушка!
– Да? – она обернулась с такой надеждой и тоской в глазах, что он чуть не схватил её в объятья.
– Я… это… – промямлил он, ища свой шарф на шее и не находя. – Я хотел вас спросить, вы… – тут он опустил голову, чувствуя, что не знает что сказать, и в ужасе от своей беспомощности. – Вы правда видели ту точку? – ему было очень неуютно без своего шарфа, и он тёр горло, глазами собаки заглядывая ей в глаза. Непроизвольно прикрыл шею руками, и ему стало легче. А она, если бы могла, если бы не была так зачарована им, точно заметила бы, конечно, его странные и пугающие шрамы на шее. Но она смотрела в его печальные глаза Пьеро и, нежно улыбаясь, говорила:
– Да, я видела её… я просто подумала, что такой человек, как вы… вы ведь смотрели в небо, я решила – вы видите её, но… не знала, как сказать! – она мило пожала худыми плечами. – Вы видели, да?
– Да. Дело в том, что… боже, что я хочу сказать? – пробормотал он. – Да, я видел, и то, что вы сами сказали…
– Да, я понимаю, – она взяла его за тонкие пальцы и нежно пожала их. – А вы не спешите, нет? – спросила она.
– Нет-нет, что вы! – поспешно ответил он и, грустно пожав плечами, добавил: – Мне сейчас некуда спешить.
– Да и мне тоже! – грустно покачала она головой. – А может, это и хорошо? Мы ведь можем погулять теперь с вами вместе? – и тут же спохватилась: – Ой, а ничего, что я сама вам предлагаю прогулку?
– Ой, извините, я сам должен был это сказать, ведь думал! – спохватился он.
– Да ничего, что вы! – хрипло рассмеялась она. – Идём?
– Идём! – просиял он.
И нежный воздух вокруг них наполнился искрящимися капельками, ещё не любви, но взаимной увлечённости…
Вскоре они утомились и опустились на лавочку в тени нежных, шепчущих друг другу влюблённую чепуху берёз. Он читал ей Бодлера, отчаянно путаясь, а она смотрела на него во все глаза. Он тоже не сводил взгляда с неё. Но прохожие косились странновато на его поднятый воротник глупого пиджачка, на её шерстяную длинную юбку… Вокруг девочки с модными открытыми животиками, а эти закутались не по сезону!
«Да уж, чего взять со старичья лет под сорок?» – наверняка думали эти голоживотые девочки, расправляя плечики, моментально забывая странную парочку наркоманов в возрасте. А кто же они ещё, если и издали видны тени под глазами, сутулость, иссушенная худоба?
Но он держал её за пальцы, и оба светились от негаданного счастья.
А солнце распалилось не на шутку, будто стараясь согреть зябнущих не по сезону.
– Николай, я… – замялась вдруг она. – Вы знаете, я солнце плоховато переношу, может, пойдём ко мне, продолжим беседу?
– Ой, а я тоже! – просиял он наивно, как ребёнок. – Я тоже не переношу яркого солнца!
– Вы шутите? – округлила она глаза.
– Нет, я радуюсь, как же много у нас с вами общего!
И они едва ли не вприпрыжку, как могли быстро заторопились по аллее и сквозь дворы, сокращая дорогу. Она держала его всё так же лишь за пальцы, а когда он пытался взять поплотнее, её ладонь аккуратно соскальзывала, и он решил, что она удивительно хорошо воспитана. «Ах, ну надо же, какая редкость!» – восхищённо обмер он. А сам всё прятал горло под воротником, боясь, что она заметит его уродливые шрамы и всё его убожество вывалится перед ней, как позорный ворох ворованного грязного белья…
– Ну вот, моё скромное жилище, – она смущённо посторонилась в тёмном коридорчике типовой хрущёвки, пропуская его.
– Да-да… – он терялся всё больше и не знал, что говорить и делать. Вы пока… кхм, раздевайтесь, а я пойду, пожалуй, чайничек поставлю? – вопросительно-стеснительно посмотрела на него она, поправляя волосы неровным движением. «Я стесняю её», – растерянно прислонился он к стене и дёрнулся, не зная, куда себя деть. «Она же приличная девушка, воспитанная, а тут мужик случайный в доме, наверное, не надо было так развязно соглашаться на визит. Она же просто из вежливости пригласила?»
– Николай, вы где? – позвал её тихий, хрипловатый голосок.
– Да-да, Машенька, я иду! – ответил он и торопливо проскользнул на кухоньку. «И зачем я её так… фамильярно?» – снова забеспокоился он, уловив её потемневший взгляд. «Наверное, тороплюсь, дурак, сбавить бы обороты…»
– Вот моя кухня. Места, конечно, мало, – она нервно рассмеялась, сминая линялое полотенчико в руках.
– Ну так и что, у меня тоже не ахти… – поспешно выдал он и сразу пожалел о сказанном. «Кретин, чего несу? Осталось только проболтаться про свой… эээ…» Ему даже думать правду было страшно – казалось, она прочитает это в его глазах и в ужасе отшатнётся! Тогда ему придётся умереть еще раз…
– Да? – ответила она и отвела глаза. «Что за дура, притащила так некстати человека к себе, что подумает теперь… Как бы перчатки снять, чтоб не заметил шрамы эти проклятые? Чай в перчатках пить, глупость какая, ой и дура я!»
– Маша, а вы… – он и сам не знал, что собирался сказать: – Вы одна живёте? – и снова смутился. «Решит, клеюсь, боже упаси!»
– Да, одна, – ответила она, рассеянно отворачиваясь к чайнику.
– И я. Знаете ли, и наверное, даже лучше, да? – опять невпопад сказал он.
– Николай… вы… не смотрите, если я перчатки не сниму, я просто… у меня руки постоянно так мёрзнут, что я не могу без них ничего. Вам пусть странно не будет, я… я чаю налью сейчас! – она подняла глаза на него с такой надеждой и отчаянием, что он сумел только кивнуть.
– Вот и ничего, вот и хорошо… – кивнула она в ответ, размещая чайник на подставке. Торопливо поставила на стол две чашки, бросила в каждую пожелтевший старый пакетик. Села напротив него и попросила:
– Николай, вы не обидитесь, я попрошу вас самого чаю налить…
– Да-да, ничего, сейчас! – вскочил он. – Мне, Маша, приятно за вами поухаживать!
Налил деревянными руками кипятку и уселся на своё место. Но пить не стал.
– А что вы не пьёте? – спросила она, хотя сама тоже к чашке лишь руками притронулась.
– А вы? – улыбнулся он, извиняясь.
– А мне… ой, я, наверное, совсем странная, но я чай не пью, извините! – торопливо пробормотала она, смущаясь ещё сильней.
– Так и я не буду за компанию с вами, можно? – облегчённо отодвинул он чашку. «Вот и отлично, – решил про себя он. – А то не знал, как бы ей сказать, что куда мне чай, да ещё горячий…»
Ну тогда, может, давайте я вам покажу… кхм, покажу своё жилище! – бросив на него неуверенно-тёмный взгляд, предложила она.
– Давайте, конечно! – он ухватился за за это предложение, как тонущий жучок за соломинку.
Они прошли в комнату. Обычный такой зал, ничего особенного – стол, картина «Три медведя», телевизор. Дешёвые китайские шторы наглухо закрыты, пыль на полочках бежевой «восьмидесятнической» шкаф-стенки, книжки в потрёпанных корешках: Стругацкие, Томас Манн, фантастика какая-то нарядная, толстый плюшевый диван-софа. Дом как дом, если бы не запустение и мрак. Ему не надо было ничего объяснять, она это чувствовала, но слова извинений так и толклись в горле, так и прыгали на языке. Она упрямо сжала зубы – ей не за что извиняться, она не виновата, её довели!
– Как у вас… – он подбирал слово, чтоб не обидеть. – Уютно…
– Да что вы, Коля, меня дома… в общем, не было давно, ой, то есть… как бы не было, я больна была, в больнице пролежала, и некому было ни цветочки полить, ничего.
Она отодвинула штору:
– Вот, смотрите, завяли!
– Жаль! – покачал он головой на сухие, пожухлые буздылики в горшках.
«Так и “живу” у себя дома, никому не нужная, никем не замечаемая, даже соседи не признают всей правды», – горько подумала она, на мгновение отвернувшись.
– Я и не знаю, как решилась на улицу-то выйти сегодня, мне вроде как… не рекомендуется!
– Да и я, знаете, тоже по наитию какому-то сегодня вышел, а так-то я домосед! – жизнерадостным идиотом ответил он. – За уши не вытащишь на солнце, да и тоже… нельзя.
Он осторожно потёр шею, коротко глянув на неё – не смотрит ли она на его шрамы? Но Маша или и правда не видела ничего такого, или просто не хотела видеть. Он вздохнул спокойнее.
– Я… я на секунду бы отлучился, если вы…
– Нет-нет, что вы, в коридоре вторая дверь!
– Спасибо, – кивнул он благодарно. Прошмыгнув в коридор, поспешно обшарив вешалку, вытащил из кармана пальто шарф и заперся для вида в туалете. Там он, проклиная себя за рассеянность, замотался шарфом и стал лихорадочно придумывать, как бы оправдать столь неуместную вещицу… Долго засиживаться неприлично… И, так ничего не придумав, он рискнул выйти без объяснения, а если оно потребуется, то попытаться отделаться экспромтом. Он чувствовал себя невыносимым болваном, но ситуация приняла совсем уж отчаянный оборот!
Она стояла спиной к нему и смотрела в окно. Он, помявшись, деликатно кашлянул. Она, вздрогнув, обернулась:
– Ох, Николай, вы меня испугали немного! – и хрипловато рассмеялась, но так невесело…
– Я? – он совсем потерялся. – Так я, Машенька…
– Нечаянно вы, знаю! – снова выручила она.
– Ага! – он улыбнулся, извиняясь, и хотел было уже сесть, но она взмахнула руками:
– А давайте с вами покурим!
– Ой, да я… – он не курил, но сейчас это так важно. – Давайте!
Они взяли из мятой линялой пачки по пропыленной, слежавшейся сигарете. Она подала ему спички, он нервно чиркнул одной и сломал. Попытался поджечь вторую – и она треснула пополам. Он вспыхнул от стыда так, что от него самого можно было сигарету поджечь, но она тепло улыбнулась ему и, вынув коробок из трясущихся, грубых рук, легко и изящно подпалила кончик своей сигареты сама. Затянулась, выдохнула, передала тлеющую вонючую палочку ему… Он, едва не застонав от благодарности за её чуткость, сжал сигарету двумя пальцами, затянулся и улыбнулся ей широко, по-детски, совершенно влюблённо…
Тут, наверное, общей сигарете и сделать бы дело «трубки мира», и он бы, покурив вместе на балконе, осмелел от её кокетства и принялся травить смешные байки, и они хохотали бы, как дети, а потом он даже обнял бы её, и им было бы так хорошо, тепло и просто вместе, будто они подростки, и всё так безоблачно и чудно… Когда бы не одно но… Ничего подобного. Конечно, им очень-очень этого всего хотелось, простой и идиллической картинки, чтоб потянуться к нему-ней, тихо вторя один другому: «Как хорошо, что у меня теперь есть ты!» Нет. Он не смог. Она не подалась к нему. Слишком неуютно им было от самих себя. Слишком страшно и грустно, потерявшимся и больным…
Так и просидели по своим углам, перебрасываясь ободряющими и робкими фразами, стараясь не смотреть на шарф и перчатки. Пока не стало неприлично поздно, и она нехотя намекнула, что пора обоим и честь знать.
– Что ж, Коля, до завтра! – улыбнулась она на пороге, пожимая его ладонь пальцами в перчатках.
– Да-да, Машенька, я приду, непременно ждите! —горячо подался он к ней, но она мягко отстранилась:
– Я буду, только вы идите сейчас, ведь поздно!
И он ушёл, окрыленный. Каждый из них остался в своей арктической, оглушающей пустоте.
– Мне почти сорок лет, и уж в таком-то возрасте глупо стесняться того, что ты… э-э, не совсем как все! – сказал он себе, глядя в летний антрацит ночного неба. «А сорок один тебе никогда не будет!» – насмешливо подмигнули звёзды, и он отдёрнулся от этой злой правды, как всегда.
Но раз они не такие оба, вроде есть какая-то надежда, верно? Приоткрыв шторку, она жадно смотрела ему в спину, умоляя глазами: «Вернись, приходи завтра, а лучше сейчас, у нас так мало времени!» С разложением трудно спорить, она уже наполовину прах, один только этот пергаментом хрустящий голос… Это всё ненадолго, ненадолго! Природа дышит ей в спину, сидит на плечах и вопрошает: «А ты почему до сих пор на ногах? Ну, погоди, я до тебя доберусь, что там тебе осталось – пару недель, и то если протянешь».
– Да и хотя бы… – кинула на стол она свои надоевшие перчатки и, скривившись в отвращении, посмотрела на грубо склеенные почерневшие раны запястий. «Завтра же попрошу его остаться. Да какого чёрта я из себя порядочную деву корчу, зачем мне теперь это ваше идиотское воспитание?» – разозлилась она и, резко распахнув створки шкафа, выхватила фото родителей в рамке, швырнула об пол с сатанинской силой. «Это всё из-за вас, из-за этих ваших моралей – любовь одна, траляля, верность, честность! Лучше бы я шлюхой была, которую какой-то чужой девкой не проймёшь – ну ушёл, так катись на все четыре стороны, я б не рыдала, и уж точно за разбитые стаканы хвататься бы не стала!», – молча кричала она и прыгала коваными каблуками изящных ботинок по битому стеклу, растирая его в пыль на суровых лицах отца и матери…
А он брёл, шатаясь, как под хмельком, глядя себе под ноги на тёмную ленту асфальта, и смущённо кутал в свой пресловутый шарф чарущие мысли о ней, будто если их не беречь, даже мысли растают, рассыпятся прахом… Как чудно, нежданно-негаданно, встретить такую женщину! Ему в жизни не везло никогда, даже десять рублей не находил на улице, что уж о женщинах говорить… При них он жутко робел, стеснялся до дрожи, а уж если те ему нравились – то лучше сразу бежать, прежде чем опозоришься бесповоротно! В то, что он непременно, строго обязательно сядет в лужу, стоит ему только рот открыть, он был убеждён так сильно, что даже не пытался привет никому из девушек сказать. Так зря и промечтал о воспитанной и милой жене, двух детишках, рыжей собаке… Не вышло, опоздал, не успел. И есть в этой встрече какая-то вселенская справедливость! Наверняка же для того он и задержался после… Он не был религиозен, да как-то и некрасиво было бы верить в бога ему, университетскому преподавателю высшей математики, но кто, если не бог, проявился так явно, так безоговорочно в том, что он вообще ещё Здесь, а не Там? Он вообще не ожидал никакого Там, и как же странно. Но как же волшебно, что ли, не просто быть Здесь, а даже и встретить симпатию… женщины… к нему? Это даже большее чудо, чем его небывалое, недоказуемое бытие… Маша, Машенька, не снитесь ли вы мне?..
Он робко перебирал жемчужные бусины своих чувств, едва касаясь, страшась их ледяной безысходности. Но вдруг это еще не всё и завтра он на самом деле снова придёт к ней? Такой хрупкой и хриплой, с её тёмными беспокойными глазами, и порчеными запястьями, такой… нежной и грустной, такой своей.
– Ведь у нас и то надежда есть, – тихо сказал он и потёр шею под шарфом. – Уж больно неуютно в одиночку среди живых…
Лучок
Электричка помахала Артёму хвостом и унеслась в свой призрачный драконий мир за дальними далями. Парнишка даже не оглянулся на протяжный вой. Он спрыгнул с перрона и улыбнулся косому от времени указателю «Романовка», как родному. Романовка… в этом слове звенят натянутые солнечные струны, и кузнечики орут, как сумасшедшие, и тёплое козье молоко разливается по кружкам, и хлеба подсоленного ломоть, и яблоки кислые, зелёные, самые вкусные на свете! Бабочки разлетаются веселыми брызгами, стоит только занырнуть в ароматную дымку полевых цветов! А ещё – россыпь звёзд, неведомых, волшебных, усыпавших тёмное бесконечное полотно, будто дикая небесная земляника. И дед лежит рядом, на горячем шифере крыши, чертит грубой-ласковой рукой линии: созвездие Орла, Гончих Псов, Большая медведица… «Мама твоя тоже любила маленькая вот тут лежать», – вздыхал дед, и Артём зажмуривался, чтобы не заплакать. Всё это – когда-то давно, а сейчас мальчишка шагал через высокую траву, напевая легкомысленную чушь, подхваченную, как ветрянка, через радио. Жмурился, стараясь не тонуть в горьких мыслях.
Мама… Дедова дочь. Утонула она. Самым идиотским способом. Захлебнулась чаем, и никого рядом не было постучать промеж лопаток, вытряхнуть воду из дыхательных путей. Как же странно и зло природа пошутила, разместив в теле настолько враждующие между собой части! Восьмилетнего тогда Тёму это открытие поразило до самых тайных и ледяных закоулочков души. Он передумал становиться доктором. Даже набор свой игрушечный выкинул – тот только против плюшевых болезней был хорош, а с реальностью не справился даже настоящий врач. Навряд ли человеку подвластна эта коварная сила, и всё, что врачи могут на самом деле – беспомощно ковыряться в ужасе перед этой мрачной бездной, называемой Смерть!
Со своим сиротством Тёма ещё сильнее прикипел к деду – он и раньше был родным и добрым великаном, но теперь… теперь дед – это всё, что осталось от мамы. С отцом у Артёма никогда не ладилось, холодный он и закрытый человек, да попросту сухарь чёрствый. Мальчик его боялся и не любил, отец к нему как будто вообще ничего особого не испытывал. Мама служила им отважным единственным связным. Тёма понимал, что маму отец любит… любил, вернее. И наверное, ему было бы проще без живой, лопочущей помехи между ними. Из родительского мира, разрезанного на половины – холодную со стороны папы и горячую по мамину сторону, мальчишка всегда охотно сбегал к деду. Уж тут его никто не мучил своим сухим, колючим «угу» на неуклюжие попытки сблизиться. Особенно с тех пор, как дед решил уехать из города в деревню, Тёму вообще за уши было не вытащить, он даже добрый кусок сентября мог проотлынивать от школы под мощным, упоительно надёжным крылом деда.
Скрипнула косая калитка, и сердце парня скрипнуло в ответ. Сдаёт старик… Едва заметными трещинками пошло его добротное хозяйство. И почему он не женился после бабушки? Тёма едва помнил её. Остался только смутный хлебный запах русых волос и козье-молочный грубый аромат передника. Кажется, рука у бабы Тоси была лёгкая и ласковая, если Тёме это не приснилось. Как она гладила его по голове и что-то приговарила об озёрной воде. Волоски шевельнулись на затылке, будто было в её напутствиях что-то страшное. Наверное, запрещала ему в одиночку купаться бегать. Эх, баб Тося, сейчас бы твоему старичку – нашему старичку, пригодился бы женский пригляд! Чего он тут один доживает и в город ни в какую не хочет, отпирается – здесь помру, и точка! Упрямый он, дед! Силища!
– Дед, ты дома? – радостно крикнул Артём в приоткрытую дверь и с наслаждением вдохнул тёплый, родной дух дедова дома. Прозвенела сонная муха да где-то мекнула коза.
– Дед? – крикнул парень погромче. Дед не отвечал, видать, на огороде или в хлеву дела творит.
Косые лучи делили сенцы на полоски. В воздухе кружилась золочёная пыль. Артём сбросил тесные новые кроссовки и с удовольствием прошёлся босыми ногами по тёплым скрипучим доскам.
Вот это – его настоящий дом! Большой, добротный, истинный! Любимые деревенские хоромы! Тёма потянулся и почти упёрся в потолок. Он опустил руки и покатал горчинку во рту. Со временем дом как будто сьёжился. Тёма, конечно, понимал, что это не дом сдал, а он сам попросту вырос. Пацанёнком ему тут было просторно, как в замке! Дом был как целый мир, окружённый морем: зелёным и беспокойным – летом, белым и штормовым – зимой. Сенцы были предгорьем, полным таинственных существ, что шуршат, вздыхают и настороженно следят за тобой из каждого тёмного угла. Зал – роскошной тронной залой короля, деда Миши, а сам Тёма – славным рыцарем, которому дозволено запрыгивать на королевские колени без приглашения. И орать, и носиться сломя голову через слабо освещённую, мрачную прихожку в кухню, а оттуда пробираться с фонариком в хлев, к рогатым страшилищам. Козы были безобидные, небодучие, чуточку шкодливые. Но Тёме, конечно, представлялось, что хлев – логово нечистой силы, полное опасных расщелин и пещер… Он, ловкий и незамеченный, подкрадывался к огнедышащим коварным тварям, держа наготове свой верный меч Зарубай, в голове его зрел хитрый и отчаянный план! Победа была у него в кармане, он даже успел сочинить речь, с которой выложит перед изумлённой толпой других рыцарей-недотёп головы поверженных врагов, держа их за рога! И все бы ахали и восхищались, когда бы дед не помешал! Вошёл с ведром комбикорма и как гаркнет: «Да ты не таись, они не бодаются!» Пришлось драконов не рубить мечом, а приручать хлебушком. Добрую часть горбушки, конечно, Тёма слопал сам, а остатки собрали тёплыми, бархатными губами Минька да Ветка. Эх, были времена! А какая была еда! Дед потрясающе готовил, даже бабушку отгонял от печи, мол, сам! И наверняка это полотенце на столе скрывает горку чего-то офигенного!
– Ух ты, пироги! – подпрыгнул Тёма и ухватил со стола пышный кус. С наслаждением втянул сытный дух и, откусив большой кусок, застонал от удовольствия. – Вау, и квасок!
Никто в мире не умел делать такой восхитительный, в меру кислый, в самую тютельку сладкий, ювелирно точно настоянный квас!
– Дед, ты просто космос! – восхищённо протянул Тема, наливая себе полную кружку. Набитый от души живот неумолимо потянул на продавленный, старенький диван. Но Тёме не терпелось повидаться с озером. Вода-то нынче, небось, самое парное молоко! Ну хоть лицо ополоснуть, вдохнуть густой озёрный дух!
Да, Тёму тяготило, как едва уловимо мрачнел дед над каждым ведром озёрной воды, которой наполнял железный бачок в бане. Но то не Тёмина беда, что поделать, у каждого своя печаль… Озеро не виновато, что бабуля поскользнулась в бане и расшибла голову. Той самой водой отмывали дед с мамой пол и полок… Ай, да чего это всё на мрачняк тянет? Воздух-то какой! «Мёд-пиво пил», – подумал Тема, то ли к месту, то ли нет, и, тряхнув головой, помчался к озеру. Сам про себя он называл его «Рыцарским», но на самом деле никакого имени у озера не было. Так, озеро и озеро! Вот оно, родненькое, улыбается ему, и такой плывёт солнечный, свежий, неповторимый аромат! Цветущие кувшинки кивают головами, лягушки деловито собираются на воде, солнце медленно клонится в сумерки, ещё не вечер, но уже не день! Самое кайфовое времечко на поплавать!
Тёма на ходу сорвал с себя одёжку, побросал на траву и в чём мать родила бултыхнулся в зелёный травяной настой, целебный и густой. Блаженство невероятное! Поплескавшись от души, мальчишка растянулся на спине и закрыл глаза. Вода заполнила уши, укутала тишиной и безмятежностью… Артём едва не задремал, как вдруг сквозь толстое тёплое одеяло воды он ощутил, что рядом кто-то плавает. Огромная рыбина?! Нет, здесь нет таких рыб! Парень всполошился, перевернулся на живот и во все глаза уставился на бабку. Или тётку, как её поймёшь, когда она вся под водой, только мокрая голова торчит. Плывёт себе степенно, длинные тёмные с серебром волосы колышутся как водоросли.
– Фу ты, чёрт, – пробормотал Тема, отплёвываясь.
– Нету здесь таких, – спокойно, не глядя на него, будто сама себе сказала женщина. – Лягухи одни да я!
А голос вроде не старушечий. Глубокий и такой… величавый, что ли? Такими Тёма представлял себе голоса настоящий королев из сказок.
– Эмммм, здрасти! – промычал парнишка, как дурак пялясь на царственную голову.
– Ну здрасти! – в тон ему ехидно ответила старуха. Тёма сморгнул. То вроде как молодая, лет, может, сорок, а то – древняя бабуся. Вода, что ли, бликует? Надо бы на берег выбираться!
– Хорошо, что приехал, малой! – кивнула женщина. Тёма решил, что лучше обозначать её «женщина», оно же в любом возрасте годится, так?
– Давай-ка к берегу, потолковать мне с тобой надо!
– Э, ну это… ладно… – неуверенно проскрипел Артём и поплыл в указанном направлении. Уже у берега он сообразил, что трусы-то в траве остались! Смущённый пацан залился краской. Хорошо, что солнце уже клонилось на покой, а прибрежная кромка заросла стеной камыша – может, как-то проскользнуть удастся? А женщина, будто прочитав его мыслишки, холодно отвернулась. Артём чуток помялся, но она глянула на него так, что он махом выскочил из воды и, прикрываясь, как последний лошпед, нашарил в траве труселя, запутался, чуть не упал, чертыхаясь, кое-как влез в липнущие к мокрому телу джинсы.
– Да бросай ты чертыхаться-то, говорят тебе – нет тут таких, одна я! – зло одёрнула его бабуся. Она по-прежнему стояла по грудь в воде. К своему ужасу, Тёма сообразил, что она тоже совершенно голая! «Ох, только бы… она… не…»
– Да не выйду я, не бойся! – рассмеялась женщина. Тёма чуть не сгорел в прохладных сумерках, едва не рассыпался горячим прахом от стыда.
– Да я… не… ну, не это… вы не подумайте! – залепетал он, пряча глаза.
– Эй, голову подыми! – прикрикнула женщина. – Да слушай! Времени у меня на тебя нету, и у деда твоего маловато оного осталось!
Тёму от этих слов бросило из жара в холод. Он поднял голову и растерянно заморгал.
– Ты ведь этого старого олуха внук, того, чьи козы по бережку пасутся, так?
– Д-да, – выдавил Тёма. Водяная сырость вдруг стала ужасно неприятна, за шиворот пробирался страх. «Бежать надо, вот что!» – подумал он, но не шелохнулся. А женщина продолжала:
– Как тя звать, рыбий хвостик?
– Тё…Тёма, Артём!
– Ну вот и славно! – оживилась вдруг бабка. – Тёма-тетёма, молодец ты, Тёма, имя назвал, теперь не ослушаешься!
Она выпростала руку из воды и повелительно протянула её в сторону пацана. Тот дёрнулся было, но понял, что сама бабка осталась стоять, где стояла, выпрыгивать из воды и хватать его за горло она не собирается!
– Пойди, Тёма, к своему деду да принеси мне его сапоги!
– А это… – проскрипел Тёма, сам не понимая, что собирается сказать. – А вам зачем? – пискнул он и осёкся. Как его рот сам по себе это выдал?
– Не твоё дело, щучье отродье! – повысила голос бабка. – Делай что сказано! Да смотри, ночью сюда не являйся, не вашего роду это время, и деду ничего не говори! Хоть одно слово, и я до тебя доберусь, поплатишься за дедуленьку, как сестра твоя!
Артём остолбенел. Всё, что он знал про свою старшую сестру – что она в возрасте трёх лет опрокинула на себя кастрюлю кипящей воды, летом, когда отключали центральное отопление. Мама как раз собиралась ребёнка помыть в этой самой воде. Спасти Марианну не удалось. Тёма видел её только на фотографиях, самая яркая из которых была прибита к могильной плите…
– А вы… откуда… знаете… – чуть слышно прошептал он, пугая самого себя до онемения.
– А ты у дедушки своего любимого спроси! Так и скажи, мол, что же ты, дед, баб-то обижаешь? Да нет, шучу я! – вдруг переменила гневный тон старуха на простой и почти ласковый. Улыбка сморщила её породистое лицо, она заговорщицки подмигнула: – Ничего ему не говори, ага? А завтра с утреца тащи мне сапоги! Тут вот ждать тебя буду, разбойник ты эдакий!