– Я-то хотела тебе на кухню предложить пойти. Думала, салат поможешь резать, – насмешливо и даже несколько презрительно бросила она, ковыряя мизинцем в левом ухе. – Но ты, я вижу, уже занялась делом.
Ольга Александровна оставила замечание дочери без внимания.
– Нет, Лариса, ты представляешь, она ногти красит! – громко жаловалась дочь на кухне. – Ведь девяносто лет почти, а всё туда же. Кому её ногти нужны?
Лариса хохотала в ответ:
– Да ладно вам, Наталья Николаевна! Чем бы дитя не тешилось… Они в таком возрасте как дети малые, что с них возьмёшь?
От этих слов Ольга Александровна в сердцах бросила маникюрный набор и, кипя от возмущения, встала. Хотела что-то сказать, крикнуть в своё оправдание, но подумала и вновь уселась за туалетный столик и принялась упрямо доделывать маникюр. На зло. Пусть думают, что хотят. Главное – промолчать и не дать им повода.
Часам к четырём стали подходить гости. Их оказалось восемь человек, не считая самой именинницы. Собрались в гостиной, где расселись по углам: кто – на диван, кто – на стулья у окна, кто остался стоять в дверях, переговариваясь вполголоса. Наконец, в центр круглого стола, аккуратно раздвинув бокалы и бутылки с напитками, водрузили большую миску с салатом оливье, и Лариса, звонко хлопая в ладоши и хватая всех по очереди под руки, позвала гостей к столу.
– Ну, всё готово, гости дорогие, – приторным голосом восклицала она. – Просим, просим! Рассаживаемся поудобнее, всем места хватит. Вы подвиньтесь чуть-чуть, вот так… Мы бабушку сюда посадим, именинницу нашу… Ага, вот так. Ольга Александровна, дорогая, садитесь, не стесняйтесь…
Загремели вилки, тарелки, ножи, заскрипели под натиском гостей почтенного возраста стулья, приветливым звоном отозвались стопки, завидев запотевшую от праздничного волнения бутылочку водки.
– А дамочкам – шампанского, – слащаво затараторил внук Лёшка, плотного телосложения мужчина лет сорока с жёсткими кудрявыми волосами и полным рябым лицом, которое будто скручивалось с боков в два рулона от щёк к массивному носу. – Бабушка у нас любит шампанское.
Слово «любит» он пропел на букве «ю», улыбчиво уставившись на Ольгу Александровну. Та кивнула и взяла в руку предложенный бокал.
– Вот и славненько, – присоединилась к сладкоголосию мужа Лариса. – Ну, у всех нáлито? Давайте-давайте, чокнулись! Олечка Александровна, с праздничком вас, с днём рождения, и чтобы всё, как говорится, у вас было хорошо…
Гости недружно зазвенели бокалами и стопками, а чей-то негромкий вкрадчивый голос вдруг протянул:
– И долгих лет жизни, так сказать. Два раза по столько.
Ольга Александровна удивлённо воззрилась на говорящего, раздосадованная только что сказанной им нелепицей. Это был невысокий лысоватый человечек в голубой рубашке и синем галстуке, со сметливыми мышиными глазками и мелкими бусинками пота на висках. Он сидел, склонившись лицом к тарелке, лишь изредка вскидывая глаза и бросая по сторонам короткий целенаправленный взгляд.
– Вы мне два раза по девяносто лет предлагаете прожить? – кончики губ Ольги Александровны взметнулись вверх, подбородок недовольно поджался. – Нет уж, увольте. Где вы воспитывались, молодой человек? Что за манеры? Так долго в одном месте задерживаться неприлично.
Лариса, сидевшая по левую руку от именинницы, залилась деланым смехом.
– Вот ведь бабушка у нас юмористка! – пискнула она, заговорщицки толкая Ольгу Александровну под локоть. – Кто бы говорил? Да с вашим здоровьем, бабулечка, два раза по сто лет прожить можно, не то, что по девяносто!
Гости сделали вид, что смеются над удачной шуткой, но захлебнулись неловким молчанием. Ольга Александровна тем временем силилась вспомнить, где она видела этого маленького лысого человечка. Он не был ни родственником, ни другом семьи, но его лицо или, вернее, силуэт казались ей очень знакомыми.
«Ну конечно! – вдруг осенило Ольгу Александровну. – Вчерашний оценщик!» Тот, который приходил с внуком Лёшкой, пока она слушала во дворе чужое радио. Она видела его издалека, мельком и под другим ракурсом, но общее впечатление осталось, и теперь оно безошибочно воссоединилось с внешним видом сидевшего перед нею человека.
Пожилая женщина вновь обвела взглядом присутствующих. На несколько мгновений звук будто пропал, и молчаливые лица вокруг кривлялись и гримасничали неестественными минами актёров немого кино. Дочь Наталья Николаевна в тёмно-синем мешковатом платье с вилкой наперевес пыталась подцепить кусочек сырокопчёной колбасы, потеющий на большом овальном блюде в центре стола. Внуки Пашка и Лёшка с жёнами Ларисой и Галиной сидели, склонив друг к другу головы, слева от Ольги Александровны и беззвучно шевелили губами. Лариса наклоняла над столом внушительное декольте и с подозрением косилась на именинницу, оскалив в улыбке рот. Галина, невысокая худая женщина неопределённого возраста, то и дело переводила взгляд с Ларисы на мужа и лишь изредка раскрывала плотно сжатые губы, чем напоминала рыбу, выхватывавшую из воды кислород. Внуки таращили глаза и взмахивали руками, потом заговорщицки перемигивались, округлив спины, а затем с довольным видом вальяжно раскидывались на стульях. По правую руку от Ольги Александровны расположились сын двоюродного брата Николая Петровича Виктор и его жена, имя которой пожилая женщина до сих пор не могла запомнить. Они переехали в Москву из Иванова не так давно, несколько лет назад, и Виктор работал у предприимчивого Лёшки «на побегушках»: так не без гордости заявляла Наталья Николаевна, когда рассказывала знакомым об успехах сына. Виктор с женой неторопливо поглощали салаты и время от времени застенчиво посматривали на собравшихся вокруг стола гостей, но и они, казалось, знали то, о чём Ольге Александровне никто не потрудился сообщить. Сразу за ними, наискосок от именинницы, ловко орудуя вилкой с ножом, сидел маленький человечек с мышиными глазками и ел заливное. Он один был спокоен, не переглядывался с гостями и не участвовал в родственном заговоре.
«Значит, решили пригласить в гости, чтобы он смог всё как следует рассмотреть, никуда не торопясь и ни от кого не прячась. Хитро придумали, – Ольга Александровна не могла надивиться изобретательности дочери. – Думают, я совсем из ума выжила, раз на мой день рождения пригласили. Молодцы, что скажешь!»
Ольга Александровна решила действовать обстоятельно и, дождавшись, когда звуки появятся вновь, обратилась к незнакомцу с необычайной любезностью:
– А вы, молодой человек, простите, кто? Я вас что-то не припомню, а нас не представили.
Наталья Николаевна заёрзала на стуле: она не верила ни в слабую память матери, ни в её любезность.
– А я, Ольга Александровна, человек совершенно непримечательный, – ничуть не смущаясь, начал лысый. – Зовут меня Аркадий Вениаминович, и я с вашим внуком Алексеем Михайловичем дела кое-какие веду. Заскочил к нему буквально на минутку пару бумажек подписать, потому как в другое время не получалось у нас пересечься. Откладывать было уже нельзя – дело не терпит, сами знаете. А тут такое радостное событие! Зашёл на минутку, а задержался на часок. Не смог отказать себе в удовольствии, так сказать…
Наталья Николаевна напряжённо следила за лицом матери всё то время, пока говорил гость в голубой рубашке, и когда заметила, что Ольга Александровна заулыбалась, с облегчением вздохнула и вновь принялась за колбасу.
– Как интересно, – протянула Ольга Александровна. Она почти вошла во вкус, ей даже нравилась подобная игра в дурочку. – Позвольте поинтересоваться, что за дела вы ведёте? Чем именно занимаетесь, если не секрет?
– Да чем занимаемся? – продолжал лысый незнакомец ровным голосом, мельча словами, как будто сахар из мешка в мешок пересыпал. – Очень прозаическими делами. Купили, потом продали с небольшой выгодой, потом опять купили. Внук ваш, Ольга Александровна, очень в этом деле преуспел, вот и я за ним тянусь по мере сил, учусь на его примере, так сказать.
– Что ж, в таком случае, рада знакомству. Аркадий Вениаминович? Простите, если ошиблась, память уже не та стала, – Ольга Александровна лукаво посмотрела на гостя.
– А я-то как рад, – продолжал мельчить мышиного вида человечек, накладывая себе салат. – Рад и счастлив, так сказать. В таком приятном обществе посидеть – сплошное удовольствие.
Одна из невесток Натальи Николаевны, на этот раз – Галина, оживилась, услышав последнюю похвалу гостя в адрес собравшихся, и обрадованно пролепетала, по-птичьи клюнув длинным острым носом:
– Общество отличное, что и говорить. А всё почему? Корни, – она выставила вперёд скрюченный палец правой руки, – сами понимаете. Сразу чувствуются и вкус, и воспитание. Бабушка у нас, – кивок носом в сторону Ольги Александровны, – потомственная дворянка, а Николай Петрович, отец Натальи Николаевны, из советской интеллигенции: наркомом был, всю жизнь высокий пост занимал.
Аркадий Вениаминович шустро поднял голову от тарелки и с удовольствием огляделся по сторонам.
– Так вот откуда такое чудное антикварное великолепие! И имение, наверняка, до революции где-то было. Сейчас модно генеалогией заниматься, все ищут без устали, к кому бы возвести свой род, а у вас и без того понятно. Я слышал, что даже Дворянское собрание хотят возродить. Вы, значит, дворянин будете, Алексей Михайлович?
– Что-то типа того, – пробурчал в ответ внук Лёшка, чувствуя, что задели не лучшую тему и оказались на зыбкой почве. Он метнул быстрый взгляд на бабушку: что-то сейчас будет.
Так и случилось. Ольга Александровна не смогла промолчать. Она нахмурилась, сдвинув брови к переносице, и придирчиво оглядела собравшихся, тщетно пытаясь найти в лицах родственников признаки благородного происхождения. «Какой вкус? Какое воспитание? И они называют себя приятным обществом!» – устало подумала она, чувствуя прилив отвращения, но вслух произнесла:
– Насколько я знаю, в семнадцатом году дворянское сословие было упразднено, и, кажется, с тех пор ничего не поменялось. Так что корни у вас самые что ни на есть рабоче-крестьянские, без примесей… – Она выдержала должную паузу и продолжила с возрастающей уверенностью. – Но даже сохранись дворянство, замуж-то я вышла за пролетария, пускай и высокопоставленного. Так что бросьте вы эту нелепую игру в благородное происхождение. Мы сейчас все одного сословия: бессословные. Деньгами и квартирами наша сословность измеряется.
В тоне Ольги Александровны было столько назидательности и менторского превосходства, словно она читала неоперившимся первокурсникам лекцию по Истории государства Российского, что на этот раз не удержалась Наталья Николаевна.
– Да ты эту речь свою раз сто говорила! – злобно выкрикнула она, краснея. – Мы её уже наизусть выучили. Ты нам своим происхождением в глаза не тычь: нашлась тут «барыня». Где твои родственнички были, когда отец тебя подобрал? Маменька твоя умерла от тифа в Кирсанове, потому что никто лечить её не хотел – доктора боялись приходить. А папаша из ума выжил, месяцами не мылся и побирался по крестьянским дворам, милостыню просил. Умер в нищете от голода и слабоумия, а ты его даже не разу не навестила и на похороны не поехала. Ты здесь жила, в достатке и безопасности, делала вид, что их не знаешь никого. Это я уже про них узнавала в шестидесятые, ездила туда… А тебе и дела не было!
Слова дочери больно задели Ольгу Александровну не столько грубостью и жестокостью, сколько правотой. Ольга Александровна смалодушничала тогда, струсила, отказалась от семьи и постаралась сделать всё возможное, чтобы воспоминания о родных не тревожили её. Прохладные летние вечера в просторных комнатах с распахнутыми окнами, скрип половиц на лестнице, вереница подсолнухов вдоль пшеничного поля, пряный запах постного масла, бледное, с синими прожилками на висках, лицо матери в пышном ореоле волос, да ещё русская народная песня, доносившаяся из отцовского граммофона – вот то, о чём она позволяла себе вспоминать. Кроме одного единственного раза на письма отца она не отвечала и даже не заплакала, получив известие о его смерти. «Глаза не видят, сердце не болит», – говорит пословица, и Ольга Александровна не понаслышке знала, насколько она верна.
Пожилая женщина поднялась из-за стола и почувствовала, как ноги перестали слушаться: она покачнулась и рухнула обратно на стул. Её бросило в пот, дыхание оборвалось, краска прилила к лицу, а во рту образовался горький привкус невыплаканного стыда.
– Что молчишь? Стыдно стало?
Наталья Николаевна верно угадала чувства матери и злорадно смотрела на неё, понимая, что, наконец, одержала долгожданную победу. Та ничего не ответила, кусая губы, и вцепилась пальцами в белую накрахмаленную скатерть, жёсткую, как наждачная бумага. Бокал упал на тарелку с недоеденным салатом оливье, и шампанское пролилось, шипя и вспениваясь.
Ольга Александровна лихорадочно соображала, что ей делать, мысли путались. Вокруг суетились родственники, пытаясь сгладить возникшую неловкость.
– Так время-то тогда какое было, Наталья Николаевна! Что вы! – бормотали наперебой невестки, понимающе переглядываясь. – Я сейчас книжку читаю про архипелаг ГУЛАГ, так это ужас что творилось, даже не верится. Лёшка на прошлой неделе принёс: белые такие книжки, в дефиците сейчас таком, что и не достать нигде. Автора забыла, но очень авторитетный человек. Я начала читать, мне аж страшно стало.
Ольга Александровна не вслушивалась в то, о чём говорили Лариса с Галиной. Она смотрела на дочь, которая сидела прямо напротив и тоже не сводила с неё глаз.
«Глаза-то у неё Николая Петровича», – вдруг пронеслось в голове Ольги Александровны. А ей всё время казалось, что дочь ни на кого из них не похожа! Глаза похожи: прозрачные, бесцветные, словно разлитая по полу вода, и совершенно пустые. Его глаза. Тут пожилую женщину осенило: ведь он, он виноват. Виноват в том, что ей сейчас так стыдно, жарко и нечем дышать. В том, что отцовские письма остались без ответа, и в том, что дочь, бросаясь упрёками, зло и враждебно на неё смотрит. В том, что она перестала петь и замолчала навсегда, словно желторотая канарейка в золотой клетке. Ему не нравилось, он не хотел. Она не спорила, потому что любила и уважала, ценила его мнение. Или нет? Или ей просто нравилось так думать? Это случилось весной, в тридцать шестом. Он подарил ей духи, пахнущие чайной розой, резкие, сладкие и пошлые. Его рубашки уже давно пропитались этим запахом: когда она их гладила, то ясно чувствовала приторный аромат, который уже не выветривался и не отстирывался. Он пропадал на работе допоздна, а дома отводил глаза и отмалчивался. Стелил себе на диване в гостиной, чтобы, как говорил, утром не тревожить. Она ни о чём не спрашивала, не хотела знать и думать. Так и жили: не любили, не уважали – просто смирились. Он во всём виноват, кто же ещё? Виноват в немногословной терпимости, что окружала её долгие годы, в тихой покорной ненависти, которую она столь долго принимала за любовь.
В голове у неё прояснилось, мысли стали чёткими, туман рассеялся. Её поразило, насколько легко она восприняла перемену. Ей показалось – нет, она была уверена, – что никогда не переставала так думать, но только сейчас окончательно сбросила с себя личину притворства. Ни себе, ни кому-либо другому Ольга Александровна ни разу не позволила усомниться в том, что прожила долгую счастливую жизнь. Долгую – да, но счастливую ли? От пережитого волнения подрагивали руки и не слушался голос, но теперь она точно знала, что ей нужно сделать.
– Аркадий Вениаминович, – тщательно выговаривая слова, сказала она, но смотрела при этом на дочь, – шкаф-то вы во сколько оценили?
Внук Лёшка поперхнулся от неожиданности – водка не в то горло пошла. Наталья Николаевна вздрогнула, по лицу пробежала судорога, глаз задёргался от перенапряжения. Все присутствующие замерли, словно актёры из последней немой сцены гоголевского «Ревизора», лишь гость в голубой рубашке ничуть не смутился и елейным голосом ответил:
– Продавайте, не пожалеете, милая моя Ольга Александровна. Антиквариат нынче в цене, а я вас не обижу. Как-никак, мы с вами – не чужие люди.
Пожилая женщина усмехнулась своим мыслям и продолжила:
– Стол этот и стулья тоже продаю, они гарнитуром одним идут. Часы напольные, посмотрите, у стены стоят. Немецкого производства, Николай Петрович из Германии привёз. С боем, до сих пор работают. Картины, которые в гостиной, берите. Все – подлинники. Супруг мой покойный любителем искусства был: Айвазовский, Кустодиев и Левитан. Правда, вот эту не отдам, – пейзаж Клодта – отца моего любимая, всё, что из картин успели из имения спасти. Да и остальное посмотрите, окиньте внимательным взглядом. Не продаю лишь трюмо, кресло и граммофон.
Аркадий Вениаминович сиял, словно начищенный самовар: удачно зашёл, ничего не скажешь. Остальные и пикнуть ничего не смели, не в силах прийти в себя от такого поворота.
Ольга Александровна встала. Теперь она твёрдо стояла на ногах и окинула собравшихся ледяным взором светло-синих глаз.
– За сим позвольте откланяться, – с широким театральным жестом произнесла она, склоняясь в неглубоком реверансе. На губах плясала холодная высокомерная усмешка. – Мне что-то дурно, пойду прилягу.
Она вышла из комнаты в полной тишине: никто не проронил ни звука. Было слышно только, как звонко стучат по паркету её каблучки.
Аркадий Вениаминович вернулся на следующий день в сопровождении грузчиков и с толстой пачкой денег непривычного для Ольги Александровны грязновато-зелёного цвета. Наталья Николаевна попыталась остановить обезумевшую мать, но та проявила необыкновенную прыть и быстро взяла под контроль происходящее. Ей не терпелось избавиться от вещей, принадлежавших когда-то Николаю Петровичу, и делала она это с неослабевающим энтузиазмом, отбросив старческую подозрительность и недоверие. Она вновь чувствовала себя юной и свободной и получала удовольствие от собственной бесшабашности: если ушлый оценщик в голубой рубашке и обманет её, то она не станет жалеть.
Перемещаясь из комнаты в комнату, Ольга Александровна вытаскивала на свет всё новые ценности. То ей вдруг хотелось избавиться от фарфорового сервиза и мельхиоровых ложек в кожаном футляре с заржавевшим замком; то она вспоминала о подаренном Николаем Петровичем патефоне и пыталась залезть на табуретку, чтобы достать его со шкафа. Аркадий Вениаминович, не ожидавший подобного рвения, смотрел на старушку с сомнением и проявил не свойственное ему благородство, всеми силами стараясь усмирить её пыл: просил подумать как следует и хорошенько взвесить за и против. Он даже застенчиво проговорился, что на выложенное перед ним разом «великолепие» ему не хватит захваченных с собой денег. Но Ольгу Александровну уже ничто не могло остановить.
– Дорогой Аркадий, могу я вас так называть? – восклицала она, всплёскивая руками и поднося платок к увлажняющимся от лихорадочного волнения глазам. – Мы с вами свои люди, сочтёмся. Вы же не обидите старую женщину, я в вас уверена!
Наталья Николаевна позвонила сыну, и тот примчался быстрее ветра. Он долго шептался с Аркадием в прихожей, время от времени покручивая указательным пальцем у виска, потом махнул рукой, тихо проинструктировал мать и опять исчез. Ольга Александровна в порыве захлестнувшего её чувства очищения и освобождения уже плохо понимала, что происходит, но никак не унималась.
– Вот сразу легче дышать стало, Наташенька, – бормотала она, обращаясь к дочери. – Права ты была, совершенно права. Давно нужно было избавиться от хлама!
Дочь презрительно отмалчивалась.
В конце концов, оценщику удалось освободиться от навязчивого внимания хозяйки квартиры. Аркадий Вениаминович, утомлённый и счастливый, во влажной от пота и прилипшей к телу рубашке, стоял в прихожей, утирая платком лоб, когда Ольга Александровна стремительно бросилась к нему и в отчаянии заломила руки.
– У меня к вам есть огромнейшая просьба, – с придыханием шептала она. – Я знаю, вы всё можете достать. Мой граммофон уже много лет в неисправности. Умоляю вас, посмотрите! Посоветуйте, что с ним можно сделать!
«Артистка, – с ненавистью пробормотала дочь, – просто артистка больших и малых театров. Ещё на колени упади!»
Аркадий Вениаминович заверил старушку, что непременно поможет и поспособствует, и с выражением лёгкого недоумения на лице спешно откланялся.
После его ухода Ольга Александровна ещё долгое время не могла успокоиться и ходила из комнаты в комнату, с чувством удовлетворения оглядывая опустевшую квартиру. Светлый прямоугольник паркета в спальне с окнами во двор, на котором до сегодняшнего дня стоял немецкий шкаф из ореха, вызвал у пожилой женщины приступ восторженного удивления, и она вновь радостно всплеснула руками.
– Наташенька! Ты видела, какого цвета был у нас паркет? А сейчас совсем затёрся, потемнел. Надо бы его отциклевать.
Наталья Николаевна ничего не ответила, лишь злобно выругалась сквозь зубы. От обиды и гневного молчания у неё начали вздуваться, лихорадочно пульсируя, вены на шее, а лицо приобрело синеватый оттенок. Она несколько раз включала телевизор, чтобы отвлечься и не реагировать на возгласы матери, но там безостановочно показывали «Лебединое озеро». Возмущённая и уставшая, она тяжёлой поступью уковыляла в свою комнату и даже не нашла в себе сил хлопнуть дверью. Последняя жалобно пискнула и зашуршала, беззвучно прислонившись к дверному косяку.
Заботы вскоре утомили и Ольгу Александровну, которая также удалилась к себе в комнату. Она стояла некоторое время возле кровати, в нерешительности оглядываясь по сторонам. Внезапно её внимание привлекли фотографии, развешанные по стенам: портрет Николая Петровича в костюме-тройке, их свадебное фото, ростовой портрет супругов под пальмой в Пятигорске и семейное фото втроём с дочерью Наташей. К Ольге Александровне вновь вернулись силы. Она схватила невысокий табурет-стремянку, с помощью которого каждый вечер взбиралась на свою высокую кровать с четырьмя перинами, и ловко, с проворством юной девушки, вскарабкалась на него, чтобы снять со стен ненавистные свидетельства собственной слабости и малодушия. Последняя фотография поддалась не сразу: окислился и прикипел к гвоздику металлический крючок рамки. Ольга Александровна с силой рванула семейный портрет, и стекло в рамке треснуло, расколовшись на три неровных треугольника. Женщина вздрогнула от неожиданности, долго смотрела на искажённые разбитым стеклом лица дочери и мужа, но потом торопливо положила фотографию на стол изображением вниз. «Глаза не видят, сердце не болит», – опять подумалось ей, и, обессиленная, с блуждающей улыбкой на лице, она упала в кресло.
Такого тихого вечера в квартире двух женщин не было давно. Они не вышли из своих комнат ни пить чай, ни ужинать и больше не сказали друг другу ни слова.
Знакомый полупрозрачный утренний свет с дымкой по краям коснулся век Ольги Александровны и безошибочно сообщил ей, который час. Опять не спится, каждый день одно и то же. Она неподвижно лежала, вытянувшись на кровати, и пыталась поймать за хвост ускользающий сон. Какое-то время по привычке ждала, когда начнут бить напольные часы в гостиной, но потом вспомнила вчерашнюю суету и заулыбалась. Воспоминания были отрывочными, будто после весёлого праздника с шампанским и танцами, как случалось порой в молодости.
Ольгу Александровну на мгновение охватило чувство неловкости за содеянное, но она быстро взяла себя в руки и, повернувшись на бок, плотнее зажмурила глаза. Она всё правильно сделала, не о чем жалеть. Зыбкую утреннюю тишину привычно нарушил заунывный звук первого троллейбуса, а вслед за ним гулко зарокотал мусоровоз. Странно, но сегодня он звучал несколько по-другому: к недовольному басовитому ворчанию большой машины прибавилось не слышное ей доселе шипение и бульканье, будто шалун-мальчишка выдувал из соломинки воздух в стакан с водой. Такое мерное бульк-бульк-бульк, а потом – хриплое, скрежещущее дыхание, как у старика-астматика.
Ольга Александровна удивлённо поднялась на кровати. Спать ей больше не хотелось, её необыкновенно занимали подозрительные звуки. Пожилая женщина неслышно коснулась босыми ногами пола и на цыпочках подошла к окну. Да нет, всё как обычно: стоит машина с шершавым кузовом, вот открылась дверь, вышел мужчина в грязном сером жилете, громко хлопнул дверью и почесал поясницу. Никакого хрипения и бульканья, только монотонное рычание холостых оборотов двигателя.
Но вот звук повторился вновь, еле слышный, по-прежнему булькающий, а теперь ещё и со свистом. Ольга Александровна обернулась и вдруг поняла, что доносится он не с улицы, а из соседней комнаты. Пожилая женщина спешно надела домашние туфли, накинула халат и пошла в гостиную, где находилась дверь в спальню дочери.
Звуки затихли, и Ольга Александровна какое-то время в нерешительности стояла у закрытой двери, прислушиваясь. «Войти или нет? Что там у неё такое?» Вот она несмело потянула за ручку, заглядывая в приоткрывшуюся щель, и в унисон со скрипом старого ссохшегося дерева ей навстречу пронёсся долгий сиплый стон.
«Душа отлетела», – услышав его, подумала Ольга Александровна, и сразу же, в подтверждение своих мыслей, почувствовала робкое движение воздуха у лица. Она перевела взгляд на кровать дочери и увидела, как та вдруг вытянулась и распрямилась под одеялом, стала будто выше ростом и похудела. Её левая рука, побелевшими пальцами вцепившаяся в ночную сорочку на груди, ослабла и, гулко хрустнув суставом, безвольно свесилась с кровати. Голова запрокинулась назад, растягивая шею, и подбородок заострившимся треугольником неподвижно уставился в потолок. Лица не было видно, но тело застыло и больше не шелохнулось.
Ольга Александровна зачем-то подобрала подол халата, словно входила в воду и боялась замочить одежду. Переступая с носка на пятку, она сделала несколько осторожных шагов по направлению к кровати дочери, вновь остановилась на мгновение и опять пошла, поднимаясь на носочки и комкая полы халата в руках. Поравнявшись с изголовьем кровати, она застыла на месте и затаила дыхание, не в силах заставить себя заглянуть в мёртвое лицо дочери. Наконец, она собралась с духом и склонилась над телом, перегнувшись через край кровати. Её глаза расширились от ужаса, как будто она смотрела в бездну. Да, это была её дочь Наташа или кто-то, очень похожий на неё, надевший на себя неподвижную пластилиновую маску и оскалившийся беззубым ртом. Ольга Александровна бросила взгляд на тумбочку: так и есть, вставные челюсти Натальи Николаевны мирно покоились в стакане, за ночь успев обрасти крошечными пузырьками воздуха. Высоко задранное к потолку лицо как будто усмехалось, узнав только одному ему открывшуюся тайну, неведомую тем, кто продолжает жить. Ольга Александровна впервые видела смерть так близко, и она ужаснула её.
Пожилая женщина ничего не почувствовала, кроме отвращения и страха перед этим безжизненным телом. Когда спало первое оцепенение, и она успокоилась, страх сменился любопытством, которому Ольга Александровна не смогла противиться. Она дотронулась до плеча дочери и начала её тормошить, но плечо тяжело пружинило в ответ на прикосновение, проваливаясь и безвольно возвращаясь в исходное положение. Тогда она вплотную приблизила щёку к полуоткрытому рту, и, не ощутив дыхания, повернула голову и заглянула в лицо дочери. Она беззастенчиво его рассматривала, словно хотела запомнить. От былой одутловатости не осталось и следа, кожа натянулась и разгладилась, острыми дугами проступили скулы, и глубокие морщины, успевшие избороздить его при жизни, загадочным образом исчезли.
«Так вот как я буду выглядеть, когда умру… Выходит, не так уж страшно», – вдруг подумала Ольга Александровна, не в силах оторваться от созерцания жуткого, но одновременно завораживающего зрелища. Через несколько минут она всё же пришла в себя, в последний раз оглядела тело дочери и погладила её по голове. Выйдя из комнаты, пожилая женщина плотно закрыла за собой дверь и задумчиво оглядела опустевшую после вчерашней распродажи гостиную: ни часов, ни стола, ни стульев – даже присесть некуда. Её взгляд упал на старое кресло-качалку у окна, полуприкрытое занавеской. Его Ольга Александровна не пыталась всучить вчера Аркадию Вениаминовичу, вовремя вспомнив, что на этом кресле любил сиживать отец, когда хотел побыть один и подумать. Пожилая женщина выдвинула кресло-качалку на середину комнаты, спинкой к злосчастной двери, и с осторожностью погрузилась внутрь. Старая мебель приветливо и уютно скрипнула под её весом и принялась ласково убаюкивать хозяйку: всё хорошо, всё будет хорошо.
Ольга Александровна долго сидела в кресле, погружённая в свои мысли. Словно молчаливый страж, она берегла покой так быстро и тихо ушедшей из жизни дочери. Она по-прежнему ничего не чувствовала: ни жалости, ни сожаления, ни боли. Слёзы не щипали глаза, их не было вовсе: Ольга Александровна ждала их, но они так и не пришли. Сердце, поначалу бившееся толчками от пережитого волнения и физических усилий, постепенно успокоилось под мерное покачивание кресла. «Как удобно! Умели же раньше делать мебель…»
Ольга Александровна вдруг вспомнила, как давным-давно, когда была совсем маленькой девочкой, впервые поняла, что умрёт. Закутавшись в одеяло, она с ужасом представляла, что на деревьях вновь набухнут и зазеленеют почки, ласточка совьёт гнездо под крышей сеновала, кухарка Матрёна испечёт кулебяку с мясом, но она ничего этого не увидит. Катерина Ивановна как раз по обыкновению зашла к ней в спальню перед сном, чтобы пожелать спокойной ночи и поцеловать в лоб.
– Маменька, а что будет, когда я умру?
Катерина Ивановна с улыбкой присела на край кровати дочери и провела рукой по её волосам.
– Ты умрёшь ещё очень и очень нескоро, моя милая. Тебе рано об этом думать.
Девочка внимательно посмотрела на мать испытующим взглядом больших настороженных глаз.
– Но даже если нескоро. Когда я умру, вы с папенькой станете плакать?
– Конечно, станем, – засмеялась в ответ Катерина Ивановна, наклонилась к дочери и расцеловала в обе щеки.
Оленька недовольно заворочалась и надула губки.
– Разве это смешно, маменька? Разве умирать весело?
– Не знаю, моя милая, – продолжая улыбаться, ответила Катерина Ивановна, – я пока что ни разу не умирала.
Потом она на мгновение задумалась и посерьёзнела. Синие прожилки на висках напряглись и потемнели.
– Наверное, умирать весело только тогда, когда на всём белом свете больше некому о тебе плакать.
Кресло качалось взад-вперёд, тихо шурша полозьями по паркету. Всё хорошо, всё будет хорошо. Ольга Александровна совсем не думала о смерти Натальи Николаевны как о смерти дочери. Не видела она странной насмешки и несправедливости в том, что пережила её, как будто ушла из жизни не дочь, а соседка по квартире. Умерла старая женщина с лишним весом, одышкой, слабым сердцем и невралгией. Ну и что? Тысячи людей умирают каждый день. Да, молодая, всего-то шестьдесят два, но, как говорят, Пути Господни неисповедимы. Прожила не самую долгую скучную жизнь, полную жалоб и обид. Родила двоих сыновей, которые не бросили и не забыли. Что могла, то испытала и сделала. Не о чем жалеть.