– Водки купи! – требовательно завопил ей вслед Славик с дивана.
Люба, надела старую куртку, взяла полиэтиленовый пакет с уже затершимся логотипом “Пятерочки”, сложила его в маленький пухленький прямоугольничек, положила в поношенную сумочку из черного кожзаменителя, и, открыв дверь на лестничную клетку, крикнула:
– Возьму чекушку, тебе сегодня больше нельзя!
– Поллитру сука возьми! – крикнул похмельный Славик.
“Сука” относилась не к Любе, а непосредственно к “поллитре”, которая своим объемом, а значит ценностью превосходила чекушку и заслуживала, чтобы Славик это подчеркнул.
Уже пять лет он не ходил. Раньше Славик работал обходчиком. Однажды по пьяни сильно расшиб ногу о камень, свалившись с насыпи. Врачи сказали, что через месяц он начнет ходить и снова сможет работать. Но когда наступил назначенный срок, Славик не пошел. Он лежал на кровати, диване, сидел в кресле, жаловался на боль в ноге и просил водки. Люба покупала ему чекушку в день, а он, выпив, начинал жалеть себя, свою загубленную жизнь и просить еще водки. Врачи, осматривающие Славика, разводили руками: он полностью восстановился и может спокойно ходить, так они считали, разглядывая рентгеновские снимки и ощупывая ногу. Но Славик не ходил. Его не интересовали собутыльники, друзей у него давно не было, поэтому на улицу ему выходить стало незачем. Через некоторое время врачи отказались продлевать больничный, и Славика, несмотря на все старания Любы, выписали и уволили с работы. Люба начала таскать с работы продукты и кормить мужа. По старой советской традиции у них на станции каждый на своем рабочем месте в меру способностей и в разумных пределах что-то прикарманивал, таким образом, чтобы не раздражать начальство своей жадностью. Раньше она не брала помногу, как-то совесть не позволяла, равнялась на общий уровень приворовывания соседей и знакомых, но теперь Славик не зарабатывал, а потребности их даже выросли так как теперь постоянно надо было покупать лекарства и водку. Люди, понимая положение Любы, почти не осуждали ее, когда видели как она с полным пакетом возвращается с работы. Какими-то правдами и неправдами Славик научился доставать водку помимо ежедневной чекушки, и когда Люба возвращалась с работы, ее встречал красномордый, уже выпивший муж.
Хорошо, что до этого злосчастного падения, она смогла выдать дочь замуж. Собственно, дочь сама нашла мужика, и это само по себе было чудом, поэтому Люба, привыкшая к несуразности жизни, здраво рассудила, что раз дочь после всех перипетий пристроена, то Славика с его ногой она вытянет.
Когда Маринке стукнуло шестнадцать, у нее “поехала крыша”. Ее, словно вырубленное топором, лошадиное лицо абсолютно не привлекало парней. Умом дочь тоже не блистала, унаследовав его от отца, поэтому в десятый класс ее не взяли. Помыкавшись месяца четыре, никуда не поступив, и никак не зацепившись в жизни, Маринка покатилась по наклонной плоскости. Как говорили злые языки на станции, у нее открылось бешенство матки. Полгода Люба выдирала вечно пьяную дочь то на близлежащих станциях, то в райцентре из голодных рук солдат, дальнобойщиков, буровиков. И только после того, как Маринку чуть не убили вахтовики, которых она заразила гонорей, Любе удалось положить ее в железнодорожную больницу. Там Маринке сделали курс капельниц, пролечили сильными антибиотиками от целого букета разных приобретенных за время помутнения рассудка болезней, и отправили домой. Потерявшая всякую надежду увидеть дочь замужем, Люба пристроила ее к себе в столовку, где та через некоторое время познакомилась с Алмазом, работающим слесарем в депо. Он оказался старше ее на восемь лет и к тому же разведенный. Где-то, где он не говорил, у него осталась жена и дочь, которым он не платил алименты. Появился он на станции совсем недавно, поэтому не являлся свидетелем Маринкиных похождений. Доброхоты, каких везде немало, не преминули поведать ему все гадости про Маринку, но Алмаз никак не отреагировал на эти рассказы. Маринке он полюбился тем, что отдаленно напоминал отца. Не нынешнего, а отца ее детства: большого, сильного, почти всемогущего. Алмазу Маринка понравилась высоким ростом, белой кожей, голубыми глазами и светлыми, не в мать, волосами. В глухой татарской деревне, где он родился и вырос девушки были совсем другими, поэтому обладание такой женщиной было для Алмаза неким фактором повышения самооценки, как говорят заумные психологи. Несмотря на все предыдущие сложности личной жизни, а может благодаря им, Маринка и Алмаз крепко сошлись, как две застигнутые половинки замка “молния”. После нескольких лет безуспешных попыток сделать ребенка естественным путем, измучившись и почти отчаявшись, Маринка поехала в республиканский роддом на программу ЭКО, и, наконец, забеременела, а через девять беспокойных месяцев, сопровождающихся жестокой интоксикацией, истериками, диспансеризацией на сохранение, она родила крепкого мальчишку, которого назвали Марс. Алмаз за это время перешел в локомотивную бригаду и по несколько дней отсутствовал на станции. Когда у него родился сын, он находился за сотню километров от дома. Имя они подобрали задолго до рождения сына. Когда счастливый отец вернулся домой, он тут же пригласил муллу, который произвел обряд обращения новорожденного в Ислам.
Алмаз неукоснительно соблюдал все мусульманские праздники и обряды. Сначала Любу бесила такая религиозность зятя, ведь сама она еще с конца девяностых стала заходить в церквушку, наспех переделанную из их маленького станционного клуба. Новая непропорционально большая маковка с отполированный латунным крестом нелепо торчала на коньке одноэтажного шлакозасыпного зданьица, и выглядело это как если бы древней старушке надели белый колпак сестры милосердия. В этой церкви Любу покрестили, несколько раз она ходила на службу и причащалась, но вскоре, правда, стояние перед алтарем, где раньше находился киноэкран, а в зале на задних рядах они целовалась со Славиком, превратилось для нее в какую-то неправдивую пустышку. Люба не могла сосредоточиться и молиться. Алтарь, оклеенный бумажными образами в жестяных окладах, вызывал у нее чувство поддельности. В противоположность их церковки, старинный собор в сорока километрах от станции в некогда большом селе вызывал у нее слезную радость от восхищения собственной приобщенности к большому и красивому. Здесь Люба подолгу и с удовольствием молилась. Однако, после того как Славик заболел, она перестала ездить в собор совсем, прервав и без того крайне редкие посещения. Надо сказать, что главной причиной этому стала глубокая обида на Бога, который не услышал ее молитв про Славика. Явив чудо с обретением Маринкой непьющего мужа, Господь попустил болезнь Славика, что для Любы было гораздо тяжелее, поскольку Маринка могла бы жить с ними без мужика до самой их смерти, и Любе было бы не так тяжело тащить мужа, но такой кульбит пошатнул ее веру в Божественную справедливость.