Стальная империя Круппов. История легендарной оружейной династии

За три недели 12 тысяч снарядов разрушили 1400 зданий; 20 тысяч парижан остались без крыши над головой. Чтобы подвергнуть бомбардировке один из опорных пунктов к востоку от города, Мольтке собрал семьдесят шесть из самых мощных крупповских пушек. Пораженный участник обороны измерил одну из воронок; ее глубина составляла один ярд, а ширина – четыре с половиной фута. Неглубокие французские окопы были в скорости стерты, а в них заживо похоронены солдаты. Военный корреспондент-ветеран из лондонской «Дейли ньюс» следующим образом описал для своих потрясенных читателей изуродованные трупы «тех самых храбрых»: «Ужасающая картина смерти перешла все границы того, что я когда-либо видел или что могло присниться. Обратите внимание на то, как они погибли. Не от быстрой пули игольчатого оружия, которая проделывает в человеке мельчайшее отверстие и не уродует его, если только ему не удалось спрятать лицо; не под ударом острого штыка: они убиты снарядами страшной мощи, которые рассыпались на осколки в результате взрывов многих фунтов пороха, приносящего увечья и рвущего даже массивное железо».

Когда начинался 1870 год, на Альфреда работало 10 тысяч человек, среди них 3 тысячи – это новобранцы, прибывшие после июля. Французы запомнят тот Новый год как год ужаса, но Крупп расценивал его по-другому. Впервые Пруссия стала его бесспорным ведущим заказчиком. Он не хотел, чтобы ему мешал Роон, и думал о новых видах оружия. За один из них он уже ухватился. Если не считать почтовых голубей, единственным средством связи для осажденной столицы оставался воздушный шар. Поэтому Альфред и его лучший специалист по технике Вильгельм Гросс разработали прусское противобаллонное средство – первое в мире зенитное орудие. В некоторых отношениях оно очень похоже на своего знаменитого правнука – орудие Альфрида Круппа калибра 88, которое применялось во Второй мировой войне. Длина ствола составляла шесть футов: шасси было высотой пятнадцать футов, включая стальную опору, спусковой механизм и его защитное устройство, как у винтовки. Ствол мог быстро вращаться вокруг. Артиллерист заряжает снаряд с казенной части, поворачивает рукоятку, чтобы взвести курок, обхватывает опору, делает наводку сквозь прицел и производит выстрел. 3 декабря кронпринц Фридрих Вильгельм сделал в своем дневнике запись: «Крупп из Эссена прислал нам образец противобаллонного орудия, как он его называет. Он считает, что с применением этого орудия, изобретение которого напоминает ракетную батарею, воздушные шары, поднимающиеся над Парижем, можно поражать и уничтожать». Образец был моментально одобрен. До сих пор ястребы из Саксонии перехватили и уничтожили несколько почтовых голубей (что в те отмеченные наивностью дни вызвало бурю протестов парижан против подобного рода «варварства и жестокости»), но стрелки предпринимали на редкость безуспешные попытки справиться с баллонами, и хотя кавалеристы после этого проскакивали по нескольку миль, возвращались неизменно разочарованными. Теперь из Рура прибыла первая противобаллонная пушка. Английский военный корреспондент протелеграфировал своему редактору, что дальность ее стрельбы, как говорят, «превышает 500 ярдов» – на самом деле она выбрасывала 3-фунтовые гранаты на расстояние до 666 ярдов – и что ее «можно сравнить с большими стационарными телескопами». Оценки эффективности сильно разнились. Баллоны, которые были запущены в дневные часы, резко обрушились вниз, и сторонники Круппа торжествовали. С другой стороны, его критики утверждали, что Париж испытывает нехватку искусных воздухоплавателей.

28 января, на сто тринадцатый день блокады, все споры прекратились. Париж капитулировал. Коммуна, гражданская война, еще одна осада и ужасы голода – все это было впереди. Но добыча победителей была великолепна. При подписании договора Бисмарк вытребовал компенсацию в размере миллиарда долларов и передачу Эльзаса и Восточной Лотарингии. Он перечертил границы вдоль языковых и стратегических линий, игнорируя промышленные аспекты. Таким образом, Рур остался в опасной близости от границы.

Но завтрашний день еще был далек; в 1871 году победители могли почивать на лаврах. Их хватало для всех. Что касается баланса сил на континенте, то ничего подобного не случалось с тех пор, как шведский король Густав Адольф за несколько недель сокрушил могущественный католический альянс в 1631 году. Пруссия и ее германские союзники, писал профессор Говард, «полностью уничтожили военную мощь империалистической Франции. До этого на протяжении почти восьмидесяти лет побежденная теперь страна навязывала свою волю Европе, тогда как нынешние победители десятью годами ранее были самой незначительной из военных держав континента… Пруссия установила военное превосходство и политическую гегемонию. В результате объединение Германии под ее руководством стало делом само собой разумеющимся, и лишь союз почти всех крупнейших держав мира смог отвоевать у нее это превосходство полстолетия спустя».

Объединение было достигнуто, пока стволы на Шатийоне все еще палили. 2 декабря король Баварии Людвиг направил письмо королю Пруссии (проект послания составил Бисмарк), предлагая ему принять императорский титул, а за десять дней до падения Парижа Бисмарк короновал Вильгельма в качестве императора (кайзера) новой империи (рейха) в зеркальном зале Версаля. Вот строчки дневника Говарда Рассела из лондонской «Таймс», который присутствовал на этой церемонии в полдень 18 января: «Грохот крупповской пушки раздается издалека и заглушает голоса тех, кто приветствует короля-императора. Потом толпа в ожидании замирает и возносится мощный и звучный хорал, исполняемый участниками сборного полкового оркестра; в это время король, одетый в полную форму германского генерала, медленно и величаво проходил по длинной галерее, держа в одной руке свой шлем и подкручивая свободной рукой свои пушистые усы, иногда останавливался и наблюдал за тем, что происходит справа и слева от него, кланялся священникам во временном алтаре».

Вильгельм встал под картиной, на которой были изображены преследующие немцев французы и названной «Во имя славы Франции». Один из историков писал, что в эту минуту «было не только похоронено что-то из старого порядка в Европе; к боли обстрелов Парижа добавилось ужасающее оскорбление, а сочетание этих факторов придало особую горечь франко-прусским отношениям на очень долгие годы вперед». Игроки продолжали играть свои роли, но вопрос-то решался на наковальнях Эссена – причем еще до того, как был произведен первый залп. В Европе произошла переоценка природы прусского характера. Газета «Таймс» выразила протест против жестокого поведения германских войск: прусская артиллерия потопила в нижнем течении Сены пять британских судов, на которых перевозили уголь, а Арчибальд Форбс записал в своем дневнике высокомерное замечание молодого юнкера, который пообещал ему, что «не пройдет и двух лет, как его полк подвергнет осаде Виндзорский замок».

В Версале новый кайзер сделал Бисмарка князем и своим канцлером. На этот раз ворчания с юга не последовало. Рознь германских княжеств также осталась в прошлом. Объединенные величием ратного подвига, обе германские федерации с радостью отказались от своего суверенитета и подчинились духу времени: саксонские капелланы в Версале похоронно читали молитвы: «Теперь одна раса, один народ, мы теперь одна нация». Итак, появление одного народа, одного рейха, одного кайзера – впоследствии кайзера заменил фюрер – совершенно ошеломило Европу и подавляло ее чуть ли не целый век. Единственным, кто по-настоящему проиграл в самой Германии, было парламентское правительство; его поборниками были либералы, выступавшие против проводимой канцлером политики «железо и кровь» и теперь дискредитированные. Перспективы Второго рейха были ослепительны. Новая империя, для военных авантюр которой Рур предоставлял индустриальные мускулы, доминировала в мировой политике. Солдаты за рубежом с готовностью отдавали этому дань. Американские кадеты в Вест-Пойнте раньше носили головные уборы великих наполеоновских армий. Внезапно и в Вест-Пойнте, и у американского корпуса морской пехоты появились заостренные шлемы. Война 1870 года стала самым блестящим моментом в военной истории Германии, а подданные нового кайзера, не ведая того, что этот триумф – последний, то трепетали, то впадали в набожность, то делались все более высокомерными. Альфред Крупп ликовал. На ломаном английском он написал в Лондон своему советнику Лонгсдону: «Теперь смотрите, что сделала наша армия!»

* * *

В 1963 году автор этих строк обнаружил противобаллонное орудие Альфреда в темном углу цейхгауза старого военного музея в Восточном Берлине. Его коммунистические опекуны понятия не имели о его значимости; они не знали даже, кто его изготовил, хотя на латунной пластинке все еще была разборчива надпись «Фридр. Крупп из Эссена». Знаменитостями в войне стали генералы, а не промышленники. Конец франко-прусской войны, как и американской Гражданской войны шестью годами ранее, был отмечен возведением триумфальных статуй на городских площадях. В типичных случаях они изображали умирающего героя с непокрытой головой, распластавшегося на поле боя и в одной руке державшего прусский флаг, а другой обнимавшего крупповскую пушку. Изобретатель орудия изображен не был. На территории, которую впоследствии займет Восточный Берлин, правительство установило золотую колонну победы с ангелом наверху – в честь победы 1870 года. Берлинцы называли эту фигуру (и до сих пор называют) «самой тяжелой женщиной в Германии, самой дорогой и самой дешевой, потому что за шестьдесят пфеннигов на нее можно влезть и наслаждаться прекрасным видом города». Этот вид включал в себя парк Тиргартен со статуями Бисмарка, Мольтке и Роона, который приложил столько сил, чтобы запретить стальную пушку. Если не считать Эссена (Альфред заказал три статуи себя самого), Отечество не возвело ни одного памятника Круппу.

Но в этом и не было необходимости. Он собирал дань во всех валютах мира. С победой повсюду связывалось его имя. Успех в войне, как он увидел, был даже лучшей рекламой, чем участие во всемирных ярмарках. Его продукция доказала свою эффективность в лаборатории битвы. Но, оставаясь Альфредом, он, как говорится, искал черную нить в серебряном облаке, и вот теперь нашел: «Я очень устал, у меня истрепаны нервы, я выдохся и не могу больше так продолжать. Кто защитит от французов заводы Круппа, которые расположены так близко от границы, если соотношение огневой мощи изменится в противоположную сторону в новой реваншистской войне?»

Тем не менее к первой годовщине Седана он проникся чувством оптимизма. Десятилетие до Берлинского конгресса 1875 года было первым золотым веком для производителей вооружений. Фирма завалена заказами; крупповская пушка стала новым символом статуса государств. Турция применяла эти пушки для охраны Босфора, Румыния – для защиты сорока бастионов Бухареста. Сложили легенду, что даже крохотная Андорра закупила дальнобойное орудие, но скоро обнаружила, что из него нельзя стрелять так, чтобы не поразить французскую территорию. В 1873 году численность рабочей силы на заводе Круппа увеличилась в полтора раза по сравнению с 1870 годом; объем производства превзошел пик военного времени. Потом наступила паника, связанная с китайско-японской войной 1874–1875 годов, первая в долгой цепи лакомых кусков, которые упали в руки Альфреда. Токио раньше закупал пушки у Шнайдера, а китайские милитаристы – у Армстронга, но теперь воспоминания людей, которые воевали в Седане, Меце и Париже, прочли по всему земному шару; когда Альфред отправил льстивые письма Ли Юнь-чану («азиатскому Бисмарку») и послал ему модель железной дороги, в ответ Ли заказал 275 полевых орудий, еще 150 пушек для форта и полный комплект вооружений для восьми военных кораблей. Благодарный Альфред в ответ на это повесил над изголовьем своей кровати портрет Ли, забыв о боязни воспламеняющихся предметов в замке. Слух о его китайском прорыве дошел до Потсдама, и кайзер фыркнул: «Крупп указывает правительствам, что они должны покупать». Если правительства настолько бедны, то так и было – указывал. Отсталым странам поставлялись устаревшие вооружения. Несмотря на огромные счета, которые оплачивал «азиатский Бисмарк». Ли Юньчан, Китай не получил последней модели Эссена, которая в ту зиму была поставлена в Санкт-Петербург. Форты получили устаревшие пушки, по щедрому заказу Бангкока было отправлено то же самое. Альфред саркастически писал: «Этого вполне достаточно, чтобы китайцы и сиамцы разнесли своих врагов на куски!»

Глава 6
Большой Крупп

Устрашающему Второму рейху 1871 года – сочетанию четырех королевств, пяти великих княжеств, шести просто княжеств, семи княжеств помельче, трех свободных городов и императорской территории Эльзас – Лотарингия, объединенных под властью одного германского кайзера, «Всевышнего», как называли его при дворе, необходимо было принять мудрую международную политику. Но переход произошел слишком быстро. У юнкерских лидеров остались те же тупые головы, которые были слепы в отношении ценности эссенской пушки и, как это ни невероятно, мешали Круппу в тот час, что должен был стать для него часом реабилитации. Каждое сражение от Верта до Парижа во время войны доказало, что крупповская сталь ценнее золота. И это признал весь мир: не только Китай и Сиам, но даже из далекого Чили к воротам сталелитейного завода прибыли люди, которые пригласили крупповскую миссию в Сантьяго и тем самым положили начало гонке вооружений, которая с тех пор охватила Латинскую Америку. Это увидели и конкуренты Эссена: продавцам Армстронга и Шнайдера-Крезо были направлены шифрованные депеши с предписанием день и ночь шпионить за агентами Альфреда. Проницательные немцы все понимали: подобно Герлицу, изучавшему уроки войны, они пришли к выводу, что «наряду с Клаузевицем, как военным философом, отцами методов ведения войны были Альфред Крупп, производитель вооружений, и Вернер фон Сименс, создатель телеграфа».

В то же время профессиональный штат кайзера расходился во мнениях в отношении фирмы, как повсюду стали называть Круппа. Подбельски пытался убедить «Всевышнего», что увеличение начальной скорости снаряда не столь важно; странно было слышать это от профессионального солдата, который только что был свидетелем величайшего военного достижения Пруссии, в том числе и форсированного похода Блюхера по мокрой сумеречной долине Ватерлоо. А Роон, перетащивший свою вражду с Круппом в послевоенную эпоху, предложил кайзеру отдать на слом стволы из литой стали и вновь взять на вооружение бронзовые орудия.

Альфред сопротивлялся. Он был уверен, что «французы, осознававшие свою неполноценность в артиллерийских дуэлях», приложат усилия к скорейшему перевооружению; значит, чтобы удержать результаты победы, Германия должна оставаться впереди. 13 апреля, через шесть недель после того, как условия мирного договора были приняты новой Национальной ассамблеей Франции в Бордо, он находился в Берлине и писал Мольтке: «Весьма покорно смею проинформировать вас, что предполагаю создать полигон для испытаний всех видов орудий и при этом вижу, что с учетом уже достигнутой степени эффективности и дальнейших шагов, направленных на ее повышение, в стране нет места, которое подходило бы с точки зрения безопасности и удобства наблюдений. Этот участок приблизительно в две немецкие мили в длину и одну в ширину должен быть незаселенным, необработанным, не пересеченным посредине дорогами, как можно более ровным, расположенным на железной дороге, поблизости от моего предприятия или по крайней мере недалеко от правительственного района Дюссельдорфа».

В ответ Мольтке предложил ему обратиться к «его величеству военному министру фон Роону». Это было нелюбезно. Фельдмаршал знал об их вражде. Тем не менее, 17 апреля Крупп бросил перчатку Роону, утверждая, что быстрое перевооружение жизненно необходимо, и предлагая «внести пожертвование в размере 25 тысяч талеров в расходы на проведение самых всеобъемлющих из сравнимых испытаний, которые, по всей видимости, будут относиться к полевым орудиям как из литой стали, так и из бронзы».

Ответ военного министра от 22 апреля привел его в ярость. «На данный момент, – говорилось в письме, – я воздержался бы от каких-либо определенных комментариев в отношении ваших предложений». Роон только выказал изумление «той легкостью, которую вы проявляете к своим собственным финансовым интересам». На следующий день Альфред обратился непосредственно к кайзеру. Он отмечает: «Предпочтение, которое ощущается сейчас во влиятельных кругах по отношению к принятию на вооружение 4-фунтовых бронзовых орудий, исходит от офицеров, хорошо известных своей оппозицией любому прогрессу, достигнутому на моем предприятии, и их неизменная приверженность бронзе доминирует во мнении и решениях большинства». А дальше прямо (и верно) заявляет: «Использование бронзы для производства вооружений – это разбазаривание людей, лошадей и материалов, бессмысленная трата напрасно вложенных в это дело сил; однако эти мощности сыграют решающую роль, если их использовать для создания прекрасных и самых эффективных орудий из литой стали. Вопреки сопротивлению и косным предрассудкам, литая сталь завоевала свое нынешнее положение как совершенно незаменимый материал и для военного, и для мирного времени». Европейцы 1871 года должны осознать, что они живут в стальном веке. «Железные дороги, величие Германии, падение Франции – все это принадлежит стальному веку; бронзовый век ушел в прошлое». Он вновь обратился с просьбой провести «сравнительные испытания». Уже сейчас, утверждал он, крупповская пушка, которая сокрушила Луи Наполеона, устаревает: «Нынешний тип орудия по сравнению с новым это почти то же самое, что игольчатое оружие рядом с самым современным». Сейчас необходима начальная скорость в 1700 футов. Альфред был готов испытать и поставить армии Вильгельма две тысячи таких орудий.

Вильгельм склонялся к тому, чтобы согласиться; он сказал Подбельски, что тот говорит чепуху. А Бисмарк согласился с Круппом в том, что большая часть контрибуций победителей должна быть израсходована на укрепление новой границы от мстительных французов. Но было не время третировать Роона. Он по-своему тоже внес немалый вклад в новую империю. Его организация армии сделала возможными молниеносные мобилизации 1866-го и 1870 годов, и офицерский корпус хорошо знал об этом. Позднее его можно было бы перехитрить. Пока же «пушечному королю» сказали, что он должен проявить терпение. Но этого-то как раз Альфред не мог. На пять недель он застрял в столице, обивая пороги военного министерства в Берлине, а в последний день написал клятвенное письмо Фойхт-Ретцу: «Я сделаю все, что в моих силах, чтобы Пруссия была вооружена лучше, чем до сих пор, и чтобы подавить растущее стремление самых влиятельных людей вновь принять на вооружение бронзовые орудия». Тем не менее, он вернулся в Рур побежденным. Седан, очевидно, ничего не изменил; пророку оказывали честь в каждой стране, за исключением его собственной. Его опять обхаживал Санкт-Петербург (он проницательно уклонился: «Если начнется война между Германией и Россией, что ни в коей мере нельзя считать невозможным, я явно не могу делать вооружения для использования против Отечества»). Не так давно он сам заигрывал с Луи Наполеоном и теперь понимал свою ошибку. В то же время гражданское руководство в Бирмингеме, штат Алабама, хотело, чтобы он перевел туда свои цеха. Он остался там, где и был, будучи уверенным в том, что прусская волна до него докатится: «Все военные власти и Комиссия по проведению испытаний всегда были против меня. Я взойду на вершину вопреки всем им, как и прежде».

Однако он становился немножко стар для того, чтобы играть в игру ожидания. Он считал, и не без оснований, что производители оружия, как и армии, имеют право на мирные передышки. Его личная жизнь оставалась хаотичной. В апреле у него не было даже примитивных земных благ. Из-за неудачного выбора французских строительных материалов – не говоря уже о назначении самого себя архитектором – вилла «Хюгель» оставалась без крова. Он ожидал, что подписание мирного договора даст возможность возобновить поставки камня из Шантийи, но из-за Парижской коммуны и ее последствий карьеры до осени были закрыты. По той же самой причине была недоступна Ницца, и в середине сентября Альфред взял жену и семнадцатилетнего сына в Англию. На зиму они остановились в Торквее: он нравился Берте, потому что его средиземноморские пальмы напоминали ей о Ривьере, а у мужа вызывал удовольствие тем, что здешние доки сыграли ключевую роль в оказании отпора испанской Армаде.

Фрау Крупп расслаблялась. Юный Фриц – рьяный ботаник – собирал образцы растений. Альфред бомбардировал Отечество письмами. Толщина его писем из Торквея и вставленных в них комментариев («На сегодня надо заканчивать, потому что я так устал»; «Ничего не могу поделать, если карандаш хочет писать»; «Пора идти спать. Помоги вам Бог разобрать мой почерк») свидетельствует о том, что он мало чем занимался кроме этого. Он продолжал запускать в Берлин елейные послания, заверяя кронпринца: «Ваш портрет передо мной днем и ночью». В прокуру он направил подробные инструкции о том, как чистить котлы, предупредив, чтобы «не использовалась некачественная железная руда, которая может быть заводскими отходами», а также морализаторские наставления и некоторые распоряжения по строительству. Он хотел начинать работы на трех жилищных объектах для крупповцев. Потом, «как только позволит погода», заняться Штаммхаусом: «В нем надо установить новые подоконники и пороги взамен тех, которые могли сгнить, и восстановить точно в таком же состоянии, в котором он был первоначально. В комнате А, как и прежде, должно быть только одно окно, все ставни и вентиляционные отверстия должны быть в форме сердечка… У этого маленького дома не будет никаких деловых функций. Я хочу, чтобы он оставался, пока существует завод, чтобы мои преемники, как и я, смотрели на этот памятник, на этот источник великого завода с чувством благодарности и радости. Пусть этот дом и его история вселяют мужество в малодушного и наполняют его уверенностью. Пусть он служит предупреждением о том, чтобы не презирать самого скромного и опасаться высокомерия».

Самым скромным в Эссене был замок, который должен прийти на смену Штаммхаусу и Гарденхаусу. Хотя известняк уже поступал и кое-где верх дома был сооружен, строители проинформировали Альфреда, что внутренняя отделка не будет закончена до следующего лета и что не может быть и речи о том, чтобы въехать в дом до 1873 года – на три года позже. «Мне все больше и больше кажется, что я буду разочарован, – писал он. – От Функе и Шюренберга (строители) я всегда получаю запоздалые объяснения о том, почему в последнее время дела не идут… Слова и обещания удовлетворить меня не могут. Я ожидаю дел и позабочусь о том, чтобы любой, кто проявит слабость в выполнении своих обещаний или хоть раз обманет меня, не получил другого шанса поступить так еще раз». 2 марта 1872 года он написал Фойхт-Ретцу: «С тех пор как я нахожусь здесь, я не занимаюсь ничем другим, кроме как строительством моего дома в Эссене». Вот уж неправда. В том же самом письме он попросил генерала сообщить, «какого успеха вы и князь Бисмарк добились с кайзером». Утверждения Королевской комиссии по испытаниям, писал он, могут быть быстро опровергнуты, «поскольку Комиссия по испытаниям Эссена присутствовала на всех и может на месте ответить на любой вопрос». Затем, на следующий день, в Торквей пришла телеграмма от Эрнста Айххофа. Стареющий кузен Берты сообщал о разладах на заводе. Альфред сразу же затребовал дополнительной информации: «Почему я не знаю о том, что там заварилось и кто это заваривает? Кто находится в оппозиции, кто бунтует и почему? Правда не может быть хуже предчувствий, которые уже возникают. Больше писать ничего не буду, а если всего, что я уже написал, недостаточно, то могу все урегулировать, приехав лично, и на это я уже решился».

Прежде чем уехать, он сорвал парик и показал Берте свои настоящие волосы, настаивая, чтобы она согласилась с тем, что он поседел с момента отъезда из Рура. Она согласилась, а потом сделала в своем блокноте запись: «Удивительно, как с многим можно мириться».

* * *

Разлад в Эссене произошел между прокурой и техническим отделом. Он был незначителен, но для «пушечного короля» стал поводом вернуться – и как раз вовремя: Фойхт-Ретцу удалось добиться проведения в Тегеле испытаний бронзы против стали. Круппа ожидал страстный отзыв: «Испытания орудия проведены в значительных масштабах и показали самые блестящие результаты. Это привело к тому, что все разумное большинство в Комиссии по испытаниям высказалось в поддержку вашего орудия как единственного орудия для артиллерии». В результате, сообщал генерал, Бисмарк «со всей своей энергией впрягся в вашу триумфальную колесницу». Радостный Альфред нацарапал на бумаге: «Теперь вместе с нами тащит воз великий арбитр судеб Германии!» – и распространил ее среди членов прокуры. Он пообещал Берлину тысячу пушек в этом году и еще тысячу к концу 1873 года. В январе пятьсот заказал царь, указав при этом калибр и модель, которые сделали бы их «разрушительными», но Альфред распорядился, чтобы для Санкт-Петербурга были построены «намного более тяжелые и поэтому менее маневренные орудия». Если это покажется несправедливым по отношению к заказчику, который, в конце концов, был более щедрым, нежели Берлин, надо иметь в виду деликатное положение Круппа. Ведь он неоднократно и настоятельно указывал, что его единственным мотивом является патриотизм. Обязательства перед Романовыми вносили неловкость. Ему надо было как-то объясниться.

Существовали обязательства по поставке орудия и рейху, и русским. Производство четырех безупречных гигантских стволов в день и выполнение других обязательств явно выходило за пределы нынешних мощностей металлургического завода. Необходимо расширяться. Фактически он начал увеличивать свои капитальные затраты, еще находясь в Англии. Из Торквея он направил указание закупить контрольный пакет акций компании «Орконсера айрон» для разработки месторождения вблизи Бильбао, Испания, на сумму в один миллион долларов. Размышляя над проблемой перевозки руды из Бискайского залива, он решил, что ему нужен флот. «Английские цены на морские перевозки просто огромны, а листовая сталь плохая, – писал он в июне Айххофу. – Просто не могу избавиться от мысли о том, что… мы должны сами построить корабли». Он распорядился о постройке четырех судов в Голландии, и это было только началом охватившей его лихорадки дальнейшего расширения. В Германии он оплатил три сотни шахт и выкупил две у своих конкурентов, Германшютте в Нойведе и Йоганесшютте в Дуйсбурге. Только в Йоганесшютте были четыре домны, и он заплатил за все взвинченные цены. Концерн был опасно уязвим. Майер писал Айххофу: «Совсем не исключена возможность, что Круппы в скором времени могут оказаться в весьма затруднительном положении. И если в конце концов им удастся восстановиться, на вас, тем не менее, останутся тяжелые обязательства. Герр Крупп страдает манией покупок. Кельнские банкиры начинают испытывать серьезные сомнения и настроены против того, чтобы брать на себя какие-либо новые обязательства в отношении него».

В новой империи мания была распространена широко. В период между 1871-м и 1874 годами объем немецкой тяжелой промышленности удвоился, и, хотя ни один другой промышленник не пошел настолько далеко, как Альфред – он увеличил свои долги на 32 миллиона марок, – фактически все набрали кредиты. Подогреваемое французскими репарациями пламя разгоралось все больше. Даже рассудительный Бисмарк через своего маклера потихоньку приторговывал акциями. А потом наступил крах. В сентябре 1873 года французы перечислили свой последний платеж. Падение началось с серии провалов венских банков, распространилось по всему континенту, перескочило Атлантику, а 20 сентября ударило по Уоллстрит, да так, что нью-йоркская фондовая биржа была вынуждена на несколько дней закрыться. Очевидным курсом для Альфреда была экономия. Майер просил его сократить расходы. Но он был сыном своего отца. Вместо этого он увеличил свои краткосрочные кредиты, заплатив 900 марок за одну шахту и 4 тысячи за другую и тем самым растеряв почти всех своих финансовых советников, как отмечается в хронике фирмы. Он считал момент как нельзя более подходящим, чтобы подчинить рынок сырьевых материалов. Он хотел «достойного будущего» для сына, внука и правнука: «Заводу нужны собственные независимые источники руды и минералов, их надо добывать и обрабатывать так же, как сейчас добывается вода: чистыми, со своих собственных участков, без агентов и посредников и под своим собственным контролем, без чьих-либо влияний».

На бумаге он был владельцем крупнейшего промышленного предприятия в Европе. Однако по мере того как поступали краткосрочные неоплаченные векселя, слабость структуры становилась до ужаса явной. Каждый день накапливались огромные краткосрочные долги, и единственным возможным решением этой проблемы представлялось превращение фирмы в акционерное общество. Это Альфред отверг; он прямо написал: «У нас нет и не будет владельцев акций, ожидающих свои дивиденды». Тем не менее он не мог избавиться от мысли о кредиторах, ждущих возврата своих денег. Это форменный тупик, начало того, что в XX веке стало известно его потомкам как кризис Основателя. Но для Основателя выход был ясен. Он обратится к кайзеру. В письме Вильгельму из Эмса он попросил о «любезности принять его» для обсуждения «личного вопроса, пожелания». Его величество был вежлив, но невосприимчив. В начале февраля, сидя за письменным столом и с грустью думая о двадцатипятилетней годовщине с того дня, как стал владельцем остатков фабрики, Крупп сочинил наставление для всех крупповцев и вывесил его на Штаммхаусе: «Целью работы должно быть всеобщее благосостояние; тогда работа – это благословение, работа – это молитва». Помолясь, он начал снова работать с императором. Альфред писал Вильгельму, что рассматривает свое предприятие как «национальную мастерскую». Фабрики в определенной степени неотделимы от концепции роста значимости государства, и, следовательно, приравнивать Круппа к классу «просто находчивых бизнесменов» было бы демонстрацией несправедливости.